Джон Форан. Иранская революция 1977-1979 годов: вызов социальной теории

Джон Форан (род. 1955) — американский социолог, занимающийся исследованиями в области радикальных социальных движений, революций и радикальных социальных изменений, культурологии третьего мира, латиноамериканских и ближневосточных исследований. Он имеет докторскую степень в Калифорнийском университете в Беркли и является профессором социологии в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре. В этой статье, которая является частью монографии «Век революции: социальные движения в Иране» (A Century of Revolution: Social Movements in Iran. University of Minnesota Press, 1994), он рассмотрел обширную литературу о причинах революции 1977-1979 годов в свете современных тенденций в социологии революций, предложив синтетический мультикаузальный подход к Иранской революции и потенциальную модель для других социальных революций третьего мира – Мексики (1910-20), Кубы (1953-59) и Никарагуа (1978-79). По мнению автора, события 1977-1979 годов следует рассматривать как последний пример иранского популистского альянса, в котором многоклассовая городская коалиция временно объединилась и использовала творческую тактику для свержения монархии.


Массовый переворот, охвативший Иран в течение 1978 года, поразил почти всех наблюдателей – от журналистов и дипломатов до иранских ученых и теоретиков социальных изменений в странах третьего мира. К тому времени, когда шах покинул свою страну в январе 1979 года, а аятолла Хомейни вернулся через месяц, были опубликованы первые отчеты о событиях. Сейчас, более десяти лет спустя, литература о причинах и характере Иранской революции достигла значительных объемов, хотя ряд спорных вопросов остается нерешенным, а теоретические последствия иранского случая для социального теоретизирования о революциях в цеорм еще не полностью раскрыты. Таким образом, это хороший момент, чтобы продолжить и подвести итоги пересечения трех корпусов литературы: существующих теорий революции, объяснений Иранской революции и первичных данных и вторичных отчетов, которые формируют исходный материал истории. Моя цель в этой главе — установить взаимный контакт между этими литературами, выявить некоторые загадки и противоречия на этом пути и предложить набор теоретических концепций для осмысления иранского случая, которые делают его сопоставимым с другими примерами социальных революций в третьем мире.

 

Теории революции, перспективы Ирана

Конечно, невозможно за короткий промежуток времени сделать нечто большее, чем набросок некоторых подходов к революции, которые господствуют в общественно-научной литературе[1]. Карл Маркс и Алексис де Токвиль подняли большинство вопросов, которые до сих пор интересуют теоретиков: анализ классов и коалиций, роль государства, международное давление, относительный вес идей и др[2]. В 1920-1930-е годы историки-компаративисты Лайфорд Эдвардс, Крейн Бринтон и Джордж С. Петти разработали сложную последовательность этапов, через которые, по их мнению, прошли все крупные революции; их «естественная история» высветила такие факторы, как отречение интеллигенции от старого режима, усилия государства по проведению реформ, кризисы, вызванные государственными финансовыми проблемами, а не усилиями оппозиции, и процесс радикализации в ходе революций, который закончился военным руководством. Многие из их идей могут быть применены к иранскому случаю, однако их работа в целом вызывает вполне предсказуемое нарекание в связи с тем, что эта модель предлагает описания революций, а не объясняет нам, почему они происходят[3]. Американская социальная наука заявила о себе в 1960-х годах под знаком структурного функционализма и социальной психологии. Нил Смелсер и Чалмерс Джонсон искали нарушения равновесия в отношениях между экономическими, политическими и культурными подсистемами общества; Тед Роберт Гарр и Джеймс К. Дэвис рассматривали в качестве источников бунта неудовлетворенные ожидания и относительные лишения. Соответствие «кривой J» Дэвиса, предполагающей период нарастающего процветания, за которым следует внезапный экономический спад, как было отмечено некоторыми наблюдателями, вполне применимо к спаду нефтяного бума в Иране после 1975 года, но вряд ли какой-то один фактор может объяснить вспышку, и большинство этих моделей страдают от редукции коллективных действий к психологическим состояниям, которые трудно наблюдать или измерить. Они также в значительной мере отбрасывают абстракции, что затрудняет понимание того, почему революции так редки, учитывая, что недовольство, по-видимому, всегда существует среди некоторых слоев населения[4]. Их положительная сторона состоит в том, что они действительно серьезно относятся к убеждениям и чувствам участников этих событий, чего не отмечалось за их преемниками – структуралистами 1970-х годов (за исключением Тилли, но лишь отчасти). «Социальные истоки диктатуры и демократии» Баррингтона Мура (1966) и «Крестьянские войны ХХ века» Эрика Вулфа (1969) подготовили почву для серии более поздних работ Джеффри Пейджа, Чарльза Тилли и Теды Скочпол, в которых использовались сравнительные методы для поиска структурных ключей к причинам революций[5]. Они были обнаружены в таких факторах, как влияние коммерциализации сельского хозяйства на монархии, дворянство и крестьян (Мур и Вулф), экономическая организация экспортно-ориентированного сельского хозяйства (Пейдж), мобилизация претендентами на государственную власть политических ресурсов и организационных возможностей (Тилли), а также стрессы, вызванные отставанием от более мощных международных конкурентов при наличии ограничений со стороны аграрных социальных отношений или уровня производительности труда (Скочпол).

Общепризнано, что эти работы перевели изучение революций в новую плоскость (хотя и не всегда признается, что они в значительной степени лишь оживили проблемы, волновавшие Маркса и Токвиля). Иранская революция, однако, сыграла определенную роль в раскрытии некоторых границ структуралистского анализа. Например, Скочпол, которая в 1979 году смело заявляла: «Революции не делаются, они приходят», три года спустя была вынуждена признать, что Иранская революция была «преднамеренной и последовательной»[6]. Шахский Иран также не вписывался в эту модель, предполагавшую нахождение под сильным внешним давлением, таким как поражение в войне или отставание от экономически более динамичных соперников. Отсутствие крестьянского компонента в иранской революционной коалиции бросило вызов аргументам Мура, Вулфа, Пейджа и Скочпол. А культура или идеология, в форме религиозных и светских претензий к власти режима, играла роль, несоизмеримую с тем скудным вниманием, которое уделял ей кто-либо из теоретиков структурализма. Наконец, относительное отсутствие вооруженной силы и стратегии всеобщей забастовки и массовых мирных демонстраций почти не укладываются в какую-либо концепцию успеха революций. В 1980-х годах перед социальной теорией встал вопрос: следует ли рассматривать Иранскую революцию как исключительно девиантный случай революции, или в свете свидетельств из Ирана следует вообще пересмотреть причины социальных революций?

Прежде чем обратиться к более поздним разработкам в области теории революции, давайте рассмотрим литературу по Ирану ведущих специалистов в этой области. Как те, кто ближе всего знаком с этой тематикой, решили разобраться в нем? Есть много способов охарактеризовать эту литературу самым прямым образом — независимо от того, какая схема выбрана, это неизбежно ведет к некоторого рода надругательству над тонкостью многих из этих работ, почти все из которых ценны[7]. Имея это в виду, мы можем выделить объяснения, подчеркивающие (1) культурное значение революции, (2) политическую экономию и структурное неравновесие, (3) политически ориентированные подходы к мобилизации ресурсов и (4) конъюнктурный, мультикаузальный анализ с различными акцентами.

Культурное объяснение революции выдвигается самими акторами, начиная с аятоллы Хомейни:

«Они [левые] ничего не внесли. Они совсем не помогали революции. Некоторые из них сражались, да, но только за свои идеи, только за свои цели, только за свои интересы. Они не были решающими для победы…. [Люди, которых убивали тысячами, умерли] за Ислам. Люди сражались за Ислам»[8].

Согласно этой точке зрения, которую разделяла правящая после 1979 года Партия Исламской Республики (ПИР) и которая была закреплена в преамбуле Конституции 1979 года аятоллой Бехешти, причины революции были не экономическими; шах был свергнут скорее за то, что не придерживался Ислама. Этот подход разделяют мусульманские ученые в Иране, такие как Али Давани и Хамид Альгар в Соединенных Штатах, которые утверждают: «Иранская революция была, среди прочего, скрытым отказом от марксизма как революционной идеологии и доктрины, имеющей отношение к проблемам иранского общества или имеющей значение для человечества в целом»[9]. Как это ни парадоксально, но один из самых стойких критиков ПИР, социолог Саид Амир Арджоманд, также рассматривает идеологическое значение революции — ее «ценностную релевантность» — как ее центральную определяющую черту. Его несколько превосходных работ о революции, в которых он рассматривает отношения шаха с улемами как ключ к пониманию революции, преуменьшают роль рабочего класса и подчеркивают, что исламский результат революции был вызван не столько распадом армии, сколько крахом легитимности шаха, организованным «реакционными радикалами» среди улемов[10]. Размышления Теды Скочпол об Иране также подчеркивают идеологию и роль, которую играет шиитский ислам. Иранский пример, очевидно, подтолкнул ее к переосмыслению основного определения социальной революции, включающего идеологическую, а также государственную и классовую трансформацию: «Эта замечательная революция заставляет меня углубить мое понимание возможной роли систем идей и культурных представлений в формировании социального действия[11]. Хотя Арджоманд уделяет мимолетное внимание социально-экономическим причинам, а Скочпол сохраняет присущий ей акцент на различных структурных особенностях, опасность во всех подобных отчетах заключается в чрезмерном подчеркивании культурного фактора, сведение его к «шиитскому исламу» и придании привилегированной роли духовенству (а иногда и его союзникам на базаре) по сравнению со всеми остальными социальными силами.

Диаметрально противоположной теоретической тактики подчеркивания политической экономии и/или социальной структуры в причинах революции придерживается ряд других ученых, в том числе М. Х. Песаран:

«Вопреки тому, что может показаться на первый взгляд, Февральская революция произошла не из-за внезапного и драматического исламского возрождения, а в значительной степени в результате социально-экономических условий и постоянно растущего неравенства, а также политического подавления со стороны старого режима, которое стало невыносимым, как только массы поняли, что их можно избежать»[12].

Дело было не столько в быстроте модернизации, сколько в том, какую форму она приняла в Иране эпохи Пехлеви. Одним из вариантов является тезис Эрванда Абрамяна о структурном неравновесии между экономическим и политическим развитием (что само по себе является отголоском «теории разрыва» Хантингтона):

«Неспособность режима Пехлеви внести политические изменения, соответствующие изменениям, происходящим в экономике и обществе, неизбежно обостряла связи между социальной структурой и политической структурой, блокировала направление социальных жалоб в политическую систему, увеличивала разрыв между новыми социальными силами и правящими кругами и, что самое серьезное, разрушала те немногие мосты, которые в прошлом связывали традиционные социальные силы, особенно базары, с политическим истеблишментом»[13].

Этот аргумент иногда сочетается с «вакуумной» теорией господства улемов во время революции: поскольку все светские противники шаха находились под пристальным наблюдением, духовенство вышло из относительного сакрального пространства мечети, чтобы возглавить движение[14].

Особое внимание к политике уделялось соответствующей группой ученых, наиболее оригинальным представителем которой является Мисаг Парса. Парса использует теорию мобилизации ресурсов (связанную с Чарльзом Тилли, Уильямом Гамсоном, Джоном Маккарти и Майером Залдом) для объяснения возникновения революционной коалиции, основанной на классовых и групповых интересах, коммуникационных сетях, организациях, ресурсах и лидерстве. В результате получился замечательный отчет о деятельности таких ключевых групп, как базарный класс, рабочие и духовенство, в процессе революции[15]. Теория мобилизации ресурсов лучше всего подходит для изучения динамики социальных движений, а не как теория причин революции как таковой, будь то на макроструктурном уровне развития или на уровне культурно-идеологической мотивации самих акторов. Другим полезным подходом к революционной коалиции является подход Валя Могадама, в частности, к популистской политике. Могадам утверждает, что поскольку исламизация началась значительно позже февраля 1979 года, революцию 1977-1979 годов следует рассматривать как популистскую, а не исламскую социальную революцию с точки зрения ее разнообразных социальных оснований и антидеспотического и антиимпериалистического дискурса. Могадам, как и я, утверждает, что широкие коалиции имеют наилучший потенциал для успеха, но имеют тенденцию к расколу после того, как власть завоевана, как это произошло в Иране после 1979 года, когда улемы, светские интеллектуалы, торговцы, ремесленники, рабочие, городская беднота, крестьянство, этнические меньшинства и женщины различных социальных классов начали бороться за свои собственные интересы[16].

