Исмагил Гибадуллин. Беседы об Исламской революции. Ч. 6. Шахская монархия (начало)

Мы продолжаем публикацию бесед об Исламской революции, начатых нами еще в 2021 году. Главный редактор сайта «Иран-1979» Исмагил Гибадуллин в беседе с Мирхайдаром Гаязовым обсуждает истоки иранской монархии, философские аспекты монархической власти в ирано-исламском обществе, происхождение династии Пехлеви и отношение к монархическому правлению шиитского духовенства.
Беседа 2. Ислам в Иране (продолжение)
Беседа 4. Интеллектуальная эволюция шиизма
ТРАДИЦИОННАЯ МУСУЛЬМАНСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ И ДАХР
— В прошлый раз мы обсуждали феномен Хомейни в контексте иранского коллективного бессознательного, архетипов и религиозного мифа, и я считаю, эта тема оказалось очень интересной и важной для понимания Исламской революции. Сегодня мы договорились обсудить какую-нибудь более приземленную тему и решили, что лучше всего будет рассмотреть в целом, что представлял собой Иран до революции, его политический режим, то есть на этот раз обсудить феномен монархии. Что это была за монархия? Кто такой был шах? Давай попробуем нарисовать портрет этого режима.
— Я сразу хочу сказать, что мне не хотелось бы обсуждать фактологию и повторять какие-то стандартные вещи, которые пишут об истории Ирана в ХХ веке. Как мы понимаем, история любой монархии – это через постоянных интронаций, дворцовых переворотов, заговоров, интриг, подковерной борьбы. У меня лично монархии ассоциировались всегда именно с этим. Традиционный подход к истории, особенно в рамках средневековой мусульманской историографии, описывал историю как историю династий, правящих домов. Все мусульманские историки-хронисты, вроде Рашид ад-дина, Хандемира, Мирхонда, классиков персидской историографии, если вы откроете их труды, описывали историю человечества через династии, указывая сколько лет правила каждая из них, в какой последовательности правили их правители, какая была у них титулатура, сколько раз они восходили на престол и по сколько лет правили в каждый из этих периодов. Да, вот именно так подробно. Начинали они, обычно, с праотца Адама и пророков, потом описывали доисламские династии Ирана, причем вместо исторических Ахеменидов или мидийских царей там фигурировали мифические Пишдадиды и Кияниды, о которых говорится в эпосе «Шахнаме». Ну и потом шло описание всех остальных династий, в основном тюркских или монгольских, вплоть до той династии, по заказу которой писалась историческая хроника. Хроники назывались «таварих», и это множественное число слова «тарих» (история). В общем, история и мыслилась как совокупность таких хроник о царях и пророках. Это я, конечно же, напоминаю о классическом труде «Тарих ар-русуль ва-ль-мулюк» («История посланников и царей») отца исламской историографии ат-Табари. Она как раз и задала эту матрицу мусульманской историографии, в которой субъектами истории являются пророки и цари, но по большому счету, прежде всего цари. Получается даже так, что цари – это почти наследники пророков. Так вот я бы не хотел развивать наш разговор в русле этой логики, продолжать славные традиции ат-Табари и Рашид ад-дина, и излагать фактологический материал о шахах последней династии Ирана, тем более что я не специалист именно по монархии Пехлеви. Вместо этого я хочу сконцентрироваться на более концептуальных вопросах, которые, я надеюсь, помогут нам лучше понять эту монархию именно как феномен.
Как я сказал, традиционное мусульманское понимание истории привязано к монархии. Особенно это справедливо для иранской или персидской ментальности, которая обильно сдобрена влиянием «Шахнаме», культовой книги всего персоидного (persianate) пространства, если воспользоваться моим вольным переводом термина Маршала Ходжсона. «Шахнаме» как раз и стала смычкой между пророками и царями, потому что сюжет и замысел этого эпоса придает царям статус культурных героев, носителей божественного начала, борющихся со злом, которые вполне могли конкурировать по степени своей значимости с авраамическими пророками. «Шахнаме» стала незаметным проводником доисламских иранских политических мифов в мусульманской культуре. Вот мы опять говорим о мифах, об архетипах.
— Да, мы вновь и вновь возвращаемся к архетипам.
