Исмагил Гибадуллин. Беседы об Исламской революции. Ч. 6. Шахская монархия (продолжение)
Мы продолжаем публикацию бесед об Исламской революции, начатых нами еще в 2021 году. Главный редактор сайта «Иран-1979» Исмагил Гибадуллин в беседе с Мирхайдаром Гаязовым обсуждает истоки иранской монархии, философские аспекты монархической власти в ирано-исламском обществе, происхождение династии Пехлеви и отношение к монархическому правлению шиитского духовенства.
Беседа 2. Ислам в Иране (продолжение)
Беседа 4. Интеллектуальная эволюция шиизма
Беседа 6. Шахская монархия (начало)
КОГДА ИСЛАМСКОЕ ДВИЖЕНИЕ СТАЛО АНТИМОНАРХИЧЕСКИМ
— В прошлый раз мы начали говорить о шахской монархии в Иране, об этом историческом феномене. У нас очень хорошо получилось обсудить цивилизационные и даже метафизические истоки этой монархии, но мне кажется, мы всё-таки оторвались от конкретно-исторических реалий, в которых вызревала Исламская революция в Иране. Давай сегодня сосредоточимся на тех аспектах монархии, которые привели к революции, то есть на тех моментах, которые были актуальны для самих революционеров. Что им не нравилось в шахской монархии?
— Да, мы еще на прошлых беседах говорили, что шахская монархия стала для многих миллионов иранцев из самых разных слоев населения воплощением зла. Для исламского движения это, конечно же, была шахская политика вестернизации и борьбы с исламской идентичностью иранцев. Для левых, пожалуй, на первом месте было сотрудничество шаха с США, Израилем, с империалистическими державами, хотя этот мотив играл важную роль и в риторике исламского движения. При этом, надо сказать, что исламское движение по своим изначальным установкам не было радикально антимонархическим. И аятолла Модаррес, и Навваб Сафави, пионеры политического ислама в Иране эпохи Пехлеви, принципиально не имели ничего против монархии. Их предложения и проекты предполагали лишь реформирование политической системы, возврат к принципам Конституции с признанием шариата в качестве источника законодательства и учреждением совета улемов, который должен был утверждать после проверки принятые Меджлисом законопроекты. Этот ключевой орган, прописанный в тексте Конституции, так и не был создан на протяжении всего правления династии Пехлеви, что фактически сводило на нет достижения Конституционное революции, в которой муджтахиды поддержали идею прав народа, субъектности нации, но выступали в роли гарантов исламской законности, а не светской парламентской демократии европейского образца. Однако я уже говорил о том, что понимание политического идеала у шиитских муджтахидов было таким, что он рассматривался как нереализуемый на практике до явления Скрытого Имама, и поэтому простейший способ защитить интересы ислама и мусульман заключался в поиске компромиссов с имеющимися правителями, де-факто нелегитимными узурпаторами, на нелегитимность которых можно было бы закрыть глаза, если они брали на себя обязательство обеспечить соблюдение шариатских законов. По этой причине муджтахиды не только стояли у истоков народных протестов и революций, как это было в каджарском Иране, но и периодически оказывали поддержку шахам, когда те имели дело с откровенно светскими и антирелигиозными силами. Так было с аятоллой Фазлоллой Нури, который поначалу поддержал конституционалистов, а когда в их рядах на первый план вышли светские националисты, поддержал нового каджарского шаха и, в итоге, был казнен 1909 году революционерами как предатель. Парадокс в том, что сегодня он считается в Исламской Республике мучеником, его именем даже названо шоссе в Тегеране – шоссе шахида Фазлоллы Нури, что не очень укладывается в антимонархическую концепцию идеологов Исламской революции. Похожая история была с аятоллой Аболькасемом Кашани, который был лидером антишахской оппозиции в иранском парламенте и поддержал премьер-министра Мосаддыка, но потом, из страха перед распространением коммунизма, фактически сыграл в интересах шаха и стоявших за ним американцев с англичанами. ЦРУ с британской разведкой провели удачно государственный переворот, сместив в 1953 году в ходе операции «Аякс» правительство Мосаддыка, Кашани промолчал, но после этого был исключен из политики, а радикал Навваб Сафави с его незадачливыми сторонниками были казнены по приговору военного суда. Кстати говоря, «радикал» Навваб Сафави не спроста выбрал себе такой политический псевдоним: он был членом семьи иранских сеидов, которые возводили свой род к шейху Сафи ад-дину Ардебили, родоначальнику сефевийского ордена и эпониму династии Сефевидов. Он мог бы этого и не подчеркивать, но он в своей политической карьере предпочел сделать на этом акцент, и его программа преобразований во многом была вдохновлена сефевидским периодом в истории Ирана, в котором он, по-видимому, видел идеал.
