Кеван Харрис. Исламская революция: преобразования на селе и демографическое чудо

Кеван Харрис, автор книги «Социальная революция: политика и государство всеобщего благосостояния в Иране», опубликованной издательством Калифорнийского университета, занимается проблемами социального обеспечения и образования в государствах Западной Азии и Северной Африки, отношений бизнеса и государства в послереволюционном Иране, классовой и социальной мобильностью в Иране до и после 1979 года. В представленной вашему вниманию главе своего исследования он рассматривает взаимосвязь между социальной политикой Исламской Республики в сфере здравоохранения, вызванными ей преобразованиями в сельской местности и примером самого стремительного демографического перехода в современной истории. По мнению автора, создание системы первично медико-санитарной помощи на селе стало одним из факторов формирования современной иранской нации. Харрис также проливает свет на одну из самых спорных тем в послевоенной политике Исламской Республики — программу сокращения прироста населения.

---

 

«Если под «обществом» мы понимаем группу людей, которые научились работать вместе, то французское общество действительно было ограниченным… Люди целых регионов не чувствовали особой тождественности между собой и государством или людьми других регионов. Прежде чем это изменилось, прежде чем жители Франции смогли почувствовать себя значимой общиной, им следовало поделиться значимым опытом друг с другом. Дороги, железные дороги, школы, рынки, военная служба и оборот денег, товаров и печатной продукции обеспечили этот опыт, смели старые обязательства, привили национальный взгляд на вещи в региональных умах и подтвердили силу этого взгляда, предложив продвижение тем, кто его принял»[1].

Ойген Вебер

 

В отличие от других стран Ближнего Востока, особенно стран Персидского залива, в современном Иране мало домашней прислуги, работающей в условиях полного рабочего дня. Горничные, няни и дворецкие по-прежнему существуют, но в ничтожных пропорциях по сравнению с другими странами Персидского залива. Горничные и няни редко сопровождают иранские семьи в парк, торговый центр или на базар. До революции 1979 года такого не было. Посещая странные званые обеды в Тегеране или Тебризе, я часто расспрашивал людей о масштабах рабского труда в дореволюционный период. Многие помнили, что наличие домашней прислуги было весьма широко распространено. Большинство, однако, ответили, что сегодня «слуги просто слишком дороги». Вместо этого, как было показано в фильме «Развод» Асгара Фархади 2011 года, более богатые семьи, как правило, нанимают домашних работников по почасовой ставке для специальных собраний и случайных дел, связанных с ведением домашнего хозяйства.

Что случилось с рынком труда в Иране? Можно утверждать, что самые богатые иранские семьи покинули страну во время революции 1979 года. Однако вскоре на смену этим семьям пришли новые богатые семьи. Можно также утверждать, что до революции труд зарубежных мигрантов был более доступен для работы в домашнем хозяйстве, как и в остальной части региона Персидского залива сегодня[2]. Однако иностранная рабочая сила все еще присутствует в современном Иране. Их труд широко используется в строительном и транспортном секторах. В секторе бытовых услуг общие затраты на заработную плату отражают общую цену на рынке труда, включая иранских и иностранных работников в общей совокупности. Должно быть, что-то случилось с предложением женской рабочей силы, поскольку в Иране, как и в других странах, женщины чаще нанимаются на домашнюю работу.

Эта нехватка постоянной, точнее постоянно работающей, прислуги имеет место даже при том, что на протяжении большей части послевоенного периода на иранский рынок труда выходило все больше женщин. В 1990 году доля женщин в рабочей силе составляла 9,7% — чуть более 1,4 миллиона женщин. К 2005 году этот показатель вырос до 17% — 4 миллиона женщин были официально трудоустроены. Хотя с 2005 года доля женщин в сельском хозяйстве и промышленности сократилось, отчасти из-за все более жестких последствий международных санкций, доля женщин в сфере услуг продолжает расти[3]. Растущее присутствие женщин в сфере услуг делает отсутствие постоянной домашней прислуги еще более загадочным. По мере роста количества женщин, конкурирующих на рынке труда, можно было бы ожидать дальнейшего снижения стоимости труда домашней прислуги. Однако эта загадка в значительной степени рассеивается, если изучить взаимосвязь между социальной политикой, демографическими изменениями и средствами к существованию женщин.

В основе решений женщин перевести свой труд из сферы домашнего хозяйства в сферу рыночной деятельности и из сферы воспроизводства в сферу производственной деятельности (включая рождение меньшего числа детей) лежали широкие сдвиги в доступе к государственному благосостоянию. Социальное обеспечение может помочь декоммодифицировать домохозяйства—то есть уменьшить потребность в постоянном присутствии на рынке труда, субсидируя затраты на воспроизводство продуктов питания, здравоохранения, образования и жилья. Однако социальное обеспечение может также способствовать расширению участия на рынке труда путем предоставления оплачиваемых рынком навыков и полномочий, совершенствования инфраструктуры, расширяющей рынки, и сокращения времени, необходимого для неоплачиваемого труда по воспроизводству домашних хозяйств[4]. Среди исследователей государства всеобщего благосостояния это иногда называют дефамилизацией домашних хозяйств. Как уже давно отмечали феминистские авторы, государственные системы социального обеспечения помогают структурировать гендерное разделение труда внутри домашних хозяйств, а также на формальном рынке труда[5]. История расширения участия женщин в трудовой деятельности в Иране, часто представляемая как индивидуализированный символ автономного расширения прав и возможностей, также является символом того, как социальная политика в Исламской Республике трансформировала возможности и стимулы для женского труда на протяжении трех десятилетий. Даже для женщин, которые формально не присутствуют на рынке труда, эти изменения все еще имеют большое значение благодаря расширению доступа к образованию и изменению структуры брака. Хотя многие женщины формально остаются за пределами рынка труда, преобразования все равно заметны, особенно в сельских районах Ирана. Как заметил политолог Эрик Хуглунд о своих беседах с образованными молодыми женщинами в сельском городке провинции Фарс: «женщины спорят не о том, должны ли они работать, а о том, какая работа подходит для женщин»[6].