— Не хочу дальше углубляться в эту тему, но, видимо, придется немного углубиться. В персидской поэзии мы видим такое понимание царской власти как некоего мяча (по-персидски «гуй»), который приходит в движение под воздействием клюшки-чоуган судьбы или рока. Это термины из персидского конного поло. Вот есть некий «дахр» (это уже коранический термин, обозначающий некое протяженное, безгранично длящееся время, которое часто переводят как «эон», но в персидской традиции – это, скорее, неумолимый рок, судьба), который понимается как «небесное колесо» (чарх-е фалак), и он передает власть то одним, то другим. Это совершенное цикличное понимание истории, в которой происходит постоянная ротация власти между царями по воле некой вечной и неумолимой силы. Я бы не назвал такое видение истории исламским и вообще теистическим, тем более что сам термин «дахр» в Коране используется в контексте опровержения взглядов тогдашних зурванистов, которых потом так и назвали – «дахриты». Это направление зороастризма, возникшее еще в Сасанидском Иране, придавало статус высшей силы времени как колесу судьбы, несущему жизнь и смерть. И мы видим, как в персидской и в дальнейшем уже в мусульманской традиции это понимание истории, совсем не линейное (как в авраамизме), а совершенно цикличное, получило постоянную прописку даже на чисто художественно-эстетическом уровне. Однако именно из этого понимания, как мне кажется, родилась концепция Ибн Халдуна.
ИБН ХАЛДУН, АСАБИЙЯ И ДИНАСТИИ
— Ибн Халдун был зерванистом?
— Ибн Халдун сформулировал свою концепцию, опираясь на традиционную мусульманскую историографию. Он видел, что история – это вереница сменяющих друг друга династий, и он обратил внимание на то, что в их смене присутствует своя логика. Например, династии возникают в среде бедуинских или «варварских», кочевых народов, которые обладают «асабией» — племенной солидарностью, той самой фанатичной приверженностью своему племени, о которой Пророк говорил как о несовместимой с исламской верой. Так вот, династии возникают в племенной среде, они захватывают оседлые народы, города, усваивают их образ жизни – «хадара» (отсюда современное арабское название цивилизации), теряют свою племенную сплоченность и силу, переживают закат и падение, уступая свое место новым «варварам». Вот мяч был послан клюшкой вперед, и вот он попал в цель. Эта концепция, описанная в «Аль-Мукаддима», во введении к очередной «хронике пророков и царей», которую задумывал написать Ибн Халдун, и сделала его предтечей современной социальной теории. В прошлых беседах мы затрагивали эти темы, когда говорили об арабах, иранцах и тюрках в исламской истории.
— Да, я помню, что тюрки у нас тогда были классическим примером асабийи на Ближнем Востоке.
— Тюрки были родоначальниками почти всех мусульманских династий в регионе на протяжении почти тысячи лет. Мы еще к этому моменту вернемся сегодня, я думаю. В общем, Ибн Халдун одним из первых перешел от простого пересказа истории династий к попытке осмысления движущей силы этого процесса. Однако мусульманские историографы в основной массе до этого не дошли и просто воспринимали эту смену династий как часть вселенского порядка вещей. Что примечательно, у слова «дауля», которое означает и «государство», и «правительство», и «правящая династия», в арабском языке и, особенно, в поэзии, в том числе персидской, двойное значение, которым поэты часто пользовались, и оно совершенно не случайно. Слово изначально означало «превратность судьбы», потому что это производное от глагола «даля», который означает «сменяться», «проходить», «миновать», «кануть в Лету» (Лета – очень удачное слово, потому что оно по смыслу примерно и соответствует терминам «дахр» и «зарван»). Получается, что земная власть, все эти сменяющие друг друга династии, буквально вырывающиеся «из грязи в князи» и исчезающие на горизонте, обязаны своим существованием превратностям времени или эпохи, и анализировать этот процесс не имеет никакого смысла, потому что он непрерывный и вечный (по замыслу тех, кто верит в цикличность времени, в это «колесо небес»). Вот никто его и не анализировал, а воспринимал как должное. Это печальная констатация состояния традиционного мусульманского исторического сознания, которое, как ты уже понял, было нарушено именно Исламской революцией, которая радикально поставила вопрос о «царях» и «пророках», о цикличном понимании времени и линейной концепции истории. Если и дальше увлечься символами, то я бы назвал это ударом «посоха Моисея» по этому индоиранскому колесу сансары.