Из некоторых из этих попыток анализа многоклассовой популистской коалиции вырастает окончательный набор подходов к причинам революции. Некоторые теоретики –  в том числе и те, кто уже был упомянут выше под тем или иным заголовком, – настаивали на том, что причины революции были множественными, что они должны были возникнуть вместе (то есть они были конъюнктурными) и что они действовали по экономическим, политическим и культурно-идеологическим осям[17]. Майкл Фишер сделал вполне предсказуемое заявление: «Причины революции и ее сроки были экономическими и политическими; форма революции и ее темп во многом были обязаны традиции религиозного протеста»[18]. Этот посыл, который не был развит самим Фишером в систематической форме (большая часть его книги посвящена религиозной культуре Ирана), был продолжен другими учеными. Два года спустя британский марксист Фред Холлидей утверждал: «Главная причина, по которой произошла революция, заключалась в том, что конфликты, порожденные капиталистическим развитием, пересекались с устойчивыми институтами и народными настроениями, которые сопротивлялись процессу трансформации»[19]. Холлидей выделяет пять основных причинных областей революции: 1) быстрое и неравномерное капиталистическое развитие, 2) политическая слабость монархии, 3) широкая коалиция оппозиционных сил, 4) мобилизующая роль исламской религии и 5) неоднозначный международный контекст. Это отличный список, и он довольно хорошо сочетается с анализом, который я предложу ниже; Кроме того, необходимо дать историческое и теоретическое объяснение происхождения этих факторов и уделить более пристальное внимание политическим культурам, которые лежали в основе событий.

Недавно политолог Фариде Фархи предложила убедительный синтез, который коренится в современных теориях о революциях и сравнивает Иранскую революцию с Никарагуанской революцией. Опираясь на концепцию автономии государства Скочпол, Фархи добавляет еще два ключевых момента: «изменение баланса классовых сил, вызванное неравномерным развитием капитализма в мировом масштабе» и «более широкое понимание идеологии», опираясь на работы Грамши, Терборна и др[20]. Социальная структура анализируется ей с точки зрения государственного вмешательства, экспорта первичной продукции и быстрой урбанизации, но «поскольку большинство экономических и социальных факторов, обусловленных неблагоприятным экономическим положением, присутствуют почти во всех периферийных формациях, они не могут рассматриваться в качестве решающего триггера для этих революций. Фактором, который отличал Иран и Никарагуа, был тип государства, которое контролировало эти общества»[21].

Эти государства – персоналистские и авторитарные – были особенно уязвимы перед кризисами, вызванными сочетанием внутренних и внешних факторов. Улемы и другие группы среднего класса (Фархи называет их «выдающимися классами») были мобилизованы через религиозные убеждения, которые определяли шаха как источник болезней Ирана. Улемы умело использовали свои сети мечетей и базаров для завоевания господства в революционной коалиции, подстегиваемые историческими воспоминаниями о прошлых ошибках в разделении власти со светскими группами во время Конституционной революции и движения за национализацию нефти.

Замечательная теоретическая и эмпирическая заслуга Фархи состоит в важном заявлении об Иранской революции. Однако его можно критиковать и совершенствовать в нескольких областях. С точки зрения структурных особенностей анализа, Фархи акцентирует внимание на государстве в ущерб социальным структурам[22]. Она не предлагает целостного классового анализа и рассматривает социальную структуру по большей части в терминах государства, а не в терминах зависимости от мир-системы. Согласно анализу Фархи, главными действующими лицами революции являются средние классы, а не ремесленники, рабочие или городские маргиналы. Превосходная теоретическая основа культурного анализа Фархи несколько ослаблена ее вниманием к гегемонии ислама, а не к различным культурам, которые были задействованы различными группами, или к другим всеобъемлющим темам, таким как национализм и популизм.

Мой собственный теоретический подход в целом созвучен подходу Фархи, хотя и был разработан мной независимо в моей более ранней работе о социальных изменениях в Иране и включает в себя некоторые недавние достижения (наряду с ее работой) в теории революций[23]. Социальная структура третьего мира может быть концептуализирована в терминах пересечения текущих докапиталистических способов производства внутри страны с внешними экономическими, военными и политическими силами, на которых призваны опираться основные державы мировой системы[24]. Со временем, это ведет ко все более сложным классовым структурам (теперь капиталистическим и докапиталистическим, объединенным самыми разными способами), а в более динамичных экономиках и периодах – к процессу накопления, который можно назвать зависимым развитием. Обе стороны этой концепции следует воспринимать вместе: развитие происходит в форме индустриализации, увеличения внешней торговли и роста ВНП, но оно ограничено структурой мировой системы и влечет за собой значительные социальные издержки в области образования, здравоохранения, жилья, безработицы, инфляции, неравенства доходов и других крайне негативных последствий[25]. Чтобы поддерживать социальный контроль в обществах, разрушенных быстрыми изменениями и сопутствующими негативными последствиями зависимого развития, репрессивные государства с сильными иностранными покровителями часто являются единственной функциональной формой, способной сдерживать социальные волнения, хотя бы на время. Теперь мы определили структурные установки государства и общества, которые наблюдаются в различные периоды истории в разных странах третьего мира, таких как Бразилия, Мексика, Южная Корея, Тайвань, Иран и некоторые другие. Недавние исследования революций в странах третьего мира выявили в качестве особо уязвимых персоналистские, авторитарные, репрессивные государства, которые являются исключительными в смысле автократического правления, не допускающего участия большинства социальных групп[26]. Это обстоятельство еще больше сужает круг стран, в которые входят Никарагуа при Сомосе, Мексику при Диасе, Иран при шахе и Кубу при Батисте (хотя сюда же относятся и другие случаи, в которых революций не было, например Мобуту в Заире и Тайвань при Чан Кайши, или когда диктаторы были свергнуты, но не в результате полноценных социальных революций, как в случае с Дювалье на Гаити, Маркосом на Филиппинах, Стресснером в Парагвае).

К этим структурным особенностям следует добавить факторы агентов и конъюнктуры. Я включаю в модель культуру, имея в виду политические культуры оппозиции и сопротивления: зависимое развитие и государственное подавление представляют собой существенные реалии повседневной жизни для многочисленных групп и классов, которые переживают и интерпретируют их в терминах текущих ценностей, убеждений и культурных элементов. На уровне идеологии это может принимать форму религии, национализма, социализма или популизма[27]. На уровне общих чувств это может повлечь за собой гнев и негодование, коренящиеся в нарушении норм справедливости и того, что значит вести себя по-человечески. Важно смотреть на оба уровня (хотя, практически, больше доказательств имеется на первом уровне). Также важно признавать и сопоставлять разнообразие и сложность политических культур оппозиции в масштабах всего населения, а также искать объединяющие факторы, с которыми могут согласиться широкие слои населения. Наконец, социальные революции третьего мира были вызваны сочетанием внутренних экономических спадов и тем, что я называю мир-системным открытием. Первое влечет за собой заметное ухудшение (часто уже и без того трудных) условий для больших групп в обществе, что служит своего рода последней каплей в свете давних обид. Второе относится к ослаблению внешнего контроля со стороны доминирующей основной силы в уравнении. Это может быть результатом беспорядков (например, восстание в царской России 1905 года и поражение в войне с Японией как благоприятная обстановка для начала иранской Конституционной революции 1905-1906 годов) или соперничества между основными державами (также было фактором в Конституционной революции и в ходе Мексиканской революции), или, наконец, как в случае с Ираном и Никарагуа в конце 1970-х годов, это может произойти, когда основная держава критикует (хотя и мягко) репрессии своего клиента, а затем сама оказывается парализована политическими расколами, когда происходит восстание[28].

Таким образом, модель предполагает, что скопление таких факторов, как зависимое развитие, исключительный персоналистский режим, выработка эффективных политических культур сопротивления, внутренний экономический спад и благоприятные возможности с точки зрения мировой системы, ведет к созданию широких, многоклассовых коалиций социальных сил с прекрасными перспективами успеха. В последующем анализе я применяю эту схему к Ирану в эпоху правления младшего Пехлеви, используя в качестве данных многие из превосходных вторичных отчетов, уже представленных выше, а также такие первичные материалы, как газетные статьи, устные истории и архивные документы.

 

Как возник кризис: четыре фактора

Зависимое развитие

Глубинную структуру революции следует искать в изменениях, произошедших в иранском обществе между 1940-ми и 1970-ми годами, в процессе, который лучше всего охарактеризовать как зависимое развитие, где главными действующими лицами были различные классы, государственная политика и внешние силы, возглавляемые Соединенными Штатами. Даже после централизующего модернизационного проекта Реза-шаха Пехлеви, длившегося с 1926 года до его вынужденного отречения союзниками в 1941 году, социальная структура Ирана оставалась по существу той же, что и в начале века. Сельское население, которое было разделено между скотоводческим кочевым способом производства племенных вождей и племен, живших за счет своих стад (всего 7% от 14,6 миллиона человек, живших в Иране в 1940 году, благодаря безжалостной кампании Реза-шаха по насаждению оседлости), и основанным на издольщине крестьянским способом производства, состояло из частной, управляемой духовенством, и шахской земельной элиты и арендаторов-издольщиков, а также безземельного низшего класса (на долю которого, в целом, приходилось до 70% населения, и численность которого пополнилась оседлыми племенами). Городской сектор также был раздвоен между старинным мелкотоварным способом производства в секторе базара, включавшим улемов, торговцев, ремесленников, поденщиков и городские маргинальные классы (возможно, 13,5% населения), и медленно росшим капиталистическим производственным сектором с государственными, местными и иностранными владельцами и рабочим классом, составлявшим около 10% населения[29].

Как только Мохаммад-Реза-шах занял свой трон после переворота ЦРУ в 1953 году, он начал проводить политику земельной реформы и ускоренной индустриализации, подпитывавшейся нефтяными доходами. Эту сторону «развития» иллюстрируют несколько основных показателей: население выросло с 14,6 миллиона человек в 1940 году до 33,6 миллиона человек к 1976 году, а ВНП рос гораздо быстрее, с 3 миллиардов долларов в 1953 году (166 долларов на душу населения) до 53 миллиардов долларов в 1977 году (1514 долларов на душу населения), поднимая страну из рядов периферии мировой экономики до уровня притязаний на роль полупериферии, если говорить языком мировых систем. Внешняя торговля резко возросла со 162 миллионов долларов в 1954 году до 42 миллиардов долларов к 1978 году; валовой внутренний продукт рос в период с 1963 по 1978 годы на 10,8% ежегодно, и этот показатель превзошли лишь две или три страны мира[30].

В каком смысле Иран был зависим, и каковы были негативные последствия этого роста? Центральным элементом развития сельских районов была земельная реформа шаха 1960-х годов, вызванная американским поощрением, критикой со стороны возрожденной националистической оппозиции и его собственным желанием ослабить традиционную власть помещиков и привязать благодарное крестьянство к государству. На самом деле более 90% бывших издольщиков получили какую-то землю; однако половина безземельного крестьянства ничего не получала, половина получавших землю оказывалась по большей части на участках, которые были слишком маленькими, чтобы они могли прокормить свои семьи, и до половины всей земли оставалось в руках крупных помещиков. Низкий доход, плохое здоровье и ограниченное образование были уделом тех, кто оставался на земле, в то время как миллионы людей мигрировали в города в конце 1960-х и 1970-х годах. Недостаточная государственная поддержка и неэффективные иностранные операции агробизнеса замедлили рост нового капиталистического сельскохозяйственного сектора до 2-3% в год (это было стагнацией, учитывая прирост населения), в то время как импорт продовольствия вырос до 2,6 миллиарда долларов в 1977 году. Таким образом, сельское хозяйство само по себе является зоной бедствия и вносит значительный вклад в недовольство горожан в результате миграции. Племенная социальная структура тем временем серьезно пострадала от политики централизации и военного контроля шаха, что делало жизнь в Курдистане, Белуджистане, Хузестане и Парсе все более трудной[31].