В этой главе я покажу, как революция социально укоренилась в иранской сельской местности. В сельских районах Ирана наиболее радикальной мерой социального обеспечения, осуществленной Исламской Республикой, стало создание клиник первичной медико-санитарной помощи. Как и в предыдущей главе, эти изменения были связаны с революцией и войной. Первичные клиники, доступ к дородовому медицинскому обслуживанию и инициативы в области планирования семьи способствовали быстрым демографическим изменениям в Иране в послереволюционную эпоху. Хотя у сдвигов в рождаемости с конца 1970-х до 2000-х годов имеются сложные причины, как и в любой другой стране, изменение численности населения в Иране не может быть объяснено без пристального внимания к политике социального обеспечения. Социальные процессы, связанные с быстрым сокращением среднего размера семьи в Иране, показывают, как революция и ее последствия глубоко укоренились в повседневной жизни, а не являются иллюстрацией нисходящего контроля со стороны государства или автономного общества, восстающего против него. В результате тридцатилетняя иранская политика социального обеспечения в сельских районах выровняла шансы на жизнь между городом и деревней и сплела воедино национальное государство, гораздо более сплоченное, чем при предыдущем режиме. По выражению историка Ойгена Вебера, Исламская Республика превратила крестьян в иранцев.

 

Государство развития здравоохранения

Комитет помощи Имама Хомейни, о котором говорилось в предыдущей главе, вряд ли является образцом бюрократической эффективности или подотчетности. Другой иранский институт, все же, находится ближе к такому организационному идеалу. В то время как общественное внимание сосредоточено на иранских организациях по оказанию помощи на основе квот, которые связаны с категориями мучеников и ветеранов, наблюдается поразительное молчание по поводу самых успешных усилий государства в области социальной политики со времен революции 1979 года. Учитывая спорный характер политического поля Ирана, где обвинения в коррупции и популизме являются обычным делом, это молчание может свидетельствовать о его успехе. Речь идет об иранской системе первичной медико-санитарной помощи (ПМСП), особенно ее сети сельских домов здоровья, которая расширила доступ к медицинской помощи в сельской местности.

Институциональные достижения Министерства здравоохранения, которое является «островком эффективности» в постреволюционном аппарате планирования Ирана, напоминают не что иное, как «государство развития здравоохранения»[7]. Как отмечал социолог Питер Эванс, государства развития в XX веке, как правило, были озабочены индустриальными преобразованиями. Многие планировщики рассматривали улучшение благосостояния или здравоохранения либо как побочный эффект быстрого роста, либо как дорогостоящее препятствие для него. Более поздние теории развития, однако, подчеркивают, что улучшение благосостояния является не только самоцелью – расширением человеческих возможностей – но и фундаментальным вкладом в экономический рост[8]. Как показал Патрик Хеллер на примере Индии, подобно промышленной политике, организационное строительство играет центральную роль в создании потенциала для проникновения в те части общества, которые ранее не были связаны с государственной социальной политикой. Подобно тому, как связь между экономическими планировщиками и бизнес-элитами имела решающее значение для роста производства в Южной Корее, успешные экспансии в социальной политике могут осуществляться государственными организациями с аналогичными формами «встроенной автономии»[9]. Эти организации должны быть внутренне сплоченными, обладать общими нормами, а также быть укоренены через более широкие социальные группы. В Иране такой организацией была сельская сеть ПМСП. Хотя она редко обсуждалась в шумных политических дебатах элиты, именно она способствовала огромным изменениям в повседневной жизни, которые изменили социальные и политические горизонты Ирана.

 

Низкие технологии, высокие результаты

Основой сельской системы ПМСП является общенациональная сеть сельских домов здоровья. Каждый дом здоровья укомплектован двумя квалифицированными медицинскими работниками и расположен не более чем в часе езды от любой деревни. В этих клиниках все услуги бесплатны, а медицинские работники посещают близлежащие домохозяйства, находящиеся в их ведении. Врачи посещают каждый дом здоровья по крайней мере один день в неделю и обычно базируются на постоянной основе в близлежащих медицинских центрах, обслуживающих несколько домов здоровья. У этих врачей можно получить направление на дальнейшее лечение в крупных городах. К 2010 году эта сеть оказывала медицинские услуги более 95% сельского населения— более чем 20 миллионам человек.

На рис. 7 представлены графики постепенного строительства медицинских домов в сельских районах Ирана, а также полученный в результате охват сельского населения. Несмотря на то, что экспериментальная группа домов здоровья была опробована еще при монархии Пехлеви, как будет рассмотрено ниже, основной медицинской помощью, доступной сельским иранцам до революции 1979 года, были мобильные клиники Корпуса здравоохранения. Расширение домов здоровья произошло уже после революции, как показано на рисунке 7. Действительно, самые быстрые темпы строительства домов здоровья и наибольший рост охвата услугами здравоохранения пришлись на период войны и восстановления: примерно 1985-1995 годы. Как рассказали мне в Тегеране чиновники Министерства социального обеспечения, в 1980-х годах государственная политика социального обеспечения ставила во главу угла здравоохранение, особенно в сельских районах. Чтобы понаблюдать за деятельностью клиник и понять, как работает сеть ПМСП, я посетил пять сельских домов здоровья в трех отдельных провинциях в течение 2009 и 2010 годов. Я беседовал с пациентами, медицинскими работниками, фармацевтами и врачами об их опыте, воспоминаниях и мнениях о программе, как она развивалась в послереволюционный период.