Таким образом, исламское движение до Хомейни не было антимонархическим. И сам Хомейни не высказывал долгое время антимонархических сентиментов. До его изгнания из Ирана в 1964 году его риторика строилась, скорее, на увещевании шаха, взывании к его религиозным чувствам, и этот дискурс укладывался в русло тех тенденций, о которых я сейчас сказал: улемы искали компромисса, не давая шахской власти легитимации (как это делали улемы в суннитских странах), но и не выступая с позиций однозначной и открытой делегитимации монархического правления, что было частью стратегии такыйи, о которой я уже говорил ранее. Такой тип взаимодействия с властью был санкционирован сирой (жизненным путем, практикой – Иран-1979) шиитских имамов, начиная с Али ибн Абу Талиба (в период правления первых трех халифов) и заканчивая более поздними имамами, такими как Али ар-Рида, которые не признавали легитимность халифов, но и не поддерживали радикальных оппозиционных движений, направленных против власти, стараясь исходить из интересов не только своих шиитов, но и мусульманского сообщества в целом, а мусульманское сообщество нуждалось в единстве, цельности и стабильности.
МОНАРХИЯ, УЛЕМЫ И МОДЕРНИЗАЦИЯ
— Что стало камне преткновения? Почему даже шиитские имамы придерживались такыйи и шли на компромисс с современной им аббасидской монархией, а Хомейни в ХХ веке прервал эту традицию?
— Я лично считают, что тут решающую роль сыграло начало модернизации. Уже в сефевидский период полной идиллии в отношениях между монархией и улемами не было. Их союз, в отличие от суннитской модели, не был прочным и поддерживался лишь временным совпадением интересов. Сефевидская держава противостояла натиску суннитских правителей и должна была сохранять свою «шиитскую» идентичность. Улемы понимали, что без военной мощи сефевидских правителей шиитское население ожидал либо геноцид, либо массовое насильственное обращение обратно в суннитский ислам, и не важно, от кого исходила эта угроза – от османов, от узбеков или афганцев. Когда династия Сефевидов пережила свой окончательный кризис, и пуштуны-гильзаи напали на Иран, всем стало ясно, что будет с мусульманами-шиитами в отсутствие хотя бы номинального шиитского правителя. Именно в сефевидский период шииты вышли из состояния преимущественно дисперсно расселенного по всему мусульманскому Востоку меньшинства, зачастую скрывавшего свою идентичность. В течение двух столетий они превратились в большинство на территории Ирана: большая часть персов-суннитов, исповедовавших смесь суфизма и народных практик, не утративших полностью связи с доисламскими, в основном, зороастрийскими традициями, перешла в шиизм. Эта ситуация оказалась беспрецедентной для шиитов, и этому новому ирано-шиитскому большинству нужны были правители-шииты. И это были не какие-то эмиры или военачальники, прятавшиеся за спинами суннитских халифов (как это было при Буидах и других шиитских династиях), а новые султаны и шахи легендарного Ирана (который до этого был, скорее, культурным и мифическим пространством, а не реальным имперским проектом). Поэтому шахская монархия и шиизм оказались временными попутчиками примерно с XVI века.
Этот непрочный союз начал давать трещины, когда началась модернизация. В Иране модернизация стала заметна при Насер од-дин-шахе, который первым стал вводить европейские институты и традиции, сам был очень увлечен европейской культурой и модой, несколько раз ездил в Европу, посещал столицы. Все помнят его увлечение фотографией и странных мужиковатых женщин из его гарема в балетных пачках. Да, это была достаточно карикатурная версия модернизации, которая в глазах европейцев выглядела просто смехотворно и, наверное, напоминала им любовь индейцев к стеклянным бусам. Однако, с точки зрения мусульманского традиционного общества, в том числе улемов и муджтахидов, это был вызов их привычному миру, традиционной системе координат, в которой мусульмане не нуждались ни в каких заимствованиях у христианского Запада, особенно, если дело касалось не каких-то технологических новшеств, а образа жизни, ценностей, общественного уклада. Каджарский шах стал тяготеть в силу какого-то внутреннего наития к атрибутам западного могущества. Страна тратила огромные средства и ресурсы на удовлетворение этой потребности шаха в экзотичной западной атрибутике. Например, каждая его поездка в Европу с огромным количеством придворных, с подарками, дорогостоящими развлечениями обходилась Ирану очень дорого и вела его к банкротству и финансовому закабалению. Такова вообще была суть каджарской монархии и любой другой монархии в шиитском Иране. Не получая от улемов полноценной легитимации, они искали источники легитимности за пределами шиизма и даже ислама. Поэтому с XVI века так возросла роль иранской имперской идеи, мифология «Шахнаме», образы древнеиранских царей и героев. Даже когда ранние каджары, Фатх-Али-шах и Мохаммад-шах, правившие в первой половине XIX века, покровительствовали суфийским орденам и активно формировали новую традицию траурных шествий и театрализованных костюмированных представлений в честь мухаррама, без которых уже сложно представить современный иранский народный шиизм, это всё на самом деле делалось в пику улемам, особенно усулитам с их рационализмом и независимостью. Шахи пытались создать свою гибридную версию шиизма, мифологизированную, карнавальную, зрелищную, насыщенную иранским национальным духом, но в то же время совершенно эклектичную.