— И как это колесо сансары связано с шахским режимом?
— Самым прямым образом. Шахский режим был олицетворением этого подхода к истории, этого восприятия времени. Он ведь не спроста апеллировал к 2500-летию иранской монархии. Это событие стало одним из ключевых событий предреволюционного десятилетия. Оно было разрекламировано и замечено всем обществом. Празднование этой даты, привязанной к произвольной трактовке греческих источников, писавших о персидской державе, сопровождалось колоссальными тратами, и на него были приглашены представители всех самых видных королевских и аристократических фамилий Европы и Азии. 2500 лет – это серьезная заявка на представительство монархии в мировом масштабе. 2500 лет непрерывной монархической традиции, как пытались представить иранские власти, символизировал незыблемость монархических устоев. Я бы не хотел впадать в конспирологию, но иранский шах тогда был одним из ведущих покровителей идей традиционализма и перенниализма, которые связывают до сих пор с именами Сейеда Хосейна Насра и Анри Корбена: эти двое были близки к шахскому двору, пользовались особым покровительством лично императрицы Фарах Пехлеви, которая даже учредила специально для них Императорское философское общество в 1970-е годы. А это уже выход на интеллектуальный клуб Эранос, куда входили и Карл Юнг, и Мирча Элиаде. В общем, как мы понимаем, это всё имеет отношение к тому, что в свое время уважаемый Гейдар Джахидович Джемаль, а вслед за ним и многие другие, называли «традиционалистским клубом» в мировых элитах. Но я сам не силён в анализе этих раскладов, поэтому не буду вторгаться в эту сферу. Мне куда более важно в этой беседе зафиксировать следующий момент: режим Пехлеви сделал ставку на рекламу и интеллектуальное продвижение монархии как ведущей силы или стержня мировой истории, выступая от имени всех династий, правивших Ираном на протяжении двух с половиной тысяч лет. «Вечная мудрость» (или «херад-е джавид», Sophia perennis) традиционалистов Корбена и Насра и «вечная монархия» Ирана – это две стороны одной медали.
ИСТОКИ ДИНАСТИИ ПЕХЛЕВИ
— Давай всё-таки с тобой вернемся к фактологии, потому что сложно говорить о шахском режиме в отрыве от исторической фактуры. Что из себя представлял режим Пехлеви? Это ведь не была какая-то древняя династия. Они пришли к власти в ХХ веке. Как вообще появилась эта династия?
— Да, конечно. Это очень молодая династия, своеобразные выскочки по меркам серьезных аристократических фамилий, но такие выскочки и основывали династии, правившие Ираном тысячелетиями. Это же «дауля» — воля случая, превратность судьбы, которая поднимает на трон одних и низводит с него других. Официально, началом династии является 1925 год, когда Реза-хан, бригадный генерал, который командовал Иранской казачьей бригадой, занимал при Каджарах пост министра военных дел, а потом возглавил правительство, вдруг объявил себя шахом. На самом деле, я, конечно, упрощаю ситуацию, потому что я уже сказал, что не хочу слишком вдаваться в фактологию, и я могу какие-то вещи упустить, потому что не специализируюсь на этом периоде. Последние два десятилетия правления Каджаров – это очень сложный период в истории Ирана, потому что это была эпоха Конституционной революции, серьезных попыток колониального раздела Ирана со стороны Британии и Российской империи, потом первой мировой войны, частой смены правительств, созывов и роспусков иранского меджлиса, который только-только формировался в не очень благоприятных условиях клонившейся к закату монархии Каджаров. В общем-то, приход к власти генерала Реза-хана был частью уже послевоенных процессов в мире, и за ним во многом стояли англичане, которые тогда буквально насоздавали много новых монархий на Ближнем Востоке. Например, из семьи шерифов Мекки они создали сразу три монархии – египетскую, несостоявшуюся сирийскую (будущую иракскую) монархию и иорданскую (тогда еще трансиорданскую) монархию, которую мы сегодня знаем как хашимитских королей. В Договорном Омане они тогда создали эмираты из местных бедуинских шейхов, в Бахрейне, Кувейте и Катаре тоже привели к власти арабских племенных вождей, которые получили статус королей и эмиров.