Основным местом оказания первичной медицинской помощи был сельский Дом здоровья. В 1980-е и 1990-е годы доступ к больницам был облегчен благодаря распространению сельских страховых карт, которые люди могли взять в конкретные государственные больницы, расположенные в городских районах, если им требовалась стационарная помощь. Однако эти карточки также распространялись через сельские сети ПМСП до тех пор, пока в 2000-х годах сельская система здравоохранения не была более полно интегрирована с городскими больницами. Как можно заметить во время посещений, инфраструктура домов здоровья проста, часто включает вестибюль или зал ожидания, один или два смотровых кабинета и кабинеты для медицинских работников. Учитывая их быстрое строительство по всей стране, Дома здоровья, как правило, выглядят одинаково в разных провинциях. Вестибюли обклеены плакатами, показывающими, как кампании, которые правительство проводит в области здравоохранения, со временем менялись по мере того, как происходил эпидемиологический переход от наибольшей распространенности инфекционных заболеваний к неинфекционным заболеваниям. Старые, выцветшие плакаты, например, сообщали о туберкулезе, тогда как новые плакаты были посвящены уходу за детьми, раку, грудному вскармливанию, СПИДу и психическому здоровью молодежи. В кабинетах медицинских работников находились большие аптечки, которые не ломились от новейших европейских фирменных лекарств, но были хорошо снабжены дешевыми аналогами, которые обычно производятся в Иране. Врачи также регулярно привозили лекарства из местных центров снабжения. В каждом доме здоровья я видела большую коробку презервативов в аптечке, всегда на нижней полке.

Организационная схема на рис. 8 показывает, как система первичной медико-санитарной помощи масштабирует медицинские услуги от местных домов здоровья до районного уровня. Медицинский персонал клиники обычно состоит из выходцев из той же деревни или близлежащего района, которые обязаны проживать в этой деревне не менее одного года. Они обучаются в течение двух лет и должны проходить там службу в течение двух лет после их обучения. Это кажется кратковременным требованием, но оно не отражает опыта тех медицинских работников, у которых я брал интервью. Все они находились на своих постах гораздо дольше, чем требовалось. Как они вспоминали, только около 10-20% вновь обученных медицинских работников не оставались на этой работе. Текучесть кадров настолько низка, что многие медицинские работники, с которыми я встречался, собирались уйти на пенсию после пятнадцати-двадцати лет службы в одной и той же деревне.

«Это постоянная работа, и я вырос здесь», — было обычным объяснением. Многие начинали свою карьеру незамужними, но позже вступали в брак на работе, в результате чего муж и жена работали в клинике на пару. Один аспект системы имеет решающее значение для ее успеха. Каждый дом здоровья обязан иметь по крайней мере одну женщину среди своих медицинских работников. Знание местной специфики, полученное работниками клиники благодаря проживанию на селе, очень пригождается им. Они практически все время выезжают на вызовы, не говоря уже о регулярных проверках путем обзвона пациентов. Один медицинский работник сказал мне, что накануне моего визита кто-то пришел к нему домой в 11 часов вечера, потому что нуждался в медицинской помощи после падения. Нахождение в локальных условиях характеризовалось как преимущество: «Они уже знают нас, не стесняются и не относятся с подозрением к нашим услугам и медицинским советам»[10]. Раз в месяц все медицинские работники посещают районные медицинские центры для проведения брифингов с Министерством здравоохранения. Один или два раза в год они выезжают в столицу провинции для проведения сессий по последним кампаниям, запущенным в системе здравоохранения, методикам, тестированию и переподготовке.

Одним уровнем выше располагается сельский медицинский центр, который имеет большие размеры, чем сельская клиника, и я провел день с фармацевтами, которые выписывали рецепты для пожилых женщин. Я спросил их о ценах на лекарства и их доступности. Поскольку отечественные фармацевтические препараты сильно субсидируются правительством, каждый заполненный рецепт, как правило, стоит меньше доллара[11]. Каждый сельский медицинский центр охватывает около девяти тысяч человек, содержит отдельный родильный дом и оказывает амбулаторную помощь. В отличие от большинства государственных учреждений в Иране, атмосфера обоих центров и клиник казалась необычайно спокойной и расслабленной. Конечно же, деревенская жизнь обычно кажется более медленной для посторонних, но там имело место что-то еще. Я спросил более опытных медицинских работников и врачей, которые посещали одни и те же деревни в течение последних пятнадцати-двадцати лет, в течение какого периода система лучше всего управлялась. Я подразумевал под этим управление в Веберовском смысле бюрократической рациональности. Было ли медицинское обслуживание и управление лучше всего организовано при президенте Рафсанджани, Хатами или при Ахмадинежаде? Далее следовал типичный обмен мнениями[12]: «Было ли легче получить материалы для этого дома здоровья двадцать лет назад, десять лет назад или сейчас? Была ли центральная администрация лучше организована раньше или она улучшилась позже?

Медицинский работник: «На самом деле не было такой уж большой разницы. В последние несколько лет все меньше внимания уделяется планированию семьи и все больше новым заболеваниям, которые мы должны лечить.

— Какие вы сегодня видите новые болезни, которых не видели раньше?

Медицинский работник: «Высокое кровяное давление, диабет, артрит, депрессия».

— Почему люди в этой деревне впадают в депрессию?

Медицинский работник: «Теперь у всех есть телевизоры и радио. Их сыновья не всегда находятся рядом. Они знают, что происходит в других местах, и это может привести к депрессии».

Как отметил медицинский работник, а также по сообщениям международных организаций здравоохранения, портфель болезней Ирана изменился при Исламской Республике. Хронические болезни пришли на смену инфекционным, или, как красочно выразился один работник, «мы перешли от диареи к диабету». По оценкам ВОЗ/ЮНИСЕФ, наиболее быстрый рост уровня иммунизации детей против туберкулеза, полиомиелита, дифтерии и кори в Иране произошел в период с 1984 по 1990 годы[13]. Этот период соответствует годам самого быстрого расширения медицинских учреждений, как показано на рис. 7[14]. Согласно исследованию 1990 года, проживание в сельской местности и использование пренатального ухода в поликлинике были двумя факторами, связанными с более высокими показателями иммунизации[15].