Модернизация лишь усилила уже имевшиеся противоречия между шиизмом и иранской монархией, а эти противоречия коренились в том зазоре, который возник в связи с недостатком легитимации, который приходилось восполнять чем-то другим. Шахская монархия не была заинтересована в подлинной модернизации и вряд ли вообще понимала, какая модернизация была нужна Ирану. Ее, скорее, интересовали видимые проявления модернизации, которая она могла использовать для создания автономного идеологического базиса. По сути, речь шла о создании некой идеологической альтернативы шиизму и исламу в целом. Надо сказать, улемы приняли этот вызов. В годы Конституционной революции усулитский рационализм помог им понять, что мусульманское реформаторство – это не угроза исламу, точнее, не только потенциальная угроза исламу, но и возможность усилить ислам перед лицом экспансии западного колониализма. В этом раскладе улемы оказались той силой, которая поняла задачи модернизации в более правильном ключе, чем это сделала монархия. Улемы, по сути, выступали за структурную модернизацию (я сейчас говорю не обо всех улемах, а только о тех ведущих муджтахидах Ан-Наджафа, которые покровительствовали конституционному движению), потому что они выступали за селективный подход к заимствованиям у Запада и продвигали идеи ограничения абсолютной власти монарха, конституции, представительской демократии, прав и свобод народа, формирования национального государства (но на исламской основе, с сохранением исламской идентичности). При этом, каджарские шахи выступали за усвоение лишь внешних атрибутов или формальных сторон модерна, причем ценой закабаления страны, ее колониальной эксплуатации. В конечном счете, это и привело к падению каджарской династии.
Новообразованная династия Пехлеви, которая в подражание Турецкой Республике запустила самые радикальные модернизационные реформы, секуляризацию и деисламизацию общества, в конечном счете, не так далеко ушла от своих каджарских предшественников. Сделав ставку на модернизацию и попытавшись противопоставить ее исламской традиции, тем не менее, Пехлеви опять проиграли улемам в плане понимания всей глубины задач модернизации. Только улемы в связке с частью новой интеллигенции, так называемыми религиозными интеллектуалами, сумели предложить вариант структурной модернизации, которая строилась не на конфронтации с исламской традицией, а на синтезе модерна и традиции. Пехлеви, как и их предшественники, сделали ставку не на то понимание модернизации. Это была компрадорская модернизация, которая шла вразрез с интересами Ирана как национального государства. Собственно говоря, поэтому она и вызвала эту бурю революционного негодования.
Поэтому роль модернизации очень важна. Шиитские улемы опять опередили монархию. В начале ХХ века они поддержали конституционализм, а Хомейни пошел еще дальше и привел Иран к республиканской форме правления. Монархия оказалась не просто проигравшей и нежизнеспособной, но еще и отставшей, устаревшей (по-английски outdated), не адекватной своему времени и эпохе, хотя она очень старалась быть современной и «шагать в ногу с временем». Здесь имеется некий кажущийся парадокс, но на самом деле монархия никогда не может быть современной в подлинном смысле слова и уж точно всегда уступает в этом качестве любой революции, даже условно «клерикальной».
Получается, модернизация лишь обострила имевшиеся противоречия. Некоторые западные авторы очень наивно считают, что Исламская революция была бунтом архаики против модерна, что шахский режим был воплощением модерна, а «клерикалы» стояли на страже традиционного общества. В реальности, основной конфликт революции не был связан с архаикой или модерном, это было более глубокое противоречие. Сегодня, спустя 40-50 лет после тех событий, все прекрасно понимают, что модернизация иранского общества не была остановлена и замедлена революцией, а напротив, нашла для себя более приемлемый вариант. В то же самое время, шахская модернизация, как и предшествовавшая ей каджарская, была не структурной модернизацией, а вестернизацией, хотя Мохаммад-Реза-шах и пытался прикрыть этот факт нарочитой пропагандой иранского национализма.
ШАХСКАЯ ВЕСТЕРНИЗАЦИЯ, НАРКОТИКИ И ПОРНОГРАФИЯ
— А почему шахи сделали ставку на вестернизацию и не сумели провести более глубокую модернизацию? И в чем проявлялась вестернизация в шахском Иране?
— Монархии редко бывают заинтересованы в настоящем развитии своей страны. Обычно, их к этому приходится подталкивать: в европейских странах к этому подталкивали революции и левые движения, особенно, после каких-нибудь неудачных и проигранных войн. Монархия традиционна и консервативна по своей природе. Однако монархам хочется иметь сильную армию и аппарат принуждения, что в эпоху модернизации невозможно без хотя бы частичной модернизации. В случае с Реза-шахом Пехлеви модернизация началась именно с армии, ее реорганизации, централизации, закупки современных видов вооружений. Второе – это бюрократический аппарат, для подготовки которого нужна современная система образования. Однако конституционализм, парламентаризм, права и свободы, многопартийность не входили в их планы модернизации. Для проведения своей политики они создавали европеизированный, вестернизированный класс. Причем этот класс формировался в основном за счет военной элиты и старой каджарской аристократии.