Также многое говорит о зависимом развитии изнанка игравшего роль витрины сектора современной промышленности. Несмотря на впечатляющие темпы роста как в импортозамещении, так и в тяжелом секторах экономики, высокие тарифы, гарантированные прибыли и подстегиваемые инфляцией заработные платы означали, что могли экспортироваться очень немногие промышленные товары. Иностранный капитал, технологии и менеджмент доминировали в большинстве развивающихся отраслей, которые были либо производными нефтяной отрасли, либо «отверточными», то есть предполагали лишь сборку на основе импортных деталей. Уже в 1963 году на нефть и газ приходилось 77% всего экспорта; к 1978 году этот показатель вырос до невероятных 98%, что привело к полной зависимости экономики от нефтяных доходов и соответственно к тому, что государство перестало эффективно облагать доходы налогами. Возник небольшой, но богатый частный сектор капиталистов, зажатый между двумя левиафанами –  государством и транснациональными корпорациями, в то время как рабочий класс за двадцать лет более чем удвоился, дойдя до 600-900 тысяч человек на фабриках с более чем десятью рабочими, 1 миллиона человек в строительстве, 280 000 человек в сфере транспорта и связи, 88 000 человек в нефтяной и горнодобывающей промышленности и 65 000 человек в коммунальных службах (в общей сложности 20-25% рабочей силы). Зарплата по мере нефтяного бума росла, но условия труда, часы работы и городская жизнь в целом все еще оставались очень тяжелыми. Другой ключевой сектор, образованный средний класс профессионалов, государственных служащих и технических работников, также вырос благодаря индустриализации и росту самого государства. Хотя заработная плата и возможности выросли, также выросли инфляция и расходы на жилье, и лишь немногие официальные каналы были открыты для участия в политической жизни[32].

Мелкотоварный городской сектор базарной экономики несколько сократился, но сохранился в стесненных обстоятельствах. Ремесленники гильдий страдали от дешевого импорта и государственного контроля, в то время как более состоятельные торговцы оставались важными участниками розничной торговли, но также страдали от натиска торговых сетей и современных торговых районов в сочетании с преследованиями государства за их предполагаемую роль в возникновении инфляции. Почти 100 000 членов улемов потеряли влияние, поскольку современное образование расширялось в ущерб их положению, но они продолжали получать доход от религиозных налогов и собственности. Хуже всего в городах приходилось городским маргиналам, которые брались за любую неквалифицированную работу, которую только могли найти (чаще всего на стройке), в то время как безработица, плохое питание и переполненное жилье делали жизнь безнадежной[33].

К концу 1970-х годов в этой теплице зависимого развития произошли значительные количественные и качественные изменения. Доля сельских способов производства в рабочей силе сократилась примерно с 77% до 32%, капиталистический сектор расширился как в сельском хозяйстве, так и в городской деятельности, племена были уже в основном оседлыми, крестьяне мигрировали, базар находился в тяжелом положении. В 1970 году неравенство доходов уже было самым сильным в Азии и углублялось по мере того, как нефтяной бум сделал картину еще более уродливой; инфляция выросла с менее чем 4% в год в 1968-1972 годах до 15,7% в год с 1973 по 1977 годы; младенческая смертность 80% и ожидаемая продолжительность жизни в пятьдесят один год выросли но только до уровня Индии; недоедание охватывало 64% городских жителей и 42% крестьянства; неграмотность на уровне 65-70% была выше, чем в Индии[34]. В то время как элита наслаждалась впечатляющей роскошью, средний класс стремился сохранить недавние достижения, а подавляющее большинство населения все еще страдало от широко распространенных трудностей, и это в 1970-х годах, в разгар модернизации Ирана. Это была темная изнанка зависимого развития, и она прорисовывает контуры социальной структуры с глубокими, хотя и очень разными чаяниями.

 

Репрессивное, исключающее государство

Мохаммад-Реза Пехлеви проявил себя после 1963 года как монархический диктатор в своей стране. Эта роль коренилась в репрессивном правлении его отца в 1930-х годах, но этот процесс не был гладким и бесспорным: Иран пережил короткий период более демократической политики во время оккупации союзниками в 1940-х годах; националистический премьер-министр Мохаммад Мосаддык почти получил контроль над правительством в 1953 году, только чтобы быть свергнутым в результате раскола в его движении и тайной американской интервенции, которая восстановила шаха на троне; заговор с целью переворота был раскрыт в 1958 году; и наконец, в июне 1963 года произошло кровавое подавление религиозного восстания. Только после этого шах укрепил институты своего правления, которые, если перечислять их в порядке убывания их функционального значения, включали в себя нефтяные доходы, инструменты репрессий и социального контроля, бюрократию и партийную систему.

Нефтяные доходы закрепляли положение шаха на вершине государственной и социальной структуры. Образование ОПЕК в 1960 году и иранские угрозы бойкота западных рынков после арабо-израильских войн 1967 и 1973 годов сделали для повышения доходов Ирана больше, чем номинальная национализация нефти шахом в 1954 году. Выручка подскочила почти тысячекратно – с 22,5 миллионов долларов в 1954 году до 20 миллиардов в 1977. Эти доходы не только покрывали государственную деятельность, но и обогащали шаха, шахскую семью и двор. Шестьдесят три принца, принцессы и кузены шахской семьи обходились стране от 5 до 20 миллиардов долларов; по одной из оценок, Пехлеви контролировали пятую часть частных активов Ирана, включая акции 207 компаний, занимавшихся сельским хозяйством, жилищным строительством, гостиницами, автомобилями, а также текстильными, страховыми и издательскими компаниями. Это откачивание экономических излишков страны и сопутствующие этому взяточничество и коррупция в высших эшелонах общества были одной из материальных основ власти шаха и обеспечивали номинальную преданность его сподвижников государству и ему лично[35].

Охраняли это богатство армия и одиозная разведслужба САВАК. Вооруженные силы выросли со 191 000 человек в 1972 году до 413 000 человек в 1977 году (став пятыми по величине в мире), поглотив 25-40% бюджета, почти 10 миллиардов долларов в 1978/79 году. Эта армия использовалась внутри страны для социального контроля, наряду с полицией и разведывательными службами – все они обучались, вооружались или оснащались Соединенными Штатами. САВАК подвергал цензуре средства массовой информации, контролировал государственную службу и правительственные объединения, а также запугивал политических диссидентов. Международная амнистия подсчитала, что в 1975 году насчитывалось от 25 000 до 100 000 политических заключенных, сообщая о том, что «ни одна страна в мире не имеет худших показателей в области прав человека, чем Иран. Иранский шах поддерживает свой благоприятный имидж, несмотря на самый высокий уровень смертных приговоров в мире, отсутствие действительной системы гражданских судов и историю пыток, в которую невозможно поверить»[36].

За институтами богатства и силы стояло собственно правительство: кабинет министров и министерства, подчиненные шаху, который делегировал им мало полномочий; 304 000 чиновников и 800 000 государственных служащих в целом; и Меджлис (парламент). Меджлис состоял из двух про-шахских партий, именуемых в народе партиями «Да» и «Да, сэр» (их официальными названиями были Меллиюн, или Национальная партия, и Мардом, или Народная партия), вплоть до 1975 года, когда шах создал единую правящую партию (Растахиз, или Возрождение). Шах претендовал на легитимность как прогрессивный, национально мыслящий модернизатор; будучи в реальности репрессивным и покорным США диктатором в народном сознании[37]. В классовом отношении государство Пехлеви было гегемоном по отношению к господствующим классам, замкнутым в непростых отношениях с промышленниками, крупными землевладельцами, высшими чиновниками и военными офицерами, которых оно выбирало в качестве партнеров. Будучи объектами бессильного негодования со стороны других членов элиты и потенциальными мишенями для социальных движений снизу, шах и государство существовали внутри иранского общества автономно, но это было опасно с точки зрения их долгосрочного выживания.

 

Мир-Системное открытие

Соединенные Штаты заявили о себе после переворота 1953 года как о бесспорной ведущей силе в Иране, взяв верх над Великобританией. В 1950-х и 1960-х годах между двумя странами сложились «особые отношения», прочно основанные на экономическом, политическом и стратегическом значении Ирана как крупного экспортера нефти на границе с Советским Союзом. Скрепленные американской помощью, нефтяными доходами и инвестициями, эти отношения достигли нового уровня в начале 1970-х годов благодаря доктрине Никсона о спонсировании сильных региональных союзников для обеспечения благоприятной экономической и политической атмосферы в различных частях третьего мира. В секретном соглашении от мая 1972 года президент Никсон обязал Соединенные Штаты поставлять Ирану любое неядерное оружие, которое он хотел – это была беспрецедентная степень сотрудничества, которая привела к тому, что продажи оружия Ирана достигли 10 миллиардов долларов к 1977 году, а двусторонняя торговля вышла на уровень 40 миллиардов долларов (главным образом за счет приобретения оружия в обмен на нефть), которые прогнозировались на 1976-80 годы[38].

После 1976 года Джимми Картер весьма тонким образом нарушит этот союз. Будучи кандидатом в президенты, он критиковал американскую политику по продаже оружия Ирану. Как президент, он объявил о своем намерении частично положить в основу внешней политики США уважение прав человека за рубежом, поручив Госдепартаменту работать с правозащитными организациями, чтобы умерить репрессии шаха. Шах воспринял все это довольно серьезно и, как сообщается, заметил своему помощнику: «Похоже, мы не задержимся здесь надолго»[39]. В 1977 году шах несколько «либерализовал» свое правление, освободив некоторых политических заключенных, и новая атмосфера способствовала написанию диссидентствующими интеллектуалами открытых писем с критикой режима, а также серии публичных собраний и протестов, которые предвещали первые отдаленные сигналы, заранее предупреждавшие о надвигающейся революции. Несмотря на это, Иран был слишком важен стратегически и экономически, чтобы отказаться от особых отношений. Поток оружия продолжался, несмотря на некоторые препятствия со стороны Конгресса. Невероятно, но Картер установил прочные личные отношения с шахом, произнеся тост за него в Тегеране 31 декабря 1977 года, всего за неделю до начала серьезных столкновений: «Иран под великим руководством шаха – это островок стабильности в одном из самых неспокойных районов мира. Это большая признательность по отношению вам, Ваше Величество, и вашему руководству, а также тому уважению, восхищению и любви, которые ваш народ оказывает вам»[40]. Уже в мае 1978 года, посол США Уильям Салливан телеграфировал домой, что ситуация в Иране стабильна и между двумя странами нет серьезных нерешенных вопросов. В сентябре Картер сам сделал широко разрекламированный телефонный звонок, в котором выразил поддержку шаху сразу же после кровавого расстрела демонстрантов в «Черную пятницу». Однако шах, который был болен раком, продолжал сомневаться в том, мог ли он рассчитывать на полную поддержку американцев в ходе этого кризиса.

Эта неопределенность во взаимоотношениях будет продолжаться и дальше, приводя по мере развития революции к еще более серьезным последствиям. В то время как Салливан осенью 1978 года все больше осознавал силу революции, госсекретарь Сайрус Вэнс не замечал ее, а советник по национальной безопасности Збигнев Бжезинский выступал за твердую руку репрессий. Специальный корреспондент Джордж Болл сообщил Картеру в декабре, что с шахом как абсолютным монархом покончено; Бжезинский направил генерала Роберта Хайзера в Тегеран в начале 1979 года, чтобы поддержать сплоченность военных и помочь им совершить переворот с целью спасения системы, если это будет необходимо. Картер был в конечном счете парализован этим противоречивым советом и своими чувствами к шаху, оказывая ему «моральную» поддержку, когда точка невозврата уже давно была пройдена (и таким образом еще больше распаляя оппозицию), но не обеспечивая его достаточно ясными советами или материальной помощью с целью сдержать революцию.

Это бездействие ключевой мировой державы при решении иранского уравнения обеспечило полную свободу маневра для участников внутреннего баланса сил, и это действительно помогло революции, начиная с ее ранних фаз и вплоть до ее последних стадий, подобно тому как особые отношения Америки с шахом с 1953 по 1978 год подрывали в первую очередь его легитимность.

Таким образом, конъюнктура мировой системы благоприятствовала успеху революции в том смысле, что основная мировая держава не осуществляла агрессивного вмешательства, чтобы предотвратить ее. Можно с полным основанием утверждать, что революция все равно была бы успешной, но цена в человеческом выражении, несомненно, была бы выше, и могли бы открыться непредвиденные исторические альтернативы (переворот, интервенция, различные внутренние коалиции и т. д.).