Комментарии медицинского работника поразительны, потому что в Иране трудно найти членов правительственной бюрократии, которые не были бы подвержены капризам политического фракционизма. Часто я слышал в других учреждениях, например, в сфере жилищного строительства, образования или планирования, что переход от Рафсанджани к Хатами был не так уж и плох, но приход Ахмадинежада привел к снятию верхней прослойки персонала и положил конец важным технократическим программам. Каждая новая администрация приносила новые директивы и в результате перераспределяла ресурсы по всему государству. Напротив, Министерство здравоохранения казалось островком бюрократической эффективности в бурном политическом море.

Эта большая бюрократия, кроме того, была встроена в знание местной специфики, накопленное медицинскими работниками. Например, государственное сельское страхование охватывает всех, кто живет в деревне и не работает на правительство или близлежащие заводы: в этих случаях страхование осуществляется через другие фонды. Однако сегодня многие иранские деревни населены очень молодыми и очень старыми людьми. Сыновья и дочери учатся в городских школах, или работают в провинциальных городах и столицах, или мигрируют, постоянно меняя работу, если могут ее найти. Система ПМСП устроена так, чтобы эти «отсутствующие» жители деревни не выпали из нее. Они могут вернуться в деревню и получить медицинскую помощь при условии, что их имена будут зарегистрированы во время ежегодной переписи населения в деревнях. Это происходит на персидский Новый год, когда большинство мигрантов возвращаются в свои деревни, благодаря чему перепись проводится, когда в сельской местности находится больше населения. Кроме того, с середины 2000-х годов отсутствующие сельские жители могут пользоваться сельским страхованием в городских больницах и поликлиниках. Таким образом, сельская система социального обеспечения, по крайней мере, субсидирует расходы на социальное обеспечение городских рынков труда. В период новогодних каникул, в конце марта, медицинский работник посещает каждое домохозяйство и собирает информацию о страховании, проверяет национальные удостоверения личности, регистрирует всех имеющих на это право членов и отправляет данные в районные центры.

Примечательно, что эти медицинские услуги могут распространяться и на неграждан. В одной деревне, которую я посетил, две афганские семьи, переехавшие сюда несколько лет назад, также получали бесплатную медицинскую помощь из местного дома здоровья. Возможно, это был исключительный случай, но в ходе исследования афганских общин, окружающих расположенный в восточной части страны город Мешхед, многие мигранты заявили, что они пользуются в местности своего проживания услугами здравоохранения и образования, которые не были доступны в их родной стране. Гражданство не является критерием для получения социальных услуг. По мнению чиновников здравоохранения, это, скорее всего, было реакцией государства на тот факт, что более миллиона афганских беженцев переехали в Иран после советского вторжения 1980-х годов, а новый приток пришелся на 1990-е годы после начала гражданской войны в Афганистане. Государство не располагало регулирующим потенциалом для регистрации всех афганских беженцев, но проблемы общественного здравоохранения побудили государственных политиков разрешить им доступ к базовым услугам[16].

Мониторинг, осуществляемый через Дома здоровья, является низкотехнологичным, но успешным. Данные о смертности в деревнях, детской и материнской смертности, рождаемости, половозрастной структуре, а также использовании противозачаточных средств собираются в виде информационного колеса, представленного на рис.9. Сбор данных — это простой и эффективный способ измерения широкого спектра показателей, которые затем агрегируются на национальном уровне. Чиновники Министерства здравоохранения могут определять новые проблемы или отстающие регионы и соответственно направлять ресурсы на их решение. Например, несмотря на быстрое снижение младенческой смертности в 1980-е и 1990-е годы, показатели материнской смертности снижались более медленными темпами. В 1979 году уровень материнской смертности составлял 250 смертей на 100 000 рождений; к 1996 году он снизился до 37 смертей на 100 000 родов. Снижение было впечатляющим, но чиновникам здравоохранения впоследствии было поручено довести эту цифру до 25 к 2015 году в соответствии с Целями развития тысячелетия ООН. В результате была внедрена новая система надзора за материнской смертностью, в соответствии с которой каждый случай материнской смертности, произошедший по предотвратимой причине, документировался. Это привело к появлению в 2001 году новой политики в отношении акушерок и больничных процедур во всей системе. К 2009 году материнская смертность снизилась до 22 смертей на 100 000 родов[17].

К концу 2000-х годов большинство иранцев воспринимали эту систему ПМСП как нечто само собой разумеющееся или как часть общественного договора, если они вообще знали о ней. В больших городах, таких как Тегеран, меня молодые, космополитичные горожане иногда спрашивали, почему я путешествую по пыльным деревням. Я ответил, что изучаю систему социального обеспечения в сельской местности, особенно сеть домов здоровья. Несколько раз эти хорошо образованные граждане прямо говорили мне, что они никогда не слышали о такой вещи[18]. В таких случаях я спрашивал, слышали ли они о докторе Али-Резе Маранди, министре здравоохранения в администрациях Мусави и Рафсанджани. Молодые иранцы обычно читают о Маранди в начальной или средней школе. Он получил многочисленные международные награды за усилия по проведению кампаний вакцинации детей и расширению услуг в области планирования семьи, включая премию Организации Объединенных Наций в области народонаселения. Эти награды, как и почти любое позитивное международное признание иранцев, с гордостью обсуждаются в стране всеми группами политического спектра. Создав финансово безопасную и организационно эффективную систему первичной медико-санитарной помощи, Маранди и другие должностные лица Министерства здравоохранения сыграли важную роль в создании в Иране государства, ориентированного на развитие здравоохранения[19]. Эта несколько изолированная бюрократия способствовала не только повышению показателей развития человеческого потенциала, но и самому быстрому снижению рождаемости, которое было зарегистрировано в XX веке. Политика этого экстраординарного процесса, которая упускается из виду в большинстве исследований о постреволюционном Иране, многое говорит о социальных преобразованиях, в которых соцобеспечение смешалось с суматохой революции и войны.