Как мне кажется, у Пехлеви не было цельной и последовательной политики вестернизации. Они просто копировали опыт Турции, где Ататюрк пошел на радикальный слом всех старых традиций, строительство новой нации европейского типа, с европейскими вкусами, нравами. Разумеется, Пехлеви не могли пойти так далеко, чтобы поменять алфавит, полностью исключить влияние религии на общество. Ататюрк был проводником французской модели модернизации, а Пехлеви изначально отводилась роль одной из созданных британцами новых династий для продвижения их интересов на Ближнем Востоке. Поэтому французская модель для них была исключена, однако сам Реза-хан симпатизировал политике Ататюрка и хотел бы реализовать в Иране нечто похожее. Поэтому он тоже ввел запрет на традиционные головные уборы, запретил хиджаб, ввел обязательное ношение женщинами европейской одежды. Это были очень болезненные для иранского общества меры. Так называемый «кашф-е хеджаб», то есть «снятие покровов» (сам по себе очень поэтичный, почти романтичный, термин, взятый из персидской мистической поэзии с ее пафосом раскрытия сокровенных тайн), привел к затворничеству сотен тысяч иранских женщин в городах и к инциденту в мечети Гоухаршад в Мешхеде, когда власти стреляли из артиллерийских орудий по людям, забаррикадировавшимся в комплексе Имама Резы. Это было в 1935 году, и тогда было убито несколько тысяч человек, то есть это был аналог тех событий, которые произошли вокруг медресе «Фейзийе» в Куме в 1963 году. Однако в 1941 году англичане и Советский Союз свергнут шаха, после чего все его жесткие запреты и меры фактически перестанут действовать. Иран с начала 1940-х почти на два десятилетия будет пользоваться относительной свободой в плане следования религиозным нормам. Следующий виток вестернизации будет инициирован сыном Реза-ханом, Мохаммад-Реза-шахом, уже после того, как он укрепит свою власть и станет ориентироваться на американцев. Под давлением администрации Кеннеди он запустит целый ряд реформ, направленных якобы на расширение прав женщин и религиозных меньшинств. В 1959 году он после двух неудачных своих браков на женщинах, которых ему, по-видимому, подсовывали англичане (сначала египетскую принцессу Фаузию из династии албанца Мухаммада Али, а потом Сорайю Эсфендияри из семьи знатных бахтияров, которые были долгое время опорой английского присутствия в южном Иране), Мохаммад-Реза женился на Фарах Диба, которая была иранской азербайджанкой, отучилась во Франции, любила французскую моду, откровенные наряды. Эта женщина сыграла важную роль в вестернизаторской политике шаха. Она курировала большую часть культурных проектов, покровительствовала женской эмансипации, внедрению современной моды. Насколько я знаю, до брака с Фарах шах был настроен более консервативно и не торопился менять устои общества. Женщины почти всегда оказывают сильное влияние на политику своих мужей-монархов и часто служат проводниками каких-то внешних влияний, и Фарах Пехлеви была именно такой фигурой.
Сближение с США, которые с 1960-х годов заняли на Ближнем Востоке то место, которое там ранее занимали англичане, и женитьба на Фарах подтолкнули шаха к коренному преобразованию культурного облика страны. С 1960-х годов правящая чета приложила максимум усилий, чтобы превратить Иран в образец женской эмансипации. Тегеран превратился в одну из столиц развлечений, секс-индустрии, игорного бизнеса. Всюду строились торговые центры с современными бутиками модной одежды (которые до сих пор остаются в Иране храмами для секуляризированного среднего класса), открывались кинотеатры (в которых почему-то, как и в тогдашней Турции, почему-то велись показы порнографических, не эротических или любовных мелодрам, а именно порнографических лент западного производства, что даже сегодня сложно себе представить). По воспоминаниям людей, живших в 1970-е годы в Тегеране, в супермаркетах продавалось в основном импортное мясо, не соответствовавшее стандартам халяль, даже мясные изделия из свинины. Власти поддерживали субсидиями производство и импорт пива и другой алкогольной продукции (тем же самым занимался в 1930-е годы Ататюрк в Турции, он даже открыл личную пивоварню и продавал пиво под своим брендом). Все эти фотографии с девушками-студентками в мини-юбках или бикини, которые мы видим сегодня в соцсетях (как подтверждение якобы свободы нравов, царивших в Иране до революции), были, скорее, элементом пропаганды и отражали образ жизни узкой прослойки вестернизированных нуворишей). Однако шахские власти открывали «дома молодежи», в которых молодым людям навязывали западные ценности, западные способы развлечений и досуга, такие как танцплощадки, дискотеки, посещение пляжей и открытых бассейнов. Всё это финансировалось полностью за счет государства и не было ответом на запросы общества. В некоторых населенных пунктах эти «дома молодежи» пустовали годами после их торжественного открытия, и туда приходилось сгонять молодежь или привозить туда их для виду из других мест, чтобы отчитаться перед вышестоящим начальством о том, что они нормально функционируют. То есть ситуация местами была доведена до абсурда.