 

Экономический спад

Последним фактором, повлиявшим на возникновение революционного кризиса, был экономический спад, обрушившийся на экономику после 1976 года. Этому способствовали несколько взаимосвязанных причин: циклы подъема и спада зависимого развития, внутренние экономические помехи и неэффективное управление, а также последствия мирового экономического спада для Ирана. В атмосфере эйфории, последовавшей за четырехкратным ростом цен ОПЕК в 1973-1974 годах, пятилетний план развития экономики был радикально пересмотрен в сторону повышения, и страна оказалась охвачена бумом колоссальных государственных расходов. В результате к началу 1975 года «иранская экономика почти полностью вышла из-под контроля…. Все меньшие и меньшие успехи достигались ценой все больших и больших затрат»[41]. Определенные препятствия возникли в инфраструктуре (порты и дороги), человеческом капитале (квалифицированная рабочая сила и управленческие кадры) и технологическом потенциале, что мешало осилить военную и промышленную модернизацию. Затем в 1975 году разразился нефтяной бум, когда в условиях международной рецессии, отчасти вызванной высокими ценами на саму нефть, резко упал мировой спрос. К концу года экспорт иранской нефти сократился на 20%, что привело к дефициту доходов в размере 2,7 миллиарда долларов. К марту 1976 года режим отстал в выплатах по контрактам на 3 миллиарда долларов; к октябрю шах предупреждал: «мы не требовали от людей самопожертвования, а просто прикрыли их мягкой хлопчатобумажной тканью. Теперь все изменится. Каждый должен работать усерднее и быть готовым к жертвам во имя прогресса нации»[42]. Двумя красноречивыми показателями на этом этапе были эрозия предпринимательской уверенности, приведшая к оттоку капитала в объеме более чем 100 миллионов долларов в месяц к 1975-1976 годам, и устойчивый рост потребительских цен с 9,9% в 1975 году до 16,6% в 1976 году и 25,1% в 1977 году (арендная плата в Тегеране росла астрономическими темпами –  на 200% в 1974-1975 годах и на 100% в следующем году).

Таким образом, 1977 год оказался тяжелым годом. Промышленный рост по-прежнему был положительным, но сократился с 14,4% до 9,4%. Это поднимает вопрос о том, был ли спад абсолютной стагнацией или просто относительным замедлением в экономике; Холлидей утверждал: «Не было никаких широкомасштабных трудностей, но замедление [экономики] имело политические последствия»[43]. Однако во многих отраслях последствия были вполне реальными: частные инвестиции упали на 6,8%, сельскохозяйственное производство сократилось на 0,8%, государственный бюджет сократился на 3,5 миллиарда долларов, а займы у Запада возобновились. В январе 1977 года добыча нефти упала на 1,5 миллиона баррелей в день, поскольку Иран настаивал на продаже нефти по цене на 5% выше, чем Саудовская Аравия и Объединенные Арабские Эмираты, сократив экспорт и доходы на 30%. Безработица росла по мере того, как контракты и проекты отменялись или сворачивались, что особенно сказывалось на неквалифицированной рабочей силе в городах. Официальный уровень безработицы в 1977-1978 годах составлял 9,1% (900 000 из 9,9 млн); безработица в сельской местности составляла 20-30%, затронув приблизительно 1-1, 5 млн человек. Выплаты улемам были урезаны, что усугубило недовольство этой важнейшей группы. Владельцы базарных лавок по-прежнему становились козлами отпущения и получали штрафы за инфляцию. Новый премьер-министр Амузегар отреагировал на инфляцию дальнейшим замедлением экономики, усугубив безработицу и другие проблемы, связанные с рецессией.

Эти тенденции лежат в основе первых протестов середины 1977 года, и хотя они несколько смягчились в реальном выражении (но не в народном воображении) в начале 1978 года, который стал годом революции, политические протесты усилили их забастовками, ущербом собственности и растущим беспокойством бизнеса, как внутри страны, так и за рубежом.

Экономический спад был, таким образом, последним структурным условием, которое подорвало позиции шаха и положило начало кризису.

 

Как коалиция добилась успеха

Политические культуры оппозиции

В этом заключительном разделе мы рассмотрим причины и динамику мультиклассовой популистской революционной коалиции Ирана, начиная с рассмотрения политических культур, которые вдохновляли участников этой коалиции. В первой части этой главы я утверждал, что ценностные ориентации имеют решающее значение для преобразования структурных условий, способствующих революции, в действия. Идеология и культура действуют как фильтры, через которые группы упорядочивают свой опыт восприятия несправедливости и мобилизуют себя, чтобы исправить ее. Из-за сложности понимания того, что происходит в умах миллионов относительно анонимных социальных акторов, в качестве первого шага в этом направлении мы рассмотрим критику идентифицируемых лидеров и организаций в иранской среде и попытаемся определить социальную базу каждого из них. Мы увидим, что вместо однородного шиизма имелось по меньшей мере пять различных ценностных ориентаций, которые по-своему преломляли нараставшую критику со стороны различных групп иранского общества. К ним можно отнести воинствующий ислам Хомейни, радикальную теологию освобождения Шариати, либерально-демократический ислам Базаргана, социализм партизанских групп (с исламским и светским вариантами) и светский национализм (как социалистический, так и демократический по своей форме). В своей совокупности эти идеологии мобилизовали различные элементы, составляющие многоклассовую, популистскую революционную коалицию Ирана.

Аятолла Рухолла Мусави Хомейни (1902-1989) стал лидером революционного движения в течение 1978 года. Он заработал репутацию критика правительства во время агитации против реформ шахской Белой революции в Куме в 1963 году, выступая против «политической и экономической эксплуатации Запада с одной стороны … и подчинения режима колониализму с другой стороны. Режим стремится уничтожить ислам и его священные законы. Только ислам и улемы могут предотвратить натиск колониализма»[44]. Находясь в изгнании в Ираке, он опубликовал в 1971 году свою работу об исламском правлении, ставшую идеологической бомбой в том смысле, что она бросала вызов легитимности монархии и выступала за прямое правление квалифицированных исламских юристов. Гораздо более известными, чем эти идеи, были его многочисленные критические замечания по поводу шахской коррупции и диктатуры, западного господства и экономических проблем Ирана. Бренд воинствующего ислама Хомейни также можно охарактеризовать как популистский, поскольку он сочетал в себе прогрессивные и традиционные элементы и апеллировал к различным социальным слоям. Имея первичную социальную базу среди улемов низшего звена, студентов-богословов и торговцев базара, антиимпериалистический уклон Хомейни привлекал светскую интеллигенцию, левых и рабочих, в то время как его религиозная идиома привлекала маргинальное городское и сельское население, которое он превозносил как «мостазафин» (обездоленные массы). Он имел организационную поддержку безгранично преданной сети студентов и улемов в Иране и за его пределами, включая священнослужителей, которые были членами Руханиюн-е Мобариз (Организация борющегося духовенства), многие из которых поднялись и заняли видное место в обществе после революции. Эти преимущества вкупе с его бескомпромиссной позицией, личной честностью и политической проницательностью помогли Хомейни стать лидером, когда движение еще только возникло.

Главным идеологом революции наряду с Хомейни принято считать Али Шариати (1933-1977). Он изучал социологию, историю и литературу в Сорбонне с 1960 по 1964 годы, после чего вернулся в Иран, чтобы преподавать английский язык в средней школе, а затем стал преподавать историю в Университете Мешхеда. После того, как его уволили за политическую деятельность в 1971 году, он читал чрезвычайно популярные лекции в Тегеране вплоть до своего ареста, ссылки и смерти в Англии в июне 1977 года, в самый канун революции. Его работа была попыткой сформировать радикальный, активистский ислам, сочетавший политику, социальный анализ и религиозное вдохновение. Критикуя улемов, занимавших квиетистскую позицию и выступавших за статус-кво, он разработал теологию освобождения, утверждая: «самая основная традиция ислама – это мученичество и человеческая деятельность, замешанная на борьбе против угнетения, за установление справедливости и защиту прав человека»[45]. Признавая полезность марксизма для анализа общества и истории, он чувствовал, что решение кроется именно в исламе, двусмысленно призывая к исламскому правлению, которое представляло бы собой народную, но «управляемую» демократию. Социальной базой его идей была в первую очередь среда радикально настроенных студентов университетов и интеллектуалов, но распространялась и на более широкие слои городских классов рабочих, мигрантов и маргиналов. В его работах были представлены многие лозунги, которые скандировались на демонстрациях и писались на стенах в 1978 году, что является еще одним доказательством его массовой привлекательности, которая уступала только Хомейни.

Третьим, менее влиятельным, но все же важным направлением в исламе была либеральная, демократическая версия, поддерживаемая Мехди Базарганом (род. 1905) и Движением за свободу Ирана (Нехзат-е азади-йе Иран). Инженер и физик с парижским образованием Базарган был соратником Мосаддыка по движению за национализацию нефти. Он считается основоположником исламского модернизма в Иране; в его работах присутствовало восхваление конституционализма, демократии и мягкого социализма в рамках исламского благочестия. Он критиковал крупное землевладение, призывал к удовлетворению потребностей народа и пытался объединить прогрессивных улемов и светские силы, чтобы преодолеть слабые стороны движения эпохи Мосаддыка. Социальная база Движения за свободу, запрещенного в 1963 году, состояла из среднего класса, торговцев, чиновников, студентов и профессионалов[46].

Аналогичными по социальному составу были светские либеральные националисты, оставшиеся от Национального фронта, который был жестоко репрессирован после переворота 1953 года, вновь появившись в 1960-1963 годах в ходе антишахской агитации, после чего он снова был загнан в подполье. Призывая к демократической альтернативе самодержавной монархии и независимой внешней политике, ее база ограничивалась частью базара, белыми воротничками и профессионалами. Вновь возникнув в 1977-1978 годах, он в конечном счете подчинился руководству Хомейни. Левее их была партия Туде (Коммунистическая партия), которая также подверглась жестоким репрессиям после 1953 года, но сумела тайно продолжить свою деятельность за границей, где она, по ее заявлению, имела 38 000 членов. Ее политические позиции включали поддержку Советского Союза, призывы к демократической республике, реальной земельной реформе, отказ от насилия и поддержку прогрессивного духовенства, особенно Хомейни. Его социальная база внутри Ирана была ограничена частью интеллигенции, а во время забастовок 1978 года у них появились некоторые сторонники на заводах, особенно в нефтяной промышленности[47].

Более радикальными и эффективными в антишахской борьбе 1970-х годов были левые партизанские организации, в первую очередь исламские моджахеды и марксистские фидаи. Моджахеды выросли из освободительного движения 1960-х годов, когда многие не были удовлетворены мирными методами. Связывая ислам с революционной деятельностью, они заявили о своем уважительном отношении к марксизму в 1973 году и раскололись по этому вопросу в 1975 году, причем исламское крыло под влиянием Шариати сохранило за собой название моджахедов. Участвуя в убийствах и взрывах и подвергаясь жестокому подавлению со стороны режима, исламские моджахеды потеряли семьдесят три члена убитыми после 1975 года, марксисты – тридцать, включая почти все первоначальное руководство. Фидаи были их марксистско-ленинским аналогом, который вышел из Туде и базировался, как и моджахеды, в среде студентов университетов. Фидаи тоже раскололись в 1975-77 годах; они тоже потеряли убитыми от рук режима многих лидеров и в общей сложности 172 члена. Фидаи были влиятельной силой в Иранской студенческой ассоциации в Соединенных Штатах, имели около 5000 членов и еще больше сторонников накануне революции. Через моджахедов и фидаев многие студенты и интеллектуалы, а также некоторые рабочие пришли к революционным и социалистическим идеям, благодаря чему сформировалось ядро вооруженных бойцов, готовых к участию в завершающем восстании в феврале 1979 года [48].

Из этих нескольких политических культур, таким образом, возникли идеи, которые мобилизовали миллионы иранцев в 1977-1979 годах: национализм, демократия, социализм, исламский фундаментализм, радикализм и либерализм – все они взывали, зачастую сложным и противоречивым образом, к различным группам населения – молодым улемам, торговцам, студентам, ремесленникам, интеллектуалам, городским маргиналам,  которые свободно объединялись в городское популистское социальное движение. Без этих ориентиров трудно представить себе ту форму, которую могло бы принять революционное движение; их присутствие, таким образом, является существенным причинным фактором в создании революции.