 

Социология демографического перехода в Иране

Большинство семей в Иране естественным образом пережили переход от шести или семи детей в 1979 году к менее чем двум сегодня. На протяжении всей моей полевой работы я часто спрашивал людей, находившихся в различных ситуациях, почему произошел этот сдвиг. Некоторые объясняли это бедностью и тяжелыми экономическими условиями после революции. Вслед за этим вопросом я задал другой: если бы экономика была лучше, захотели бы они иметь большую семью? Нет, сказали они. Им хотелось иметь маленькие семьи. Другие говорили, что предыдущие поколения были менее современными, менее образованными или, как часто говорят, менее культурными. Ни один человек, если только он или она не работали в области общественного здравоохранения, никогда не говорил мне о том, что это изменение может быть связано с какой-либо правительственной директивой.

Иранцы приняли идею малой семьи настолько, что воспринимают и описывают ее как часть своей современной культуры. С другой стороны, неиранцы склонны объяснять уменьшение размера семьи культурными причинами иного рода. В популярной публицистике, как и в работах большинства западных ученых, существует ошибочное представление о том, что первые годы постреволюционной эпохи были пронаталистскими, как фактически, так и с точки зрения позиции власти. Действительно, после 1979 года рождаемость немного возросла, а после 1985-1986 годов снизилась. Обычно, история преподносится следующим образом: революционные лидеры Исламской Республики выступали против контрацепции и призывали семьи иметь больше детей, что было их исламской обязанностью, и население послушно подчинялось. Эта история приписывает государству почти всю власть по формированию идей, норм и мотиваций. Люди в Иране имеют мало свободы для принятия решений, особенно бедные, которые могут быть бенефициарами государственных учреждений социального обеспечения. Это тип объяснения, распространенный во многих описаниях Ирана, но он редко, если вообще когда-либо исследовался. Однако реальная история гораздо более удивительна и показательна.

Наилучшие имеющиеся оценки роста населения Ирана были составлены группой демографов из Тегеранского университета. Они ежегодно интерполировали общий коэффициент рождаемости, то есть уровень рождаемости начиная с 1972 года по данным десятилетних переписей и других координирующих обследований[20]. На рис. 10 представлены общие оценки коэффициента рождаемости на городском и сельском уровнях.

Следует выделить три наблюдения, вытекающие из этих оценок рождаемости. Во-первых, в городских районах после 1972 года рождаемость несколько снизилась, но затем выровнялась вплоть до революции 1979 года. В сельских районах после 1972 года рождаемость, и без того высокая, росла вплоть до революции 1979 года. Можно утверждать, что начатые в 1966 году инициативы эпохи Пехлеви по планированию семьи не были эффективными в среднесрочной перспективе. Вместо этого, система здравоохранения в период Пехлеви способствовала первой половине демографического перехода: низкая смертность при высокой рождаемости, с последующим ускорением роста населения.

Во-вторых, рождаемость в городах и деревнях возросла сразу после революции. К середине 1980-х годов, еще в годы войны, рождаемость начала снижаться. Это падение произошло до того, как правительство приступило к осуществлению официальной программы планирования семьи в 1989 году. Учитывая сроки, этому сегменту снижения, должно быть, способствовали другие факторы.

В-третьих, наиболее быстрое снижение рождаемости приходится на 1989-2000 годы, когда динамика рождаемости снизилась до уровня воспроизводства населения (примерно 2,2 ребенка на одну женщину). В этот период разрыв в рождаемости между сельскими и городскими районами сократился почти до уровня паритета. Начиная с этого периода, демографы всего мира были очарованы Ираном. Единственной страной с более быстрым переходом рождаемости в четвертой четверти XX века были Мальдивы (нынешнее население 328 000 человек). В течение 2000-х годов продолжающий оставаться низким уровень рождаемости в Иране отражал процесс приобретения общенациональных масштабов решениями, касающимися размера семьи, так что между домохозяйствами в городских и сельских районах было мало различий.

Резкий спад рождаемости в Иране не ожидался его планировщиками и изначально не предполагался зарубежными организациями. В первом пятилетнем плане (1989-1994) предполагалось, что рождаемость снизится в результате новых инициатив в области планирования семьи. Однако документ 1989 года все еще прогнозировал, что население Ирана в 2010 году составит 100 миллионов человек. Этот прогноз превышал фактическое население страны в 2010 году на 25 миллионов человек. Аналогичным образом, отдел народонаселения ООН постоянно переоценивал общий коэффициент рождаемости в Иране в течение 1990-х годов. Ниже приводятся оценки ОН ООН по докладам за двухгодичный период: 1990 год –  4.30; 1992 год –  5.40; 1994 год –  4.52; 1996 год –  4.77; 1998 год – 2.80[21]. Только после того, как были обнародованы результаты переписи населения Ирана 1996 года, международные и государственные учреждения осознали, что они давали завышенные оценки. Карикатуры на Иран как на автаркический и традиционный привели к неправильному пониманию внутренней динамики страны[22].

Можно задать несколько вопросов о различиях в тенденциях рождаемости, а также об общем послереволюционном спаде. Во-первых, почему не было спада до революции? Во-вторых, почему после революции произошел подъем? В-третьих, почему в годы войны наблюдался небольшой спад? В-четвертых, почему после запуска официальных программ планирования семьи произошло значительное сокращение?

Решение этих вопросов может помочь в понимании общей тенденции, а также указать на конкретные социальные механизмы, возникающие в различных точках времени или одновременно. Кроме того, разбивка этого сложного вопроса на отдельные компоненты может помочь определить, какая часть спада могла быть связана с предложением со стороны государственной политики или спросом со стороны социальных установок и возможностей для индивидуальных действий. Для выполнения этих задач пригодятся две концепции, вытекающие из переходов рождаемости в других местах. В Южной Корее быстрое снижение рождаемости было связано с увеличением возраста вступления в первый брак. Задержка вступления в брак снижает фертильность, сокращая время, которое женщины имеют для рождения детей, даже если они рожают их с теми же интервалами, что и раньше. В Индонезии снижение рождаемости в основном происходило в браке. Там снижение рождаемости в браке было достигнуто за счет сочетания использования контрацептивов и увеличения интервалов между рождениями[23]. В Иране оба эти механизма сыграли определенную роль, но, вероятно, не совпадали по времени.