Иранский кинематограф этого периода был фабрикой вестернизаторской пропаганды, показывая зрителям бесконечные ночные клубы, голых танцовщиц, алкогольные вечеринки, свободных и не ограниченных никакими моральными нормами молодых людей из обеспеченных семей, а на периферии всегда мелькали мрачные и угрюмые женщины в чадрах, всегда бедные, необразованные и глупые. Даже когда смотришь такие культовые иранские фильмы 1970-х годов, как «Гавазнха» («Олени») или «Гейсар» с Бехрузом Восуги в главных ролях, складывается впечатление, что все иранские женщины – это какие-то проститутки, мужчины – наркоманы и бандиты, а Тегеран живет только ночной жизнью кабаре и всяких притонов.
Собственно говоря, сложно сказать, зачем шах так рьяно пытался внедрить эту «культуру» в иранское общество, потому что она наталкивалась там с каждым годом на всё больший отпор, хотя молодежь поначалу, конечно же, была падкой на эту эмансипацию, особенно, студенты из традиционных семей, попадавшие в новую для себя городскую среду, часто учившиеся зарубежом, в американских и европейских вузах, куда их направляло тысячами иранское правительство. Однако эти же самые студенты, вкусив всех прелестей западного образа жизни, в какой-то момент чаще всего еще более остро начинали ощущать свою иранскую и мусульманскую идентичность, особенно, если это были выходцы из традиционного среднего класса-базари, которых я всегда называл «иранскими разночинцами». Такими были истории известных в будущем деятелей иранской революции – Мортазы Авини, профессора Чамрана, даже Мирхосейна Мусави, будущего премьер-министра Ирана, и его супруги Захры Рахнавард, которая была светской девушкой в джинсах и пришла в исламское движение через участие в левых подпольных кружках. Авини вообще был членом декадентской богемы, закоренелым наркоманом-героинщиком, но потом стал одним из образцовых деятелей иранской культурной революции 1980-х годов. Кстати, героиновой зависимостью тогда страдали очень многие деятели культуры, например, известный певец Дариюш Эгбали с полными боли глазами, который с такой пронзительной тоской рассказывал об этом аллегорическим языком в своих песнях. Да что уж там, некоторые члены самой шахской семьи, вращавшиеся в этой богемной тусовке, тоже были наркоманами, вроде родной сестры шаха Ашраф, которая и сама употребляла наркотики, и занималась сбытом наркотических веществ. Наркоманкой стала потом и одна из дочерей шаха, Лейла, которая проходила реабилитацию на Западе. Вот такая получается нелицеприятная картинка вестернизации, которая больно ударила в том числе и по самому шаху и его близким.
Но надо признать, что и сегодня многие иранцы путают модернизацию с вестернизацией. Вся эта богемная жизнь с наркопритонами и проституцией подпольно продолжает существовать в Иране, и для секуляризированного класса эта мерзость окружена каким-то ореолом романтики и приобщения к прогрессу, свободе. Приобщение к западной культуре они чаще всего видят в раскрепощенности, употреблении алкоголя, промискуитете, и в личных беседах они обязательно поспешат сообщить вам о том, как они любят и уважают все эти вещи. Мне в Иране регулярно приходится знакомиться с такого рода людьми, которые рассказывают мне откровенно о своих интересах, и я не устаю удивляться их инфантильности. Эти люди не имеют ничего общего с модерном и модернизацией, это скорее какая-то усталость от традиции, от косности традиционного образа жизни, выход из которой они видят только в нарушении исламских норм, в гиперкомпенсации. Разумеется, шахский режим, ностальгия по нему (которая обуревает в основном тех, кто никогда не жил при этом режиме), чаще всего для них являются просто олицетворением желанной вседозволенности.
Я не думаю, что шах хотел именно этого для своей страны. Шах не имел своего проекта развития. Он получил образование на Западе, его последняя жена тоже была продуктом западного образования и воспитания, и они просто хотели быстрых перемен в обществе. Экономическая конъюнктура и нефтяной бум 1960-1970-х годов создал у них иллюзию, что это возможно. Всё это можно назвать «головокружением от успехов». У него была поддержка ведущей державы, на него хлынули потоки нефтедолларов, подхалимское окружение и тегеранские нувориши окружили его своим почитанием и лестью, создав у него ложное представление о том, что народ его любит. На этом фоне шах даже стал предаваться мечтаниям о «великой цивилизации».
«ВЕЛИКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ» ШАХА
— Что еще за «великая цивилизация»?