 

Этапы мобилизации, 1977-1979 годы

Датировка точного начала движения является в некоторой степени спорным вопросом, но нет никаких сомнений в том, что серия важных протестных акций произошла в 1977 году, задолго до того, как кто-либо понял, к чему они могут привести. Вслед за шахской минилиберализацией и экономическим спадом писателями, поэтами, судьями и юристами была направлена серия открытых писем в адрес правительства, содержавших критику ситуации в сфере прав человека и конституционных нарушений. Газета «Кайхан» получила более 40 000 писем с вопросом: «Что случилось с Ираном?» В апреле Базарган обратился к собранию из 14 000 человек в тегеранской мечети; весной и летом все силы – Движение за свободу, Национальный фронт, Партия Туде, фидаи и моджахеды – вели агитацию. В июне, а потом еще раз в августе, жители трущоб Тегерана оказали сопротивление принудительному выселению, и многие из них были убиты в ходе столкновений с силами безопасности. Поэты и писатели организовали серию культурных вечеров в середине октября, которые за десять дней выросли с 3000 до 15 000 слушателей, принимавших участие в демонстрациях против цензуры. В ноябре в Ираке таинственным образом погиб сын Хомейни Мустафа, и на его траурных церемониях произошли столкновения. Тем временем в Соединенных Штатах визит шаха привел к столкновениям между 8000 протестующими и 1500 про-шахскими демонстрантами (по сообщениям, иранское посольство заплатило каждому из них по 100 долларов). К началу декабря большинство из двадцати двух университетов Ирана были закрыты или бастовали; тегеранские студенты и владельцы магазинов превратили религиозные собрания Мухаррама в демонстрации против экономической политики правительства. Таким образом, в конце года, когда Картер провозгласил Иран «островом стабильности», ретроспективно можно увидеть начало массового протеста, исходившего из различных источников, включая интеллектуалов, студентов, городских маргиналов, рабочих, улемов и торговцев базара[49].

Можно считать, что революция как таковая началась и разворачивалась на постоянной основе в первой половине 1978 года, когда «религиозный темп» в понимании Фишера ознаменовался серией циклических протестов с регулярными сорокадневными траурными интервалами. Они были вызваны клеветнической статьей против Хомейни 7 января 1978 года в полуофициальной газете «Эттелаат», которая привела к столкновениям с участием 4000-10000 человек (улемов, торговцев базара, семинаристов) в Куме, в результате которых погибло от 10 до 70 человек. 18 февраля в двенадцати городах прошли большие памятные шествия, которые переросли в насилие в Тебризе после того, как полиция застрелила молодого человека, провоцируя демонстрантов нападать на банки, отели, магазины по продаже алкоголя и телевизоров, порнографические кинотеатры, модные автомобили и офисы партии Растахиз – все это были символы режима и западного влияния. Это событие вызвало первые крики: «Смерть шаху!», когда погибло около ста человек. 28-30 марта демонстрации прошли примерно в пятидесяти пяти местах, в частности в Йезде, где в результате столкновения, записанного на пленку, погибло до ста человек; впоследствии кассета с записью была распространена по всей стране. В период с 6 по 10 мая насилие вновь вспыхнуло в тридцати четырех городах, в результате чего погибло от четырнадцати до восьмидесяти человек (как всегда, оценки правительства и оппозиции сильно различались). Шах принес публичные извинения и пообещал дальнейшую либерализацию, так что в течение июня и большей части июля, казалось, наступило затишье в протестной активности. Это затишье было нарушено в августе во время поста месяца Рамазан. Обещание шаха провести свободные выборы, данное им 6 августа, было встречено четыре дня спустя маршем 50 000 человек в Исфахане, в ходе которого было убито сто человек. Затем, 19 августа, на нефтяном терминале Абадана 400 человек были сожжены заживо в кинотеатре «Рекс» при мутных обстоятельствах, вызвав обвинения в адрес САВАК. Оставшаяся часть месяца была отмечена новыми демонстрациями и смертями, а также назначением нового премьер-министра (Джафар Шариф-Эмами), который обещал многочисленные реформы[50].

Сентябрьские события, в том числе массовые демонстрации и начало всеобщей забастовки, положившей конец эскалации конфликта, обозначили точку невозврата для революционного процесса. Рамазан закончился 4 сентября маршем 250 000 человек в Тегеране; три дня спустя уже полмиллиона иранцев призвали к концу династии. 8 сентября, в день, получивший известность как «Кровавая пятница», войска обстреляли толпы людей вокруг города; правительство заявило о восьмидесяти шести погибших, но в Тегеранском морге оказалось более 3000 тел. Начиная с 9 сентября в нефтяной промышленности началась серия забастовок. Они продолжались до октября и распространились на железные дороги, почтовые отделения, газеты, больницы, правительственные министерства и многочисленные фабрики. Требования становились все более политическими – за свободу и свержение династии. 6 октября Хомейни был вынужден покинуть Ирак, но приземлился в Париже, где его связь с Ираном и миром стала еще более тесной. К концу октября добыча нефти упала с 5,7 млн до 1,5 млн баррелей в сутки. Ноябрь ознаменовался закрытием университетов и объявлением военного положения шахским правительством, которое на этот раз возглавил старый и умеренный генерал Азхари, а не сторонник жесткой линии. Некоторые забастовщики были вынуждены вернуться к работе. Декабрь, совпавший с Мухаррамом, эмоционально насыщенным траурным периодом для шиитов, оказался решающим для оппозиции. Миллионы людей бросили вызов военному положению, чтобы выйти на улицы, забастовки остановили экономику, американская поддержка шаха, наконец, пошатнулась, и сам шах, казалось, потерял остатки своей решимости[51].

Период революционного двоевластия начался в январе 1979 года во время правления нового правительства Шапура Бахтияра, члена Национального фронта, который был осужден этой организацией за то, что принял пост премьер-министра. Он был встречен продолжавшейся всеобщей забастовкой и массовыми демонстрациями. В конце концов, 11 января шах объявил, что покинет страну и поедет на «каникулы», а когда он улетел, толпы людей безудержно ликовали 16 января. На следующий день Хомейни объявил о создании Совета Исламской революции; 19 января в Тегеране миллионное скопление народа приняло резолюцию о свержении шаха и потребовало «свободной Исламской Республики». Возвращение Хомейни было отложено из-за того, что армия заблокировала 24 января аэропорты, но поскольку еще более масштабные демонстрации потребовали снять запрет на въезд, он был разрешен 1 февраля, когда три-четыре миллиона человек, возможно, самая большая толпа в мировой истории, заполонили улицы. 5 февраля Хомейни объявил о создании Временного правительства под руководством Базаргана, открыв сложный раунд переговоров с армией и ее американскими советниками. Заключительное вооруженное восстание техников ВВС, членов партизанских организаций и простых граждан бросило вызов армии в период с 9 по 11 февраля. Тогда верховное командование решило оставить Бахтияра, который втайне сбежал из страны. В воскресенье, 11 февраля, в 6 часов вечера радио объявило: «Это голос Тегерана, голос истинного Ирана, голос революции. Диктатуре пришел конец»[52].

 

Социальные силы: мультиклассовая коалиция

Остается оценить социальные основания этих событий, которые привлекли разнообразные гипотезы. Большинство ученых признают, что для осуществления революции нужна была коалиция. Для Абрахамяна это означало союз между представителями традиционного среднего класса (улемы, купцы) и современным средним классом (интеллигенция, студенты), причем рабочие и низшие городские классы выступали в роли «таранов». Кедди делает акцент на городской бедноте, проявившей себя с февраля по сентябрь 1978 года, тогда как средний и рабочий классы присоединяются осенью. Базарган дает хороший отчет о социальном составе решающих демонстраций 10-11 декабря 1978 года:

«Большинство участников составляли представители городского среднего класса, особенно молодые старшеклассники и студенты университетов, затем шли базари (ремесленники и торговцы), лавочники и государственные служащие, которых также было много. Присутствовавшие рабочие и крестьяне составляли очень небольшое меньшинство. Религиозные студенты (талабе) и священнослужители действительно участвовали, но, если сравнивать с их долей в обществе в целом, они были представлены в меньшей степени. Женщины молодого возраста … они присутствовали, причем большинство из них не были покрытыми»[53].

Ашраф и Бануазизи проницательно разбивают революцию на пять этапов, каждый из которых обладал своими действующими лицами и способами борьбы: первый этап длился с июня по декабрь 1977 года, сопровождаясь ненасильственной мобилизацией под руководством студентов и интеллектуалов; вторым этапом были циклические беспорядки, прошедшие с января по июль 1978 года, в которых участвовали классы улемов и базари; за ним следует третий этап массовых демонстраций, состоявшихся в августе и сентябре с участием вышеупомянутых слоев, к которым добавились городской средний класс и маргиналы; четвертый этап, пришедшийся на осень 1978 года, сопровождался массовыми забастовками рабочих, синих и белых воротничков; и последний этап двойного суверенитета длился с декабря 1978 по февраль 1979 года, когда все эти классы объединились против шахского режима. К этим замечаниям я бы добавил, что революция 1977-1979 годов была совершена благодаря очередному примеру городского, популистского, многоклассового альянса, который сложился в Иране, как и во время предыдущих событий –  Конституционной революции и движения за национализацию нефти. В настоящем очерке предпринята попытка показать истоки этой коалиции, коренившейся в процессе зависимого развития, государственных репрессиях и политических культурах оппозиции 1960-х и 1970-х годов. В контексте классовой структуры Ирана популистский альянс образовали улемы, торговцы, ремесленники, интеллектуалы, рабочие и городские маргиналы. Женщины и религиозные меньшинства участвовали в них, преодолев классовые границы. Крестьяне и племена были в лучшем случае на второстепенных ролях. Они представляли собой про-шахскую коалицию, направленную против революции. Завершим это исследование кратким анализом каждой из этих двух групп.

До февраля 1979 года крестьяне и племена в сельской местности были в основном вне основных линий движения. Те крестьяне, которые жили достаточно близко к крупным городам, особенно если они работали в городе, принимали участие в некоторых крупных маршах конца 1978 года и приносили новости о движении в свои деревни. Многие скептически или двойственно относились к Хомейни, потому что видели, как сельские элиты заискивают перед движением. Племена были еще менее приспособлены к активной деятельности, хотя оседлые группы в Курдистане, Белуджистане и Туркменсахре воспользовались беспорядками, чтобы вновь заявить свои претензии государству, и эти процессы продолжались после революции, будучи направленными против нового правительства[54].

Часть улемов (но отнюдь не все улемы), религиозных студентов, торговцев и ремесленников базара, которые поддерживали их финансово, явно играли ключевую роль в революции. Сеть Хомейни проявила себя в качестве ключевых лидеров и координаторов движения в 1978 году, вызвав протесты в Куме, организовав последующие траурные шествия сорокового дня и демонстрации Рамазана и Мухаррама, а также создав к концу 1978 года исламские комитеты (комите) в провинциях по всему Ирану. Они получали ключевую финансовую поддержку от торговцев базара, а ремесленники имели значение с точки зрения численного превосходства среди участников серии протестов сорокового дня в январе, феврале, марте и мае 1978 года[55].

Светская интеллигенция также стремилась к руководящей роли, а студенты и профессионалы были важной массовой базой. Интеллектуалы играли наиболее заметную роль в первых протестах дореволюционного 1977 года (открытые письма, поэтические вечера). В течение всего 1978 года студенты устраивали массовые демонстрации в своих кампусах и вместе с молодыми специалистами (которые помогли парализовать частный и государственный секторы экономики осенью 1978 года) понесли наибольшие потери по сравнению с их численностью. Интеллигенция и студенты составляли костяк Национального фронта, Туде, моджахедов и фидаев, которые организовывали демонстрации, агитировали на заводах и (в случае партизанских отрядов) нанесли заключительный удар по армии в феврале 1979 года[56].

Важнейшей составляющей массового движения были рабочие, чьи более или менее стихийные забастовки постепенно переросли во всеобщую забастовку конца 1978 года. В течение 1977 года экономические требования возрастали; а к лету 1978 года некоторые забастовки носили уже политический характер. Окончательно повлияли на исход, ослабив режим, нефтяники, которые говорили: «Мы будем экспортировать нефть только тогда, когда экспортируем шаха», а также работники банков, больниц, связи, транспорта и многих отраслей промышленности. Их действия лишили его легитимности внутри страны и ослабили его репрессивный потенциал (армия нуждалась в топливе, а правительство – в коммуникациях) и убедили Соединенные Штаты, что шах больше не может гарантировать поток поставок нефти, а тем более обеспечить стабильность, необходимую для привлечения инвестиций. Руководствуясь идеями Хомейни, Шариати, моджахедов и марксистов, их фабричные советы к началу 1979 года демонстрировали различные идеологические тенденции. Всеобщая забастовка имела решающее значение для успеха революции; без нее Хомейни не смог бы взять власть в свои руки (или ему пришлось проделать для этого невообразимо более трудную работу)[57].