Неверно утверждать, что без революции 1979 года в Иране наблюдалось бы более быстрое снижение рождаемости и, следовательно, меньший рост населения. Хотя правительство Пехлеви использовало официальный дискурс планирования семьи в 1970-х годах, быстрый экономический рост этого десятилетия, возможно, привел к ожиданиям более высокого уровня жизни в стране, что усугубило рост населения. В программе планирования семьи правительства Пехлеви 1966 года особое внимание уделялось поставкам контрацептивов. Начиная с 1960-х годов были приняты законы о защите семьи, гарантирующие основные юридические права женщин на доступ к медицинскому обслуживанию. В конечном счете, медицинский персонал Корпуса здравоохранения получил инструктаж по обучению населения использованию контрацепции и полагался на мобильные клиники, чтобы обойти плохую инфраструктуру. Но в целом основное внимание по-прежнему уделялось городским районам, расчет делался на распространение противозачаточных таблеток в качестве предпочтительного способа контрацепции. Этот метод был ориентирован на молодых городских женщин. Сельские женщины более старшего возраста, как правило, ограничивают использование противозачаточных средств до тех пор, пока не достигнут желаемого размера семьи или не превысят его. Противозачаточные таблетки часто было трудно получить на регулярной основе, и женщины прекращали их использование[24]. Кроме того, специалисты в области общественного здравоохранения, обладающие соответствующими знаниями в сфере развития сельских районов, не контролировали программу планирования семьи. Вместо этого, программа была «сверхмедицинской», как позже описал ее сотрудник Всемирного банка[25].

Такое отношение не было характерным только для Ирана. В эпоху после Второй мировой войны американские фонды и международные организации уделяли первостепенное внимание контролю над народонаселением в повестке дня развития нового независимого третьего мира. Финансирование других программ часто увязывалось с кампаниями по контролю за населением. Советы, которые давал Ирану базирующийся в США Совет по народонаселению, почти дословно повторяли рекомендации, данные Кении или Пакистану. Как и другие виды помощи, предоставлявшейся в целях развития, эта модель, как правило, является одномерной и призвана быть подходящей для всех стран. К концу 1970-х годов репутация этого «демографического истеблишмента», описанного историком Мэтью Коннолли, была сильно запятнана. Например, кампании по стерилизации в Индии, где мобильные группы подкупали или принуждали миллионы женщин внутриматочные спирали, широко освещались в международных средствах массовой информации[26]. Дискуссии о населении стали увязываться с мятежной политикой стран третьего мира в 1970-е годы. Во время Всемирной конференции по народонаселению 1974 года, проходившей в Бухаресте, даже представитель Всемирного банка заявил Ассамблее, что он «потрясен» «покровительственным отношением преимущественно белых англосаксонских представителей» из северных организаций и ООН. Шах не замечал этого растущего чувства, по крайней мере на публике. Его сестра, Ашраф Пехлеви, представляла монархию на конференции в Бухаресте, где она рекламировала новые программы контроля рождаемости в Иране[27].

В результате растущей критики этой политики со стороны стран Третьего мира появились призывы к «новому международному порядку в области здравоохранения» в сочетании с другими предложениями по реструктуризации отношений между глобальным Севером и Югом[28]. В 1970-е годы, международный консенсус в области общественного здравоохранения перешел от одностороннего лечения заболеваний и передачи высоких технологий к более комплексному первичному медико-санитарному обслуживанию, направленному на удовлетворение социально-экономических потребностей более бедных стран[29]. Иран не был исключением. В 1972 году в провинции Западный Азербайджан при поддержке ВОЗ был начат экспериментальный проект по созданию домов здоровья. Действительно, как сообщается, впервые в персидском языке был использован термин «дом здоровья» [хане-йе бехдашт][30]. Кроме того, Ширазский университет в провинции Фарс приступил к осуществлению учебного проекта по подготовке «вспомогательного медицинского персонала среднего звена» в небольшом городке Марвдашт[31]. Однако к 1978 году базирующийся в Нью-Йорке Совет по народонаселению подсчитал, что Иран вряд ли добьется значительного снижения рождаемости к 2000 году, поставив страну в ту же категорию, что Афганистан, Непал, Нигерия и Судан. Как было отмечено, именно об этом шла речь, несмотря на непропорционально большие расходы правительства Пехлеви на планирование семьи[32].

Эта проблема частично вытекает из общей структуры системы здравоохранения Ирана. В 1973 году на весь Иран приходилось всего четырнадцать тысяч врачей, причем половина из них жила в Тегеране. Пилотные проекты на базе ПМСП сообщили о своих выводах правительству, а также международным агентствам, однако отечественные медицинские учреждения, состоящие из деканов медицинских школ и врачей с высоким статусом, выступили против рекомендаций о создании универсального ПМСП. Вместо этого без инфраструктурной поддержки сверху навязывались массовые кампании. В сельских районах Ирана не было пригодных для использования дорог, водоснабжения и иммунизации против инфекционных заболеваний. По оценке медицинского социолога Кэрол Андервуд: «Было предпринято мало попыток познакомить врачей-стажеров с проблемами здоровья сельского населения Ирана . . . даже чиновники здравоохранения избегали поездок в сельскую местность». В результате сельское здравоохранение представляло собой не столько систему, сколько разрозненную совокупность организаций и многочисленных пунктов оказания медицинской помощи[33].

Другими словами, планирование семьи при шахе страдало от тех же недостатков, что и большая часть социальной политики эпохи Пехлеви – акцент на так называемых современных методах и высокотехнологичных решениях, плохо приспособленных к социальным реалиям страны со средним уровнем дохода[34]. Это способствовало ограниченным масштабам воздействия программы планирования семьи Пехлеви на рождаемость в 1970-е годы, даже при незначительном росте рождаемости в сельской местности в последние годы десятилетия. Было бы близоруко утверждать, что снижение рождаемости в Иране было бы таким же или произошло бы раньше, если бы не вмешалась революция. Вместо этого Иран мог бы походить на богатых арабских соседей Персидского залива на юге или более бедный Пакистан на Востоке, где рождаемость сохранялась на более высоком уровне.