Насколько я понимаю, Реза-хан в генеральских сапогах был одним из тех, на кого англичане делали ставку для «перезагрузки» региона после первой мировой войны и развала Османской империи. Им не очень нравилось, как пошли дела в Турции, где халифат был упразднен, и у власти оказался генерал Мустафа Кемаль-паша, который в 1923 году основал республику и стал ее первым президентом. В Иране многие были вдохновлены этим примером и хотели упразднить монархию и объявить республику, на что поначалу рассчитывал и сам Реза-хан, но англичане подсказали ему идею с основанием новой монархии. Причем, на тот момент больше всех против республики выступили шиитские улемы, которые боялись, что это повлечет за собой такие же радикальные реформы, как и в Турции, и по этой причине англичанам удалось навязать ему идею с новой династией. Там был такой британский шпион Ардашир Джи, парс-огнепоклонник из Бомбея, который втёрся в доверие к Реза-хану и фактически курировал его, подключая англичан для того, чтобы расчистить ему дорогу в реализации его карьерных и властных амбиций. Этот Ардашир Джи, по шпионской легенде коммерсант и репортер британской «Таймс», был не простым человеком. Он не только подсказал идею монархии новому шаху, но и подсказал ему, что нужно возрождать доисламскую, зороастрийскую атрибутику древнего Ирана. Будучи сам практикующим зороастрийцем, знающим их древние каноны, он в беседах с Реза-ханом, не очень образованным человеком, военным по профессии, рассказывал о величии древнего Ирана. По его инициативе, переводились и издавались книги британских ориенталистов о древностях Ирана, по истории Ахеменидов и Сасанидов.
Вообще, надо сказать, если в Турции англичане предпочитали действовать против Ататюрка через халифатистов и суннитских ученых-англофилов, в том числе шейхов накшбандийского тариката, которые были частью османского истеблишмента и подвергались репрессиям в новой Турции, то в Иране опоры в среде шиитского духовенства они не нашли и опирались в основном на маргинальные религиозные группы, вроде тех же самых парсов-зороастрийцев, местных христиан или бахаистов. Из среды шиитских улемов вышли аятолла Модаррес и аятолла Кашани, которые считались пионерами антибританского движения. Все помнили аятоллу Ширази, который инициировал своими фетвами знаменитое табачное движение против британской концессии. Антибританскими были и лидеры Конституционной революции, сидевшие в иракском Ан-Наджафе, муджтахиды Табатабаи, Бехбехани и Наини. В Ираке тогда антибританские силы тоже сгруппировались вокруг шиитских факихов, которые в 1920 году подняли мощное антибританское восстание, хотя англичане его жестоко подавили и поставили там править Фейсала. Если вкратце, то англичане привели к власти Реза-хана и сделали его новым шахом, дав ему добро на борьбу с властью улемов и ослабление исламской религии.
НОВЫЕ МАМЛЮКИ И ГУЛЯМЫ
— А он сам был какого происхождения? Аристократического? Что это была за семья?
— Нет, он не был знатным человеком, но он был из военного сословия, обладателей той самой «асабийи», о которой говорил Ибн Халдун. Отец у Реза-хана был мазендаранцем, а это отдельный народ, который живет в прикаспийской части на севере Ирана, у них свой специфический язык, кстати более архаичный, чем современный фарси, ближе к татскому или талышскому, к той группе иранских наречий, которые традиционное называли «пахлави» или «фахлави», на арабский манер (наверное, поэтому он и выберет это слово в качестве названия будущей династии). Про отца его я ничего особо не знаю, кроме того, что он был офицером, но про среду, в которой он жил, и в которой, соответственно, формировался его сын, точно можно сказать, что это была среда обладателей «асабийи». Во-первых, большая часть его сослуживцев были тюрками-азербайджанцами, причем из Закавказья. Мать Реза-хана была из огузского племени айрымлы, и, скорее всего, она же его женила потом на девушке из этого же племени, будущей шахине Тадж оль-Молук, ну или просто так сложилось, что в их окружении были преимущественно выходцы из этой группы. Потом, когда Реза-хан будет уже шахом, на важных постах будет много людей с фамилией Айромлу, да и вообще потомственных военных азербайджанского происхождения, вроде того же самого Теймурташа, который был одним из самых влиятельных людей в окружении шаха в 1920-1930-е годы.