Наиболее важная роль массовой поддержки, которую играли низшие классы, принадлежала городским маргиналам. Их сопротивление выселению летом 1977 года показало, что режиму можно бросить вызов. В 1978 году они пополнили ряды огромных демонстраций, столкнувшись с армейскими винтовками и оказавшись большинство среди примерно 10 000 до 12 000 смертей, произошедших в ходе революции. Бедная городская молодежь часто выступала в роли местных лидеров. Менее активными, чем оседлые бедняки, были бездомные, один из которых сказал репортеру, что для демонстрации «у вас должен быть полный желудок»; а другой сказал, что у него нет времени для демонстраций, но «все станет лучше, как только шах уйдет»[58].

Наконец, женщины и религиозные и этнические меньшинства также внесли свой вклад в революцию, в большинстве случаев в рамках своей классовой принадлежности. На больших демонстрациях часто присутствовали тысячи одетых в чадры женщин, стоявших в первых рядах, несмотря на опасность, но также чтобы уменьшить эту опасность. Кедди считает, что это были в первую очередь «женщины базара»; к которым следует причислить также городские низшие классы и студенчество (и Базарган, которого мы процитировали выше, отметил, что было много непокрытых женщин). В некоторых случаях женщины также участвовали в работе советов трудящихся (предположительно, их доля была примерно пропорциональна их меньшей доле в рабочей силе). Религиозные меньшинства – христиане, иудеи и зороастрийцы – как правило, включались в состав популистской коалиции по профессиональному признаку. Хотя они, естественно, и были обеспокоены по большей частью из-за формы Исламской Республики, они также стремились к свержению шаха; евреи и зороастрийцы (а возможно, и христиане) выпустили коммюнике, в которых подчеркивалась солидарность с движением[59]. Кроме того, конфликт носил региональный, этнический характер, причем сильные очаги сопротивления возникали в исторических оппозиционных районах азербайджаноязычного северо-запада страны, Гиляна и Курдистана, и их масштабы выходят далеко за рамки того, что мы можем документально подтвердить в этой статье.

Столкнувшись с такой оппозицией, шах тем не менее не сдался и не оставил власть в 1978 году. В первые месяцы государство попыталось мобилизовать собственную социальную базу поддержки. Официальная пресса сообщала о про-шахских демонстрациях 18 января в Тебризе с участием 50 000 человек, днем позже в Хузестане – с участием 200 000 человек и 9 апреля в Тебризе – с участием 300 000 человек, утверждая о поддержке со стороны многочисленных организаций и классов, включая улемов, студентов, рабочих, торговцев базара, женщин, профессионалов и крестьян. Военизированные группы, такие как Подпольный комитет мести САВАК и Корпус сопротивления партии Растахиз, платили членам маргинальных классов, рабочим и некоторым крестьянам за преследование демонстрантов и оппозиционных организаций. Но переход от добровольных к принудительным формам «массовой поддержки» лишь отражал падение легитимности режима. Сам шах продемонстрировал поразительное незнание истинной ситуации во время кризиса (он сказал британскому журналисту в сентябре 1978 года, что в Тегеране нет трущоб). Это усугублялось его собственной нерешительностью и колебаниями между репрессиями и уступками, а также его борьбой с раком. К концу года, по-видимому, до него стало доходить, что происходит: «Когда иностранный корреспондент спросил, где его сторонники, он пожал плечами и ответил: «Обыщите меня»[60]. В этих условиях последним бастионом обороны была армия. Арджоманд считает, что она оставалась незатронутой событиями до тех пор, пока шах не ушел в середине января, но Билл указывает, что к началу декабря 1978 года число дезертиров доходило до тысячи в день, а Холлидей отмечает, что армия была деморализована необходимостью противостоять безоружным толпам, мотивированным исламом. Верхушка офицерства была коррумпирована и, как и политика США, разделилась на два лагеря –  ястребов и голубей; призывники в конечном счете потеряли волю к борьбе[61]. Изолированная и не имевшая опыта боев армия Ирана не могла в одиночку остановить волну революции против режима, находящегося в экономическом, политическом и идеологическом кризисе. «Автономное» иранское государство, несмотря на отсутствие элитных соперников или военного поражения, оказалось в конечном счете крайне хрупким перед лицом массового популистского альянса обиженных социальных сил, действовавших при благоприятных обстоятельствах.

 

Выводы

Иранская революция, как я утверждаю, не является аномалией, хотя она вызвала значительное переосмысление причин социальных революций в странах третьего мира. Как я буду доказывать в заключительной главе этого тома, ее глубинные причины следует искать в тех же процессах зависимого развития, государственных репрессиях, политических культурах сопротивления, экономическом спаде и мир-системном открытии, которые лежат в основе других успешных революций в Мексике, на Кубе и в Никарагуа[62]. Ее уроки включают необходимость восстановления равного внимания к социальной структуре наряду с государством, роли субъективных агентов наряду с объективными условиями, культуре наряду с политической экономией. Революция 1977-1979 годов занимает свое место в иранской истории и истории Третьего мира как еще один массовый, мужественный социальный переворот, независимо от последовавших за ним бедствий. Действительно, в некоторых отношениях, эти бедствия являются следствием сложностей сохранения сплоченности многоклассовых коалиций и сохраняющегося наследия прежней экономической зависимости, разнообразия политической культуры и внешнего вмешательства, поскольку благоприятная мировая конъюнктура уступила место враждебной конъюнктуре. Как и в большинстве стран третьего мира на сегодняшний день, результаты были несовершенными, однако ценность реального развития и участия граждан остается достаточно высокой, чтобы оправдать будущие попытки, возможно, с большими шансами на успех.


Джон Форан

Источник: Foran, John. The Iranian Revolution of 1977-79: A Challenge for Social Theory in: A Century of Revolution: Social Movements in Iran. Front Cover. John Foran. University of Minnesota Press, 1994. Pp. 160-188.


[1] С хорошими обзорами можно ознакомиться в: Jack A. Goldstone, «Theories of Revolution: The Third Generation,» World Politics 32 (April 1980): 425-53; Jack A. Goldstone, «The Comparative and Historical Study of Revolutions,» Annual Review of Sociology 8 (1982): 187-207; Michael S. Kimmel, Revolution: A Sociological Interpretation (Philadelphia: Temple University Press, 1990); John Foran, «Theories of Revolution Revisited: Toward a Fourth Generation?» Sociological Theory 11 (March 1993): 1-20.

[2] Оба вопроса рассматриваются в «Революции» Киммеля. Труды Маркса о революции можно найти в различных его работах; шедевр де Токвиля 1856 года «Старый режим и Французская революция» (The Old Regime and the French Revolution, trans. Stuart Gilbert (Garden City, N.Y.: Doubleday, 1955).

[3] См.: Crane Brinton, The Anatomy of Revolution (New York: Vintage, 1965 [1938]); Lyford P. Edwards, The Natural History of Revolutions (Chicago: University of Chicago Press, 1927); George S. Pettee, The Process of Revolution (New York: Harper & Row, 1937); критика «Теории революции» и «Сравнительно-историческое исследование» Голдстоуна. Баширийе использовал фазы Бринтона, чтобы «объяснить» ход Иранской революции. Hossein Bashiriyeh, The State and Revolution in Iran 1962-1982 (New York: St. Martin’s, 1984).

[4] См.: Neil J. Smelser, Theory of Collective Behavior (New York: Free Press, 1963); Chalmers Johnson, Revolutionary Change (Boston: Little, Brown, 1966); Ted Robert Gurr, Why Men Rebel (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1970); James C. Davies, «Toward a Theory of Revolution,» American Sociological Review 27 (1962): 5-19. «Политический порядок в меняющихся обществах» С. Хантингтона (Political Order in Changing Societies (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1968) является проницательной переходной работой этого периода. Критику этих «общих теорий» можно найти в работах Голдстоуна: «Теории революции» и «Сравнительно-историческое исследование»; Rod Aya, «Theories of Revolution Reconsidered: Contrasting Models of Collective Violence,» Theory and Society 8 (July 1979): 39-99. Применимость «кривой J» Дэвиса к Ирану была рассмотрена в: Sepehr Zabih, Iran’s Revolutionary Upheaval: An Interpretive Essay (San Francisco: Alchemy, 1979), 76; Bashiriyeh, The State and Revolution, 85, 198 n. 84; and Nikki R. Keddie, «Iranian Revolutions in Comparative Perspective,» American Historical Review 88 (June 1983): 589-91.

[5] Barrington Moore, Jr., Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Making of the Modern World (Boston: Beacon, 1966); Eric R. Wolf, Peasant Wars of the Twentieth Century (New York: Harper Colophon, 1969); Jeffery M. Paige, Agrarian Revolution: Social Movements and Export Agriculture in the Underdeveloped World (New York: Free Press, 1975); Charles Tilly, From Mobilization to Revolution (Reading, Mass.: Addison-Wesley, 1978); Theda Skocpol, States and Social Revolutions: A Comparative Analysis of France, Russia, and China (Cambridge: Cambridge University Press, 1979). Сведение каждого из этих весьма сложных исследований к одной короткой фразе — это, конечно же, вынужденное, хотя и грубое, упрощение их аргументации.

[6] Theda Skocpol, «Rentier State and Shi’a Islam in the Iranian Revolution,» Theory and Society 11 (May 1982): 267.

[7] Для информации о двух альтернативных подходах к литературе см.: M M. H. Pesaran, «The System of Dependent Capitalism in Pre- and Post-Revolutionary Iran,» International Journal of Middle East Studies 14 (November 1982): 501-22. Песаран выделяет фундаменталистские, либеральные, левые и консервативные взгляды. См. также: Misagh Parsa, The Social Origins of the Iranian Revolution (New Brunswick, N.J.: Rutgers University Press, 1989), 6-10. Парса противопоставляет модели социального распада моделям социальных движений.

[8] Цитата Хомейни в: Oriana Fallaci, «An Interview with Khumaini,» New York Times Magazine, October 7, 1979, 30. Сравните это с речью Хомейни перед работниками радио: «Я не могу поверить и не принимаю, что любой благоразумный человек может поверить, что целью всех этих жертв было иметь менее дорогие дыни, что мы пожертвовали нашими молодыми людьми, чтобы иметь менее дорогое жилье, никто не отдаст свою жизнь за лучшее сельское хозяйство». (Радио Тегерана, 8 сентября 1979 года, текст в: Foreign Broadcast Information Service, September 10, 1979. В другом месте он признает, что «другие принимали участие — университетские профессора, интеллектуалы, торговцы, студенты — но именно религиозные лидеры мобилизовали весь народ». Imam Khomeini, Islam and Revolution: Writings and Declarations of the Imam Khomeini, trans, and anno. Hamid Algar (Berkeley: Mizan, 1981), 338.

[9] Hamid Algar, «Preface,» in Ali Shari’ati, Marxism and Other Western Fallacies: An Islamic Critique, trans. R. Campbell (Berkeley, Calif.: Mizan, 1980), 12. См. также:  ‘Ali Davani, Nahzat-i Ruhaniyun-i Iran (Movement of the clergy of Iran), vol. 8 (Tehran: Bunyad- i Farhangi-yi Imam Reza, 1981).

[10] Said Amir Arjomand, «The Causes and Significance of the Iranian Revolution,» State, Culture and Society 1, no. 3 (1985): 56-58, 60; Amir Arjomand, The Turban for the Crown: The Islamic Revolution in Iran (New York: Oxford University Press, 1988), 189-91, 196, 205.

[11] Skocpol, «Rentier State and Shi’a Islam,» 268.

[12] M. H. Pesaran [Thomas Walton, pseud.], «Economic Development and Revolutionary Upheavals in Iran,» Cambridge Journal of Economics 4 (September 1980): 271, see also 288. См. соответствующие позиции в книге: Nikki R. Keddie, Roots of Revolution: An Interpretive History of Modern Iran (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1981), 177; Hans-Georg Muller, «Remarks on the Role of the State Capital Sector and National Private Capital in the Evolutionary Process of Capitalism in Iran up to the End of the 1970s,» in Iran: From Monarchy to Republic, Asia, Africa, Latin America 12, special issue, ed. Gunter Bartel (1983): 85, цит. по: M. Massarrat, Iran—von der okonomischen Krise zur socialen Revolution (Offenbach, 1979), 31.