Глобальный марш 1970-х годов под лозунгом «Здоровье для всех» завершился в сентябре 1978 года Алма-Атинской конференцией по первичной медико-санитарной помощи. Чиновники иранской системы здравоохранения присутствовали на этой крупной конференции в Казахстане, когда их правительство столкнулось с растущими волнениями внутри страны. Все 134 присутствовавшие делегации одобрили декларацию, в которой содержится призыв к международному сообществу здравоохранения переориентировать ресурсы здравоохранения на комплексную первичную медико-санитарную помощь в странах третьего мира[35]. Вскоре после этого произошла революция, и в Иране возросла рождаемость как в городах, так и в сельской местности. Издалека это казалось примером способности харизматической власти Исламской Республики влиять на первых порах на массы. Новое правительство выступало против модернизации третьего мира и таких инициатив, как Алма-Атинская декларация. При ближайшем рассмотрении это часто повторяющееся объяснение рассыпается.

На самом деле до революции 1979 года среди шиитских религиозных правоведов вообще не существовало единого мнения по поводу политики контроля над рождаемостью. Правительство Пехлеви редко интересовалось мнением высших духовных лиц из шиитского истеблишмента. По словам антрополога Майкла Фишера, в таких городах, как Шираз и Кум, были открыты клиники, поддерживаемые местными семинариями, и некоторые из них пытались предложить услуги по планированию семьи. Они были закрыты монархией Пехлеви «по требованию правительства в попытке систематизировать и не дублировать медицинские учреждения»[36]. В 1960-х годах Хомейни выступал против инициатив Белой революции шаха, но не говорил ничего непосредственно о планировании семьи. В 1964 году гинеколог Ширазского университета запросил постановление (фетву) о контрацепции у великого аятоллы Бахаоддина Махаллати — шиитского юриста самого высокого ранга. Махаллати постановил, что контроль над рождаемостью не запрещен религией, если его последствия носят временный характер и не делают женщин бесплодными всё время. По сути, это была единственная фетва, изданная до революции иранским высшим духовным лицом по этому вопросу[37].

В 1971 году ливанский ученый Шейх Мохаммад Махди Шамсуддин и иранский аятолла Мохаммад Хосейни Бехешти выступили с пространными речами на конференции по исламу и планированию семьи в Рабате, Марокко. Каждый из них поддерживал— с помощью религиозного права – современные методы контроля рождаемости, а также стерилизации[38]. Позже Шамсуддин стал известен как один из духовных лидеров ливанской «Хезболлы», а Бехешти был ключевым революционером, союзником Хомейни. Учитывая, что в 1970-х годах оба человека были вовлечены в сети Хомейни, находившегося в Эн-Наджафе, было бы удивительно, если бы кто-то из них занял позицию, противоположную мнению Хомейни по этому вопросу. Вместо этого, по мере того как они становились все более политизированными с 1960-х годов, некоторые сегменты шиитского духовенства, близкие к Хомейни, пришли к убеждению, что старые священнослужители были реакционными, отсталыми и подчиненными верховной политической власти. Доводы Бехешти относительно контрацепции, сделанные до революции, вращались вокруг идеи о том, что возникающие и изменяющиеся потребности общества делают первостепенной задачей для представителей ислама корректировку своих догм в соответствии с требованиями настоящего времени. Это был тот же самый аргумент, который радикальные священнослужители в Исламской Республике, столкнувшиеся с тем же консервативным духовным истеблишментом, сделали в 1980-х годах.

Конечно, шахская программа планирования семьи была связана с правительством, которое ее осуществляло. Наряду с общим отвращением к контролю над рождаемостью, выражаемым как радикалами, так и консерваторами во всем третьем мире, связь с прежним режимом давала повод многим иранцам с подозрением относиться к любым мерам по контролю над рождаемостью[39]. Революционные кадры, как правило, не доверяли технической экспертизе, в том числе низшие сотрудники, работавшие в Министерстве здравоохранения. В данном случае мобилизация снизу против верхушки технократов в вопросе контроля над населением была ключевым объединяющим лозунгом. Как упоминалось ранее, сотрудники министерства создавали коалиции с другими служащими, такими как дворники, садовники и кухонные работники, чтобы агитировать за выравнивание бюрократического статуса и шкалы оплаты труда. Как и в других министерствах, эта энергия была поглощена и направлена в исламскую ассоциацию сотрудников соответствующего министерства. Лидерами ассоциации были младшие провинциальные священнослужители, которые в основном выступали против контрацепции и планирования семьи[40].

Однако и в этом случае имела место контрмобилизация сверху. Революция отрезала верхний бюрократический слой всех министерств, поскольку правительственные чиновники бежали или были вычищены. Некоторые из этих людей были теми самыми медицинскими работниками с высокой международной репутацией, которые в первую очередь были настроены против широкой сети первичной медико-санитарной помощи на селе. Таким образом, министерские технократы среднего звена нашли место для осуществления одобренных в Алма-Ате радикальных мер, которые были задуманы по образцу китайских и кубинских систем первичной медико-санитарной помощи, разработанных в 1950-х и 1960-х годах, после соответствующих революций в этих странах. Они начали десятилетнюю кампанию по обеспечению религиозного одобрения мер по планированию семьи. Начиная с середины 1979 года, чиновники Министерства здравоохранения подняли вопрос о контроле над рождаемостью в ходе встречи с аятоллой Хомейни, подчеркнув, что рост населения влияет на способность государства обеспечивать благосостояние масс. В сентябре того же года Хомейни опубликовал письменный ответ на доклад, по сути, санкционировавший применение современных контрацептивов. Он был доставлен в качестве официальной фетвы во все министерства здравоохранения. Однако даже послания Имама было недостаточно, чтобы остановить революционную волну скептицизма в отношении махинаций старого режима. Чиновники Министерства здравоохранения получили по меньшей мере еще пять письменных подтверждений контроля над рождаемостью от Хомейни и других великих аятолл в течение следующих нескольких лет[41]. Вопреки распространенному мнению, иранская программа планирования семьи никогда не приостанавливалась; она просто оставалась пассивной внутри государства. Семьи продолжали получать противозачаточные средства, если они просили об этом—5,6 миллиона семей сделали это в 1981 году[42]. Поэтому большая часть сопротивления контролю над рождаемостью была вызвана политической реакцией снизу, а не данной свыше религиозной заповедью рожать больше детей.