Но надо понимать, что это были не те азербайджанцы, которые в Иране живут в большом количестве в Тебризе, Ардебиле или Казвине, которые контролируют мелкую и розничную торговлю в Тегеране. Это была особая военная каста, выходцы из разных полукочевых племенных групп, вроде шахсевенов или карапапахов, которые несли военную службу, сохраняли элементы родоплеменной организации, клановую структуру и были мобильными, перемещались по всей стране от западных границ до Хорасана, и везде у них была своя особая среда. Безусловно, Реза-хан владел тюркским языком, все его окружение, военная среда, говорила на тюркском, пусть и сильно персизированном. До сих пор сохранилась запись встречи Реза-хана с Ататюрком во время его официального визита в Турцию, на которой Реза-хан говорил на этом своеобразном тюрко-персидском койне, которое было в ходу у военных в позднекаджарский период. Я делаю акцент на тюркском не случайно, потому что, как мы уже говорили, тюркские династии правили Ираном более тысячи лет, и ничего принципиально нового не было. Новый шах опять оказался выходцем из тюркской военизированной полукочевой группы. Нет, она не была этнически однородной. Как и в средневековый период, это была пестрая в этническом отношении среда, которая пополнялась выходцами из родоплеменного общества, оторвавшимися от своих патриархальных очагов. Об этом мы уже тоже говорили в беседе о тюрках и персах в истории Ирана. В эпоху Аббасидов такой силой был гулямы – тюркские рабы-невольники, в Египте это были кыпчакские, а потом и черкесские невольники-мамлюки, то есть это не совсем племенные тюрки, но люди из родоплеменного общества, профессиональные военные, которые обладали навыками военной мобилизации и сплоченности, благодаря которым у них была сильная «асабийя». Такими же были в XV-XVI вв. кызылбаши, на которых опирался сефевидский орден, когда основал династию Сефевидов. Такими же были поначалу каджары, тоже полукочевое огузское племя. И такой же была среда, в которой формировался Реза-хан.
Тут надо отдельно сказать про Персидскую казачью бригаду, которая была создана в 1880-е годы. Уже по названию понятно, что к формированию этого соединения причастны русские. После победы России в русско-турецкой войне 1877-1878 годов Насер од-дин-шах очень заинтересовался русскими военными успехами, особенно, почему-то казаками, которые особенно ярко себя проявили в войне. В итоге, он договорился с Россией, чтобы ему прислали офицеров и помогли подготовить аналогичные казачьи части в Иране. В этническом плане она состояла из этих полукочевых тюркских племен Ирана. Честно говоря, я не очень хорошо разбираюсь в военной истории, и не очень понимаю, почему именно казачество стало образцом, потому что передовые военные технологии того времени развивались в другом направлении, но так получилось, что именно казачья бригада стала своеобразными петровскими «полками нового строя». То же самое мы видим в это время и у османов. В это же время Абдулхамид II создал свои полки хамидийе, которые тоже копировали казачьи, и в них набирали курдов, черкесов, тех же самых азербайджанцев-карапапахов. Все эти турецкие и иранские квазиказачьи формирования объединяла связь с Кавказом и Закавказьем, как в этническом, так и в чисто эстетическом отношении, потому что они скопировали с казаков всё, включая папахи, бурки, черкески с галунами, башлыки, бешметы. Ну, то есть ты понимаешь, о чем это всё. Это очередные тюркские гулямы или мамлюки, главная сила которых была не в какой-то суперэффективной организации или в современных вооружениях, а именно в высокой «асабийи», которая сама по себе делала их более эффективными на фоне феодальных армий. Правда, командовали бригадой русские генералы. Поэтому какое-то европейское влияние там, безусловно, имело место.
— Получается, новый шах был, практически, тюрком? Почему тогда он начал возрождать иранское доисламское наследие?