У шаха была книга, вышедшая под названием «Навстречу великой цивилизации», в которой он описывал будущее Ирана как «великой цивилизации». Она вышла буквально за год до начала революционных протестов. В ней шах уверенно нёс чушь про то, что Иран является самостоятельной цивилизацией, свободной как от пороков западной бездуховности, так и от восточной патриархальности. В этом присутствует некая амбивалентность. С одной стороны, шах проводил политику вестернизации, а с другой стороны стал критиковать Запад как бастион бездуховности. Сейчас сложно сказать, была ли это просто попытка оправдаться перед оппозицией, снять с себя обвинения в бездумной вестернизации, или он действительно с возрастом стал уделять больше внимания духовным аспектам иранской культуры, потому что, как я уже говорил, Фарах открыла Императорское общество философии, собирала там мыслителей-традиционалистов со всего мира, в том числе известных исламоведов, вроде Тосихико Изуцу из Японии. Это говорит, что претензии на «великую цивилизацию» не были случайностью. Шах считал, что Иран сможет создать такую цивилизацию и совместить в себе восточную духовность и достижения западного прогресса. Эта уверенность у него сформировалась, конечно же, на фоне экономического бума и поддержки США, которую он сам считал «партнерскими» отношениями, а исламское движение рассматривало как колониальную зависимость от империализма. Как многие политики, оказавшиеся в таком положении, шах не считал себя никакой марионеткой американцев и был достаточно честолюбив. В американцах, которые позволили ему установить свое единоличное правление в стране в 1953 году, он видел противовес англичанам, которых не любил и боялся с детства. У него паранойя, и даже в начале революции он видел происки коварных англичан, подкинувших ему Хомейни, якобы «британского агента», корни родословной которого уходят в Британскую Индию. Очень хорошо описывает эти вещи в своих мемуарах генерал Ардашир Захеди, очень близкий друг шаха, который учился вместе с ним в английской школе в Швейцарии. Сам Захеди потом сотрудничал с Исламской Республикой и в своих мемуарах, возможно, перестарался по части конспирологии, но из его воспоминаний явственно следует, что опыт обучения в английской школе и наставничество английских учителей были травмирующими для него. Именно из детства он вынес недоверие к англичанам, а низложение его отца в 1941 году, англо-советская оккупация и установившая после этого анархия только укрепили это недоверие. Думаю, он всю жизнь боялся, что они могут поступить с ним так же, как с его отцом, и это лишало его способности трезво оценивать события.
Американцы стали для него той силой, на которую он мог опереться, хотя и отношения с американцами у него были сложными. Конечно же, он доверял республиканцам, а не демократам, потому что при республиканце Эйзенахауэре была проведена операция «Аякс» по свержению Мосаддыка, а вот при Кеннеди ему пришлось начать непопулярные реформы и столкнуться с массовыми протестами в Куме, при республиканце Никсоне Иран получил максимальную военную помощь от США и стал главным союзником американцев на Ближнем Востоке, а вот при демократе Картере столкнулся с давлением со стороны его администрации, обвинениями в нарушении прав человека и преследовании инакомыслящих, что и вынудило его пойти на некоторые уступки либеральной оппозиции в 1977 году, и именно эти меры, по мнению некоторых историков, создали благоприятный фон для начала массовых протестов. Таким образом, на момент начала протестов в Иране шах уже мало кому доверял из своих бывших зарубежных покровителей.
Кстати говоря, демократы в то время вообще не благоволили монархиям Ближнего Востока. Хотя Картер и встретил новый 1978 год вместе с шахом Ирана и назвал тогда Иран «островом стабильности» в регионе, они прекрасно понимали шаткость режима. У Сэмюэла Хантингтона в конце 1960-х годов, когда он еще был весьма далек от идеи «столкновения цивилизаций», была очень интересная работа, которая издана на русском языке – «Политический порядок в меняющихся обществах», где он рассматривает иранский кейс модернизации вместе с другими странами Азии, Африки и Латинской Америки. Он тогда еще сумел понять, что шах не смог найти опору в иранском среднем классе, опирался в основном на армию и новых технократов с западными дипломами, полностью свернул остатки доставшегося ему в наследство от Конституционной революции парламентаризма. Из этого всего он делает вывод, что шахская политика сверхцентрализации и силового контроля над общества всё больше становилась препятствием на пути структурной модернизации. Напомню, Хантингтон был представителем Демократической партии. Одним словом, если для республиканцев Иран был важным элементом их политики в области безопасности, системы сдерживания Советского Союза на Ближнем Востоке, а шах был тем самым «нашим сукиным сыном», то для демократов Иран становился слабым звеном, а ситуация с правами человека в нем рассматривалась ими как потенциально опасная для стабильности этого режима и обеспечения стратегических интересов американцев. Однако шах будто бы не видел этой структурной слабости и рыхлости своего режима.
СТРАХИ И ТРЕВОГИ ШАХА
— А что вообще можно сказать о личности шаха? Сильный это был человек или слабый? С кем его можно было бы сравнить? С Николаем II?