[13] Ervand Abrahamian, «Structural Causes of the Iranian Revolution,» MERIP (Middle East Research and Information Project) Reports 87 (May 1980): 21; см. также: Ervand Abrahamian, Iran between Two Revolutions (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1982), 427. Этот подход также с различными нюансами используется Амином Сайкалом, Джеролдом Грином и Мехраном Камравой: Amin Saikal, The Rise and Fall of the Shah (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1980), 203-4; Jerrold D. Green, Revolution in Iran: The Politics of Countermobilization (New York: Praeger, 1982); Mehran Kamrava, Revolution in Iran: The Roots of Turmoil (London: Routledge, 1990), 8-13.

[14] См.: Mohammed Amjad, Iran: From Royal Dictatorship to Theocracy (Westport, Conn.: Greenwood, 1989), viii. Амджад рассматривает различные факторы в своей модели и делает ряд проницательных наблюдений.

[15] Parsa, The Social Origins. Мобилизация ресурсов также была раскрыта Ядоллой Алидуст-Хайбари: Yadollah Alidoost- Khaybari, «Religious Revolutionaries: An Analysis of the Religious Groups’ Victory in the Iranian Revolution of 1978-79» (Ph. D. diss., University of Michigan, Department of Sociology, 1981). Забих в основном подчеркивает политические факторы, а также в «Революционных потрясениях Ирана» (Iran’s Revolutionary Upheaval).

[16] Valentine M. Moghadam, «Populist Revolution and the Islamic State in Iran,» in Revolution in the World System, ed. Terry Boswell (Westport, Conn.: Greenwood, 1989), 147-63; о более раннем периоде см.: John Foran, «The Strengths and Weaknesses of Iran’s Populist Alliance: A Class Analysis of the Constitutional Revolution of 1905-1911, «Theory and Society 20 (December 1991): 795-823. Популизм, в той или иной форме, ставится под сомнение, в частности, в следующих работах: Zabih, Iran’s Revolutionary Upheaval, 20; Kambiz Afrachteh, «The Predominance and Dilemmas of Theocratic Populism in Contemporary Iran,» Iranian Studies 14 (Summer-Autumn 1981): 189-213; and Edmund Burke III and Paul Lubeck, «Explaining Social Movements in Two Oil-Exporting States: Divergent Outcomes in Nigeria and Iran,» Comparative Studies in Society and History 29 (October 1987): 663-65.

[17] Наиболее теоретически инклюзивными из уже упомянутых работ являются: Bashiriyeh, The State and Revolution; Skocpol, «Rentier State and Shi’a Islam»; Mohsen M. Milani, The Making of Iran’s Islamic Revolution-. From Monarchy to Islamic Republic (Boulder, Colo.: Westview, 1988); Moghadam, «Populist Revolution and the Islamic State.» Труды Кедди, особенно «Корни революции», всегда содержательны и тонки, хотя как историк Кедди относится к своей теории более легкомысленно, чем социологи.

[18] Michael M. J. Fischer, Iran: From Religious Dispute to Revolution (Cambridge: Harvard University Press, 1980), 190.

[19] Fred Halliday, «The Iranian Revolution: Uneven Development and Religious Populism, » Journal of International Affairs tt (Fall-Winter 1982-83): 193.

[20] Farideh Farhi, States and Urban-Based Revolutions: Iran and Nicaragua (Urbana: University of Illinois Press, 1990), 9-10. См. также: Farideh Farhi, «State Disintegration and Urban-Based Revolutionary Crisis: A Comparative Analysis of Iran and Nicaragua, «Comparative Political Studies 21 (July 1988): 231-56.

[21] Farhi, States and Urban-Based Revolutions, 26.

[22] Это должно быть ясно, если судить по более ранним отрывкам, несмотря на оговорку (или в дополнение к ней?): «Важно отметить, что я не утверждаю, что государство является единственным причинно-следственным агентом, вызывающим революции». Ibid., 134.

[23] См.: John Foran, «Social Structure and Social Change in Iran from 1500 to 1979» (Ph. D. diss., University of California, Berkeley, Department of Sociology, 1988); John Foran, «A Theory of Third World Social Revolutions: Iran, Nicaragua, and El Salvador Compared,» Critical Sociology 19, no. 2 (1992): 3-27; John Foran, Fragile Resistance: Social Transformation in Iranjrom 1500 to the Revolution (Boulder, Colo.: Westview, 1993); Foran, «Theories of Revolution Revisited.»

[24] О мир-системе см. трехтомную работу Иммануила Валлерстайна «Современная мир-система»: Immanuel Wallerstein, The Modern World-System (New York: Academic Press, 1974, 1980, 1989). О способах производства см.: Aidan Foster-Carter, «The Modes of Production Controversy,» New Left Review (January-February 1978): 47-77. О применимости каждого из них к Ирану в более ранний период см. мои эссе: «The Making of an External Arena: Iran’s Place in the World-System, 1500- 1722,» Review (Journal of the Fernand Braudel Center) 12 (Winter 1989): 71-119; and «The Modes of Production Approach to Seventeenth-Century Iran,» International Journal of Middle East Studies 2Q (August 1988): 345-63.

[25] Лучшей работой в литературе о зависимости, редко цитируемой аналитиками по Ирану, является классическое исследование Фернандо Энрике Кардозо и Энцо Фалетто «Зависимость и развитие в Латинской Америке»: Fernando Henrique Cardoso and Enzo Faletto, Dependency and Development in Latin America (Berkeley: University of California Press, 1979). Для изучения важного исследования по революциям третьего мира в их взаимосвязи с процессами отсталости см.: John Walton, Reluctant Rebels: Comparative Studies of Revolution and Underdevelopment (New York: Columbia University Press, 1984). Я применил эту модель к Ирану XIX века в работе: «The Concept of Dependent Development as a Key to the Political Economy of Qajar Iran (1800-1925), Iranian Studies 22, nos. 2-3 (1989): 5-56.

[26] См.: Robert H. Dix, «Why Revolutions Succeed and Fail,» Polity 16 (Summer 1984): 423-46; Jeff Goodwin and Theda Skocpol, «Explaining Revolutions in the Contemporary Third World,» Politics and Society 17 (December 1989): 489-509; Timothy P. Wickham- Crowley, «Understanding Failed Revolution in El Salvador: A Comparative Analysis of Regime Types and Social Structures,» Politics and Society 17 (December 1989): 511-37; Richard Snyder, «Explaining Transitions from Neopatrimonial Dictatorships,» Comparative Politics 24, no. 4 (1992): 370-99. Одной из крупных недавних работ, применяющих концепцию автократического, модернизирующегося государства к Ирану, является работа Тима Макдэниэлса «Автократия, модернизация и революция в России и Иране»: Tim McDaniels Autocracy, Modernization, and Revolution in Russia and Iran (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1991).

[27] См. аргумент, который оказал на меня влияние в: A. Sivanandan, «Imperialism in the Silicon Age,» Monthly Review 32 (July-August 1980): 24-42; эта статья была впервые опубликована в журнале Race and Class (осень 1979). Работы Джеймса Скотта также имеют отношение к этим вопросам.

[28] Первоначально понятие «благоприятного мирового контекста» было введено в литературу Уолтером Л. Голдфранком: Walter L. Goldfrank, «Theories of Revolution and Revolution without Theory: The Case of Mexico,» Theory and Society 7, no. 1 (1979): 135-65.

[29] Эти расчеты основаны на: Foran, Fragile Resistance, chap. 6. Многие цифры за весь период до 1970-х годов следует рассматривать только как приблизительные показатели, поскольку это связано с техническими проблемами и политическими предубеждениями.

[30] О населении см.: Fred Halliday, Iran: Dictatorship and Development (New York: Penguin, 1979), 10. On GNP and income, see Abrahamian, «Structural Causes,» 22; Pesaran, «The System of Dependent Capitalism,» 504; Homa Katouzian, The Political Economy of Modern Iran: Despotism and Pseudo-Modernism, 1926-1979 (New York: New York University Press, 1981), 325 table 16.2.

[31] О сельских районах Ирана см.: Eric J. Hooglund, Land and Revolution in Iran, 1960-1980 (Austin: University of Texas Press, 1982); Grace Goodell, The Elementary Structures of Political Life: Rural Development in Pahlavilran (New York: Oxford University Press, 1986); Afsaneh Najmabadi, Land Reform and Social Change in Iran (Salt Lake City: University of Utah Press, 1987). О племенах см.: Lois Beck, The Qashqa’i of Iran (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1986); Gene R. Garthwaite, Khans and Shahs: A Documentary Analysis of the Bakhtiyari in Iran (Cambridge: Cambridge University Press, 1983).

[32] О процессе индустриализации см. работы Катузияна, Абрахамяна, Холлидея и Кедди, а также: M. S. Ivanov, Tarikh-i Nuvin-i Iran (Modern history of Iran), trans, (from Russian) Hushang Tizabi and Hasan Qa’im Panah (Stockholm: Tudeh, 1356/1977); Manizheh Zavareei, «Dependent Capitalist Development in Iran and the Mass Uprising of 1979,» in Research in Political Economy: A Research Annual, ed. Paul Zarembka (Greenwich, Conn.: JAI, 1982), 139-88; Assef Bayat, Workers and Revolution in Iran: A Third World Experience of Workers’ Control (London: Zed, 1987); Wilfrid Korby, Probleme der industriellen Entwickling und Konzentration in Iran (Wiesbaden: Dr. Ludwig Reichert Verlag, 1977); Massoud Karshenas, Oil, State and Industrialization in Iran (Cambridge: Cambridge University Press, 1990).

[33] Данные по всем этим классам см.: Foran, Fragile Resistance, chap. 8, и ссылки.

[34] См.: Pesaran, «Economic Development,» 33; Kamran M. Dadkhah, «The Inflationary Process of the Iranian Economy: A Rejoinder,» International Journal of Middle East Studies 19 (August 1987): 389 table 1; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 431, 446-47; Katouzian, The Political Economy, 271-72; Ivanov, Tarikh-i Nuvin, 254, 297; Halliday, Iran, 13, 164.

[35] См.: Robert Graham, Iran: The Illusion of Power (New York: St. Martin’s, 1979), 152-63; Dilip Hiro, Iran under the Ayatollahs (London: Routledge & Kegan Paul, 1985), 253; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 437-38. См. также интервью с сэром Питером Рамсботамом в: ‘Ali Amini, and Ahmad Ghoreishi, Iranian Oral History Collection, Houghton Library, Harvard University.

[36] Amnesty International, Annual Report 1974-75 (London: AI Publications, 1975), 8. On the repressive apparatus, see, among many others, Graham, Iran, 140-49, 163, 168- 83; Halliday, Iran, 87-88, 90-96; Reza Baraheni, The Crowned Cannibals: Writings on Repression in Iran (New York: Vintage, 1977), 131-218.

[37] Farhi, States and Urban-Based Revolutions, 87-88; Katouzian, The Political Economy, 192-93, 197, 234-35, 241-42; Graham, Iran, 133-38; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 419-21, 438, 440-41; Saikal, The Rise and Fall, 63, 90-91, 190.

[38] О Соединенных Штатах и Иране см.: Halliday, Iran, 83, 91-95, 153 table 2, 248, 254-56, 339 n. 1; Saikal, The Rise and Fall, 51, 56-58, 205-7; Zavareei, «Dependent Capitalist Development,» 170, 172, 174; а также обзоры: James A. Bill, The Eagle and the Lion: The Tragedy of American-Iranian Relations (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1988); Richard Cottam, Iran and the United States-. A Cold War Case Study (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1988); и недавнюю работу: Mark J. Gasiorowski, U.S. Foreign Policy and the Shah: Building a Client State in Iran (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1991).

[39] Цит. по: Ahmad Ashraf and Ali Banuazizi, «The State, Classes and Modes of Mobilization in the Iranian Revolution,» State, Culture and Society 1, no. 3 (1985): 4. Этот и следующий параграф в значительной степени опираются на работу «Орел и лев» Билла (Bill, The Eagle and the Lion), а также на документы Государственного департамента, хранящиеся в архиве национальной безопасности в Вашингтоне (State Department documents held by the National Security Archive in Washington, D.C.), в особенности за 29 января 1980 года в «Белой книге по Ирану» (White Paper on Iran).