— Да, он был, практически, тюрком, а его сын, Мохаммад-Реза-шах, получается, вообще был на три четверти айрымом. Он, кстати, и внешне был похож больше на азербайджанца, чем на перса или даже мазендаранца. Мне он внешне напоминает советского азербайджанского актера Фахрадина Манафова: очень узнаваемый среди азербайджанцев типаж, особенно, на западе, ближе к Грузии и Армении. Пожалуй, это даже не тюркская внешность, а именно закавказская. Поэтому я не стал бы делать акцент именно на этнической составляющей. Говорю же, это не была гомогенная в этническом смысле среда. Она была генетически связана с этническими тюрками, но это были тюрки Ирана, которые жили там уже веками, они впитали иранское самосознание и не ассоциировали себя с какой-либо страной, кроме Ирана. Говоря о тюрках, я в данном случае больше имею в виду социологию традиционного иранского общества, в которой мобильные (полукочевые) военизированные группы тюркского происхождения играли свою особую важную роль веками: это была роль носителей «асабийи». Сама среда была пестрой, потому что, если выражаться гумилевским языком, такие группы зачастую были пассионарными консорциями, которые буквально индуцировали вокруг себя пассионарность, притягивали к себе пассионарные элементы из других этнических групп. Например, в Иране в эту среду быстро интегрировались разные курдские, лурские, белуджские, иногда даже арабские или афганские племена, которым был близок этот тип социальной организации.
СТАРАЯ НОВАЯ ДИНАСТИЯ
Разумеется, взойдя на престол, Реза-хан стал заниматься ровно тем же самым, чем занимались все остальные тюркские «полевые командиры», получившие статус эмира или султана. Он начал черпать легитимность в традиционном иранском монархическом сознании, в мифах «Шахнаме», в традициях прежних династий. Все они объявляли себя шахами, правителями Ираншахра – вечной иранской политии. Поэтому Реза-хан начал строить новый Иран в таком же ключе, а англичане ему подсказали, что надо опираться на доисламское наследие и всё больше дистанцироваться от ислама и шиитских ученых. Однако ничего принципиально нового в этом не было. Часто приходится видеть, что Пехлеви приписывают какую-то особую вестернизацию или отход от ислама. На самом деле, все средневековые мусульманские правители в основной массе не были сильно религиозными, ну или это была специфическая религиозность, которая не исключала, например, пиршеств с алкогольными возлияниями, очень свободных нравов при дворе, включая содержания в гаремах мальчиков, молодых юношей-фаворитов. Мы ведь это видим на протяжении всей истории мусульманских династий, начиная с Омейядов, Аббасидов и вплоть до Османов и Каджаров. Причем это не скрывалось, это широко и активно освещалось в мусульманской литературе, в поэзии. Вся ранняя персидская классика Саманидского, Газневидского или сельджукского периодов – про эту фривольную жизнь монарших дворов. Что еще более удивительно, мы не видим даже массового осуждения этой практики со стороны большей части общества, если не брать отдельных религиозных деятелей. Наоборот, это воспринималось как часть нормы, как часть того самого незыблемого порядка вещей, рождаемого «дахром». Это называлось «айин-е шахиншахи» или «рах-о-расм-е шахан», то есть некие устои или каноны шахской жизни, которым полагается пить вино, полагается иметь много наложниц, и любовников тоже. Я не специалист по средневековой мусульманской дидактике, но мне кажется, что в тогдашних «наставлениях царям» эти темы обходились стороной, потому что были чем-то само собой разумеющимся и не вызывавшим осуждения, хотя, официально, источником законодательства был шариат. Короче говоря, у правителей в традиционных мусульманских обществах было исторически сложившееся и закрепленное традицией, культурой, устоями эксклюзивное право на нарушение исламских норм и то, что, в логике Корана, вообще-то называется «мерзостью и нечестием» (фиск ва фуджур). В этом плане Пехлеви были обычной иранской династией, а не какой-то «плохой» династией на фоне хороших.
ШИИТСКИЕ УЛЕМЫ И МОНАРХИЯ
— Почему же тогда иранское духовенство решило свергнуть монархию полностью именно в период правления этой династии? Почему раньше оно терпело этот порядок вещей и не упраздняло монархию как таковую?
— А вот это хороший вопрос. Как я уже говорил в прошлых беседах, в шиитском понимании монархия вообще не является легитимной формой правления, как и любая власть человека, не обладающего статусом непорочного, то есть не являющегося имамом из рода Пророка. Однако в реальной жизни шиитам приходилось быть поддаными разных мусульманских монархий, поначалу суннитских, но уже в эпоху Аббасидов появляются шиитские эмиры, династии Буидов, Хамданидов, потом появляются тюркские и монгольские правители шиитского вероисповедания: монгольский ильхан Олджайту, туркменские эмиры Кара-Коюнлу, ну и, наконец, кызылбаши, которые были гетеродоксной суфийской сектой с гулатским (крайним шиитским) уклоном, но сделали официальным мазхабом в своей империи джафаритский мазхаб. Вот с этого момента шиитские ученые начинают сотрудничать с монархией, где-то даже легитимировать ее власть. В XVI-XVII веках это были в основном ахбаритские ученые, причем с заметным влиянием суфизма и доктрин Ибн Араби и Сухраварди. Сефевиды приглашали много ученых из ливанского Джебель-Амеля. Не все они приживались в Иране и находили общий язык с Сефевидами, многие возвращались обратно или в Ирак, в подданство Османской империи. Однако в этот период сложился своеобразный симбиоз или консенсус между сефевидскими властями и шиитским духовенством, которое постепенно встроилось в элиту новой империи.