— Шах, безусловно, имел много страхов и тревог. Кто-то считает, что у него развилась паранойя. Я уже сказал, что он учился за границей, будучи практически в заложниках у англичан, в закрытой престижной школе-пансионате для членов монархических и аристократических семей в Швейцарии, где учились дети монархов Ближнего Востока, Ага-Ханов. Мы не очень хорошо знаем, что представляет собой эта среда, она достаточно закрытая, и я уже сказал, что первой женой шаха была выпускница той же школы, египетская принцесса. Поэтому я уверен, что у него было ощущение того, что он находится под колпаком. При этом в 1930-е годы его отец сблизился с нацистской Германией, в Иране среди иранских военных стали популярны идеи национал-социализма, там появилась сеть немецкой агентуры, и именно это привело к свержению Реза-шаха в 1941 году. Молодой шах вполне осознавал, что англичанами ему уготована роль номинального правителя, который будет лишь царствовать, а не править. Жизнь после низложения отца в атмосфере политической борьбы националистов, коммунистов и исламистов, за которыми стояли разные иностранные силы, постоянное ощущение угрозы жизни, интриги, покушения и вынужденный отъезд из страны в 1953 году, когда англичане эвакуировали его в Багдад, на подконтрольную им территорию, провели совместно с американцами военный переворот под руководством генерала Фазлоллы Захеди, отца того самого Ардашира Захеди, который учился вместе с ним в престижной английской школе в Швейцарии (что уже, как мы понимаем, совершенно не случайное совпадение). Поэтому шах был тревожным и не вполне уверенным в себе человеком. В раннем детстве он не получил достаточно любви от своего отца, потому что тот считал, что сыновей надо воспитывать максимально сурово. Они даже разговаривали друг с другом на «вы», общались отстраненно. История с неудачными браками тоже показывает некоторую нестабильность в частной жизни шаха. Однако в истории с его разводами, я уверен, играли роль не только его личные проблемы, но он был явно движим чувством паранойи и стремился избавиться от реальной или мнимой опеки англичан. И только сближение с американцами и новый брак дали ему относительную уверенность в своих силах.
После переворота 1953 года американцы дали шаху чувство защищенности и безопасности. Они убедили его создать собственную эффективную службу безопасности, и такая служба была создана под руководством офицеров ЦРУ. Это был САВАК, Сазман-э эттелаат ва амният-э кешвар («Организация национальной разведки и безопасности»). Американцам такая структура нужна была для борьбы с коммунистическим движением в Иране и, соответственно, советской агентурой, а шаху нужна была своя охранка, которая докладывала бы ему лично обо всём в стране, в том числе всю информацию о его собственных чиновниках и генералах. Конечно же, имея под рукой такую службу, шах мог дальше заниматься укреплением личной диктатуры. Разумеется, от паранойи его это не только не избавило, но и усилило в нем старые страхи, хотя и придало ему больше уверенности в своих силах. Я думаю, американцы прекрасно понимали все страхи шаха и хорошо на них играли. Вообще, опора лидера страны на спецслужбы всегда сопряжена с паранойей, страхами, тревогами и несколько конспирологическим взглядом на мировую политику.
Пока не забыл, надо сказать, что шах был не лишен мистического чувства. Он был чувствительным с раннего детства, у него было ощущение присутствия в его жизни некой силы, его посещали некие мистические видения. Он рассказывал об этом в своей автобиографии Mission for my Country «(«Миссия для моей страны»), написанной им на английском языке специально для западной аудитории, наверняка, с подсказки его американских консультантов из ЦРУ и Госдепа. Он там вполне по-западному откровенно рассказывает о своей семье, о своей юности, и упоминает об этом чувстве избранности, об ощущении великой миссии, которую ему предстоит выполнить. Как мы знаем, такие книги пишутся в сотрудничестве с профессиональными журналистами или писателями, их содержание согласовывается с пиарщиками, политтехнологами. Поэтому, я допускаю, что эти заявления шаха могли и не отражать его реальных чувств, а быть продуманным политтехнологическим приемом с целью показать его сильным правителем, чьи реформы являются частью Божьего замысла. В любом случае, как показывает книга «Навстречу великой цивилизации», да и вообще любовь шаха к масштабным, мегаломанским проектам и громким заявлениям, такое самоощущение ему было явно не чуждо.
Шах был обаятельным мужчиной, стильным, элегантным, умел вызвать к себе симпатию у западных политиков и дипломатов. Меня лично поразила его прекрасная физическая форма. На его известной фотографии, сделанной, по-моему, на Гавайях, в 1980 году, когда он уже был безнадежно болен раком, в терминальной стадии, он стоит на берегу океана в одних плавках, и ему там около шестидесяти, однако телосложение у него атлетическое, как у голливудской звезды. Кроме того, когда он вылетел из Ирана, он лично пилотировал самолет, а это значит, он был в прекрасной форме. Об онкологии шаха нужно сказать отдельно несколько слов, потому что его диагноз повлиял самым серьезным образом на его поведение. Рак предстательной железы ему диагностировали еще в начале 1970-х годов, когда он, можно сказать, был на самом пике своих успехов. Борьба с болезнью, как некоторые считают, стала причиной его спешки в реализации всех своих крупных проектов и начинаний, а это во многом способствовало чрезмерному закручиванию гаек в политической жизни (шах ввел однопартийную систему, напоминавшую монополию на власть КПСС в Советском Союзе), а также несбалансированной финансовой и экономической политике, которая привела к перегреву экономики. Шах хотел успеть сделать всё в максимально кратчайшие сроки, и это его погубило.
ПРЕНЕБРЕЖЕНИЕ НАРОДОМ
— Так был ли он, в итоге, похож на Николая II?