[40] Цит. по: Bill, The Eagle and the Lion, 233. Некоторые наблюдатели говорят, что это сделало шаха слишком уверенным в поддержке США, что побудило его перейти в наступление с клеветническим письмом против Хомейни, которое вызвало первые протесты в Куме. См.: Dariush Humayun, Diruz va Farda: Seh Guftar darbareh-yi Iran-i Inqilabi (Yesterday and tomorrow: Three talks on revolutionary Iran) (Washington, D.C.: Foundation for Iranian Studies, 1981), 62.

[41] Graham, Iran, 86-87. Данные этого параграфа взяты из: Graham, Iran, 98- 103; «Iran: The New Crisis of American Hegemony,» Monthly Review 30 (February 1979): 1-24; Dadkhah, «The Inflationary Process,» 389 table 1; and Halliday, Iran, 165-66.

[42] Слова шаха в газете «Кайхан»: Kayhan International, October 26, 1976, цит. по: Graham, Iran, 103. В августе 1974 года он пообещал: «Мы не ожидаем, что иранцы будут затягивать пояса, меньше есть и трудиться ради обещанного рая, который каждый день откладывается на год. Мы стараемся предложить нации то благополучие и заботу, которые мы обещали — сегодня».  Kayhan International, August 2-3, 1974, цит. по: Graham, Iran, 103.

[43] Halliday, «The Iranian Revolution,» 194. Данные и анализ по 1977 году имеются в: Halliday, Iran, 145; Fred Halliday, «The Genesis of the Iranian Revolution,» Third World Quarterly 1 (October 1979): 9; Pesaran, «Economic Development,» 286; Saikal, The Rise and Fall, 183, 191; Katouzian, The Political Economy, 259-60; Keddie, «Iranian Revolutions,» 588; National Security Archive document 1745, telegram from the American Embassy, Tehran, to secretary of state, November 16, 1978, 1-5.

[44] Слова Хомейни из сборника речей и писем, опубликованного в 1973 году, цитируются в книге: Bashiriyeh, The State and Revolution, 60-61. Об идеях и социальной базе Хомейни см.: Keddie, Roots of Revolution, 207, 242; Khomeini, Islam and Revolution; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 445, 475, 477-79, 532-33; Ervand Abrahamian, «Khomeini: Fundamentalist or Populist?» New Left Review 186 (March-April 1991): 102-19. Важным исследованием по многим аспектам зарождающейся политической культуры является книга Хамида Дабаши «Теология недовольства: идеологические основы Исламской республики в Иране»: Hamid Dabashi, Theology of Discontent: The Ideological Foundation of the Islamic Republic in Iran (New York: New York University Press, 1993).

[45] ‘Ali Shari’ati, From Where Shall We Begin? and The Machine in the Captivity of Machinism, trans. Fatollah Marjani (Houston: Free Islamic Literatures, 1980), 30. См. также: Shari’ati, Marxism and Other Western Fallacies (significantly, the title is not his); Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 464-70; Keddie, Roots of Revolution, 215-19, 221, 224; Brad Hanson, «The ‘Westoxication’ of Iran: Depictions and Reactions of Behrangi, Al-e Ahmad, and Shari’ati,» International Journal of Middle East Studies 15 (February 1983): 1-23.

[46] О Базаргане и Движении за свободу Ирана см.: Shahrough Akhavi, Religion and Politics in Contemporary Iran: Clergy-State Relations in the Pahlavi Period (Albany: State University of New York Press, 1980), 112-15; Keddie, Roots of Revolution, 210-15; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 458-59; H. E. Chehabi, Iranian Politics and Religious Modernism:  The Liberation Movement of Iran under the Shah and Khomeini (Ithaca, N.Y.: Cornell University Press, 1990).

[47] О Национальном фронте см.: Sussan Siavoshi, Liberal Nationalism in Iran: The Failure of a Movement (Boulder, Colo.: Westview, 1988); Parsa, The Social Origins, 169-77. О Туде см.: Halliday, Iran, 231, 233-37, 262, 289, 297; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 451-57.

[48] О моджахедах см.: Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 480-81, 489-95; Halliday, Iran, 240, 242; Keddie, Roots of Revolution, 238-39; Bashiriyeh, The State and Revolution, 74; Ervand Abrahamian, The Iranian Mojehedin (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1989). О фидаях см.: Halliday, Iran, 241-42, 246-47; Keddie, Roots ojRevolution, 237, 239; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 480-85.

[49] Для сведений о событиях 1977 года я обратился к: Keddie, Roots of Revolution, 231-33; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 500-505; Katouzian, The Political Economy, 342; Muslim Students Following the Line of the Imam, Asnad-i Laneh-i fasusi-yi Amrika (Documents from the spy nest of America), vol. 24 (Tehran: Muslim Students Following the Line of the Imam, [1980?]), 7; Fischer, Iran, 189-93; Zavareei, «Dependent Capitalist Development,» 175-78; Farhad Kazemi, Poverty and Revolution in Iran: The Migrant Poor, Urban Marginality and Politics (New York: New York University Press, 1981), 86-89; Bashiriyeh, The State and Revolution, 112; Ashraf and Banuazizi, «The State,» 6, 27; Amjad, Iran, 119; National Security Archive, document 01399, State Department, memorandum of conversation, John Stempel, May 25, 1978; Kayhan, February 2, 20, 22, 1978; March 25, 30, 1978; April 10, 1978; Bill, The Eagle and the Lion, 225; Nasser Mu’azzin, ed., Dah Shab (Ten nights) (Tehran: Amir Kabir, 1357/1978); Haj Sayyid Javadi, Nameha (Letters) (Tehran: Mudarres, 1357/1978). Я хотел бы поблагодарить моего научного сотрудника Джавада Рассафа за его изучение иранской прессы.

[50] Хорошие источники для подробных отчетов 1978 года: Parsa, The Social Origins, Paul Balta and Claudine Rulleau, L’Iran insurge (Paris: Sindbad, 1979); Abrahamian, Iran between Two Revolutions; Keddie, Roots of Revolution, Fischer, Iran. Я также опирался на: Kayhan, January-May 1978; Ashraf and Banuazizi, «The State,» 9-10; Iranian Students Association in the U.S., Shah’s Inferno: Abadan August 19,1978 (Berkeley, Calif.: Iranian Students Association in the U.S., 1978), 2ff.

[51] В дополнение к работам, упомянутым в примечании 50, я привлек: Manchester Guardian, September 5 and 6, 1978; Le Monde, September 6, 1978; Davani, Nahzat-i Ruhaniyun; Amjad, Iran, 126; Terisa Turner, «Iranian Oilworkers in the 1978-79 Revolution,» in Oil and Class Struggle, ed. Fetter Nore and Terisa Turner (London: Zed, 1981), 279-92; «How We Organized Strike That Paralyzed Shah’s Regime: Firsthand Account by Iranian Oil Worker,» in Oil and Class Struggle, ed. Petter Nore and Terisa Turner (London: Zed, 1981), 292-301; William H. Sullivan, «Dateline Iran: The Road Not Taken,» Foreign Policy 40 (Fall 1980): 180. Свидетельства о шатком душевном состоянии шаха см. в книге: Hussain Fardust, Zuhur va Suqut-i Saltanat-i Pahlavi: Khatarat-i Artishbud-i Sabiq Hussain Fardust (The rise and fall of the Pahlavi dynasty: Memoirs of former Field Marshal Hussain Fardust), 2 vols. (Tehran: Ittila’at, 1991); Marvin Zonis, Majestic Failure: The Fall of the Shah (Chicago: University of Chicago Press, 1991).

[52] Это составная цитата, основанная на: Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 529, and Graham, Iran, 237. Кроме уже приведенных источников, об этих событиях см. «Падение иранской монархии (январь-февраль 1979 г.)» А. Б. Резникова: A. B. Reznikov, «The Downfall of the Iranian Monarchy (January-February 1979),» in The Revolutionary Process in the East: Past and Present, ed. R. Ulyanovsky (Moscow: Progress, 1985), 254-312.

[53] Mehdi Bazargan, Inqilab-i Iran dor Dau Harakat (The Iranian Revolution in Two Moves) (Tehran: Daftar-i Nahzat-i Azadi-yi Iran, 1363/1984), 39, as translated in Ali Rahnema and Farhad Nomani, The Secular Miracle: Religion, Politics and Economic Policy in Iran (London: Zed, 1990). См. также: Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 532-35; Keddie, Roots of Revolution, 250-51; Ashraf and Banuazizi, «The State.»

[54] См.: Kazemi, Poverty and Revolution, 2, 86-89, 95-96; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 522, 527, 535; Hooglund, Land and Revolution, 143, 146, 148-50; Valentine Moghadam [Sharhzad Azad, pseud.], «Workers’ and Peasants’ Councils in Iran,» Monthly Review 32 (October 1980): 15-16; Garthwaite, Khans and Shahs, 141; Lois Beck, «Revolutionary Iran and Its Tribal Peoples,» MERIP (Middle East Research and Information Project) Reports 87 (May 1980): 16-17, 19-20.

[55] Об улемах см.: Ashraf and Banuazizi, «The State,» 16, 26, 34; Keddie, Roots of Revolution, 257-58; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 526-27. О базари см.:  Bayat, Workers and Revolution, 95; Shaul Bakhash, The Reign ojthe Ayatollahs: Iran and the Islamic Revolution (New York: Basic Books, 1984), 191.

[56] См.: Muslim Students, Asnad, 26:31; Ashraf and Banuazizi, «The State,» 26; Bill, The Eagle and the Lion, 225; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 451, 522, 526; Katouzian, The Political Economy, 330 n. 9, 347, 353 n. 15; Zabih, Iran’s Revolutionary Upheaval, 44, 84 n. 9; Fischer, Iran, 211; Keddie, Roots of Revolution, 251-52; Kayhan, February 21, 29, 1978; April 3, 1978, несколько из множества докладов о молодежи и образовательном уровне демонстрантов.

[57] О рабочем классе см.: Ervand Abrahamian, «Iran’s Turbaned Revolution,» in The Middle East Annual: Issues and Events, vol. 1, ed. David H. Partington (Boston: G. K. Hall, 1982), 89; Fischer, Iran, 200-201; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 512, 517-18, 522-23, 525; Graham, Iran, 233; Bayat, Workers and Revolution, 6, 85-88, 92-94; «How We Organized Strike,» 293-94, 299-300; Parsa, The Social Origins, 144, 147; Valentine M. Moghadam, «Accumulation Strategy and Class Formation: The Making of the Industrial Labor Force in Iran, 1962-1977» (Ph.D. diss., American University, Department of Sociology, 1985), 4, 10, 306, 308-11, 316, 318, 321-28.

[58] Цит. по: Kazemi, Poverty and Revolution, 95; see also 2, 86-89, 95-96; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 535; Hooglund, Land and Revolution, 143, 146, 148; Zavareei, «Dependent Capitalist Development,» 175-76; Kayhan, February 28, 1978, где сообщается о том, что большая часть из 628 лиц, арестованных во время беспорядков в Тебризе, жили в трущобах.

[59] Annabelle Sreberny-Mohammadi, «The Power of Tradition: Communication and the Iranian Revolution» (Ph.D. diss., Columbia University, Department of Communications, 1985), 208. О женщинах см.: Keddie, Roots of Revolution, 248; Balta and Rulleau, L’Iran insurge, 89; Kayhan, February 1, 1978, а также ряд других сообщений в прессе; Valentine Moghadam, «Industrial Development, Culture, and Working-Class Politics: A Case Study of Tabriz Industrial Workers in the Iranian Revolution,» International Sociology 2 (June 1987): 168.

[60] Abrahamian, «Structural Causes,» quoting the New York Times, December 17, 1978. О шахе см.: Halliday, «The Iranian Revolution,» 196; Keddie, Roots of Revolution, 255-56. О про-шахских силах см.: Alidoost-Khaybari, «Religious Revolutionaries,» 498- 505; Bashiriyeh, The State and Revolution, 115, 119; Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 508; Ashraf and Banuazizi, «The State,» 15, 34; Parsa, The Social Origins,, 226ff.; Kayhan, January 3, 11, 14, 15, 16, 18, 19, 22; April 4, 6, 8, 13, 15, 18, 20, 1978.

[61] Arjomand, «The Causes and Significance,» 45; Bill, The Eagle and the Lion, 256; Halliday, «The Iranian Revolution,» 195-96; Katouzian, The Political Economy, 347-48.

[62] Я начал исследовать эти сравнения в книге «Теория социальных революций третьего мира» — это более крупный исследовательский проект, включающий Мексику, Кубу, Чили и Гренаду, который также находится в процессе реализации.