Шиитское духовенство не давало шахам полной легитимации их власти, а скорее заключало с ними некий социальный контракт. Они требовали от них соблюдения шариата, передачи шиитским ученых таких сфер, как судопроизводство и хисба (институт контроля над поддержанием исламской законности, исламского правопорядка в обществе), покровительства шиитским религиозным и благотворительным учреждениям, а взамен давали свое одобрение на лояльность их власти и даже участие в их войнах против соседних суннитских империй и государств. Как таковой религиозной легитимации их власти не было. Было что-то вроде взаимовыгодного сотрудничества, которое во многом держалось на войнах с османами, на наличии явной или хотя бы мнимой угрозы существованию шиитской общины.
Недостаток исламской легитимации власти Сефевидов с самого начала всё больше подталкивал их к поиску легитимности в иранских политических мифах, в возрождении иранской имперской идентичности. С этой проблемой многие суннитские страны, прежде всего ближневосточные арабские, в основном столкнутся после краха Османской империи и ликвидации халифата, когда на первый план там выйдет европейская концепция национального государства. Иран пришел к этому, как мы видим, гораздо раньше. Выход из традиционного суннитского политического пространства, центром которого был институт халифов, спровоцировал более ранние попытки поисках новых источников легитимности вне этого пространства, в том числе в плоскости иранской идентичности. Впервые за долгое время Иран перестал быть чисто культурным или эпическим, легендарным пространство, жившим в рассказах из «Шахнаме» и исторических хрониках, а снова оформился в империю, которая подчеркивала свою иранскую идентичность. Шиизм помог этому процессу: как и тем, что способствовал отделению Ирана от общесуннитского массива, так и тем, что не давал полноценной религиозной легитимации власти шахов, направляя все их поиски в этом направлении в сторону более древних иранских концепций шаха как «тени Бога на земле».
Однако это тяготение к доисламским источникам легитимности постепенно и неуклонно подрывало основу социального контракта между шахами и шиитскими улемами. Усиление иранской национальной идентичности и монархии как ее выражения вступало в противоречие с шиитской концепцией власти. В конце концов, это вылилось в Конституционную революцию, когда часть духовенства поддержала идеи ограничения абсолютной монархической власти на основе «машруте» — обновленного социального контракта, нового общественного договора, предполагавшего заимствование некоторых западных принципов политического представительства, закрепление гражданских и политических прав, а другая часть выдвинула концепцию «машруэ», то есть обеспечения шариатской легитимности власти шаха через соблюдение шариата под надзором шиитских муджтахидов. Хотя эти две концепции противостояли друг другу, на самом деле, это были две версии одного и того же – попытки шиитских улемов обновить свой консенсус с шахской властью. Просто в XIX-XX веках в шиитской среде окончательно победило усулитское направление, более рационалистическое, выступавшее за разработку рационалистической методологии фикха и иджтихад, в отличие от традиционалистов-ахбаритов. Я уже говорил до этого, что Исламская революция – это порождение усулитского направления, она была бы невозможна без этого «усулитского поворота» в развитии шиизма. Исламская революция и упразднение монархии – это закономерная веха в эволюции усулизма, который возродился после гибели Сефевидской империи, начал с разработки и совершенствования инструментария иджтихада и пришел очень быстро к концептуальному оформлению нелегитимности монархии как таковой и поиску альтернативных форм управления шиитским государством в эпоху сокрытия непорочного имама: сначала в форме конституционализма и оформления в конституции надзорных функций муджтахидов, а потом уже и в форме вилаят аль-факих и Исламской Республики. В обоих случаях мы видим, как усулизм инкорпорировал в систему фикха современные политические институты западного происхождения.