— Наверное, в чем-то и был похож. Параллели можно провести. Николай тоже много мнил о себе, называл себя «хозяином земли русской», хотя был абсолютно европейцем по своему воспитанию и образу жизни, они даже говорили в семье в основном по-немецки и по-английски. Но у шаха не было никаких захватнических войн, ни проигранных, ни выигранных. Разумеется, если не считать захват в 1971 году стратегически важных островов Большой и Малый Томб, которые были под контролем одного из эмиратов Персидского залива. Шах еще имел конфликты с баасистским режимом Ирака, поддерживал там курдское повстанческое движение на севере, даже были пограничные инциденты. Был еще эпизод с направлением иранского контингента в Оман для оказания помощи султану в борьбе с сепаратистами из провинции Дофар. Иран при шахе, как и сегодня, пытался максимально расширять свое военно-политическое присутствие в регионе. Только сегодня Иран опирается на так называемую «Шиитскую Ось», а тогда пытался действовать через ираноязычные этнические меньшинства в соседних арабских странах (курды в Ираке, белуджи в Омане, многочисленные персидские общины стан Халиджа). Шах вел внешнюю политику в духе так называемого «позитивного национализма», которую сегодня можно было бы назвать многовекторной политикой, то есть он стремился иметь сбалансированные отношения с другими странами и избегать острых конфликтов. Например, при нем Иран просто жужжал от того разведывательного оборудования, которым его нашпиговали Соединенные Штаты для слежки за Советским Союзом, но Иран поддерживал интенсивный культурный обмен с СССР, советские специалисты строили заводы в Иране, в том числе крупнейший Исфаханский металлургический комбинат. Это, пожалуй, одна из сильных сторон шахской политики, которая, однако, не отменяет сильнейшего перекоса в сторону стратегического сотрудничества с США. Тем не менее, при нем Иран не вел никаких агрессивных войн и не оказался в том положении, в котором оказалась Российская империя, проигравшая японскую войну, а потом и первую мировую. Революция в Иране произошла в условиях мирного времени, и тот масштаб сотрудничества с американцами, который выбрал шах, к тому времени воспринимался как зависимость от Штатов, особенно, после так называемого «акта о капитуляции», который предоставил дипломатический иммунитет десяткам тысяч американских военных в Иране и стал одной из причин кумских протестов в 1963 году.
Если не брать этот военный аспект, то общего между шахом и последним российским императором, конечно же, можно найти много. Вообще, я думаю, прежде всего общим для всех монархов, которых смели народные революции, является их пренебрежение народом. Конкретно иранский шах относился к иранцам как детям и неоднократно говорил об этом даже в интервью иностранным журналистам, например, Ориане Фаллачи. Это был взгляд западного человека на людей с ближневосточным менталитетом, эмоциональных, мало дисциплинированных, необязательных. Относясь так к своим подданным, он рассматривал полноценную парламентскую систему, да и вообще, соблюдение иранской Конституции 1907 года, которую никто не отменял, как непозволительную роскошь для «инфантильных» иранцев, норовивших сорвать великую «миссию» шаха.
Я понимаю, что уже пора закругляться, и хочу снова вернуть наш разговор немного в философскую плоскость. Поэтому я сделаю одну ремарку по поводу сути монархии, возвращаясь к тому, с чего мы начинали нашу беседу об истоках монархии в Иране. Это, конечно же, асабийя, это племенная или семейная солидарность с пренебрежением к универсальному и общечеловеческому, а исламский монотеизм стремится именно к универсальному и общечеловеческому и поэтому не приемлет никакие проявления асабийи. Я недавно посмотрел последнее интервью Владимира Познера, который после начала СВО в России куда-то запропастился, а теперь вновь объявился с горячим желанием снова вести какой-нибудь проект на первой кнопке. Он там, как всегда, много говорит высокопарно ни о чем, с большим апломбом, но у него там есть одна примечательная фраза. Когда интервьюер задал ему вопрос о смысле жизни, Познер почему-то вспомнил, как он ездил с Ургантом в Италию и беседовал там с пожилым членом местной мафии. Понятное дело, этот человек преступник, на его руках, наверняка, много крови, и Познер ему задал вопрос: «В чем для вас смысл жизни?». Тот задумался и сказал по-итальянски: «La famiglia» («Семья»). Не совсем понятно, что он имел в виду: своих близких или мафиозное сообщество, к которому принадлежал, потому что итальянские мафиози называют членов своей группировки «Семьей», но именно эта фраза хорошо передает смысл: есть люди, которые живут только интересами своей семьи или группы, будучи готовы пренебрегать моральными и религиозными нормами, и это чувство семьи дает им право совершать любые мерзости, идти на любые сделки с совестью. Познеру очень понравилась эта фраза, и он решил, что девиз его жизни – это La famiglia. Однако именно с этого всё начинается. Это и есть то зло, которое притворяется добром, любовью к семье. И это имеет самое прямое отношение к монархии и всему, о чем мы здесь говорили. Извиняюсь за морализаторские выводы и спасибо за внимание.