Помимо какого-либо идеологического подстрекательства, причиной роста рождаемости обычно называют ирано-иракскую войну. Конечно, система нормирования продовольствия и потребительских товаров военного времени обеспечивала набор стимулов для увеличения размера семьи. Продовольственные книжки выдавались на основе данных подсчета количества человек в домохозяйствах, в том числе младенцев и маленьких детей. Однако, судя по демографическим данным, пик рождаемости пришелся на 1980-1981 годы; война началась лишь в конце 1980 года. Роль войны в качестве основного причинного фактора, вероятно, была преувеличена, хотя она и оказала свое воздействие, поскольку отвлекла имеющиеся ресурсы от программы планирования семьи.

Гораздо важнее было то, что сразу после революции сотни тысяч людей решили пожениться. Общий уровень браков с 1976 по 1978 год составлял около 5 на 1000 человек в год. В 1979 году он взлетел до 8,1, а затем еще выше – до 8,8 в 1980 году[43]. Хорошо известно, что Исламская Республика снизила законный возраст вступления в брак с 15 до 13 лет для девочек и с 18 до 15 лет для мальчиков. Однако средний возраст женщин при вступлении в первый брак остался таким же, как и до революции — с 19,7 лет по переписи 1976 года он поднялся до 19,8 лет по переписи 1986 года. Призыв государства вступать в брак в более раннем возрасте, чтобы сохранить сексуальные отношения в рамках брака, как они утверждали, не был ключевым фактором. Скорее всего, именно революционная атмосфера привела к быстрому росту числа браков. Молодые пары верили, что их экономические перспективы улучшатся после падения старого режима. Аналогичное изменение произошло после большевистской революции 1917 года в России, хотя в СССР были приняты прогрессивные законы, облегчавшие женщинам развод с мужьями. В 1926 году уровень брачности в европейских районах СССР составлял 11 браков на тысячу человек в год. В 1911-13 годах, до начала Первой мировой войны, этот показатель составлял 8,2. Иными словами, за первое десятилетие существования СССР уровень брачности подскочил почти на 35 %[44].

Иранские революционеры всех убеждений обещали, что распределение богатства изменится по сравнению с тем, каким оно было в прошлом. Иран был богатой страной, как показал бум 1970-х годов, но люди не получили свою справедливую долю. Увеличение числа браков было, по сути, голосованием за обещания нового режима о том, что жизнь станет лучше. Правительство даже учредило брачный фонд для оказания финансовой помощи новым парам. После вступления в людей брак модели рождаемости оставались в рамках тех же культурных ожиданий, что и в 1970-е годы. Расширенные семьи и родственники поощряли женщин вступать в брак в молодом возрасте, а вскоре после этого заводить первого ребенка.  Тем не менее, поскольку число браков выросло, уровень рождаемости также вырос. Другими словами, Иранская революция породила ожидания, как это обычно бывает в первые годы революций, где бы они ни происходили. Это способствовало росту рождаемости[45].

Революции могут усиливать ожидания, но войны могут быстро их уменьшать. Недовольство войной достигло новых высот в 1985-86 годах. Государственные доходы от продажи нефти рухнули, военные расходы выросли, а инфляция пошла вверх. Результаты переписи 1986 года предупредили чиновников Министерства здравоохранения о том, что с 1976 года прирост населения составлял 3,9% в год. В течение следующих трех лет чиновники Министерства здравоохранения и технократы Планово-бюджетной организации (ПБО) активизировали кампанию, направленную на то, чтобы подтолкнуть государство к крупной инициативе по планированию семьи. Государственные элиты разделились в своих позициях по этому вопросу, отчасти из принципиальных соображений, но также из-за страха быть запятнанными ореолом старого режима.

Глава ПБО Масуд Роугани-Занджани обсудил результаты переписи населения 1986 года с премьер-министром Мирхосейном Мусави. Он передал сообщение о том, что специалисты в области общественного здравоохранения и технократы ПБO считают, что высокий уровень рождаемости в Иране сделает увеличение дохода на душу населения в послевоенной экономике почти невозможным. Неконтролируемый рост населения приведет к снижению общего уровня здоровья, нанесет ущерб сельскохозяйственному производству и создаст поколение безработной молодежи. Все это, заявил Роугани-Занджани, создаст «конфликт с [политической] системой». Члены Министерства здравоохранения разработали стратегию, как использовать революционную терминологию в своих интересах. Вместо термина «контроль над рождаемостью» со всеми его негативными коннотациями продвигалось выражение «интервалы между рождениями детей» из сферы общественного здравоохранения. Чрезвычайно важно, что послания Хомейни могли использоваться против сопротивления со стороны священнослужителей, скептически настроенных по отношению к расширению планирования семьи. Благодаря поддержке Хомейни «никто из духовенства не мог противостоять этой политике, вспоминал позднее Роугани-Занджани, — и только Бог знает, в какой ситуации мы оказались бы, если бы он этого не сделал»[46]. Кабинет Мусави провел голосование по вопросу о начале кампании по планированию семьи. Он едва прошел и был принят одним голосом «за»[47].

Поскольку государственные элиты были разделены, давление снизу толкнуло их в разные стороны. Возможное восстановление активного планирования семьи в 1989 году было не просто технократическим решением сверху. В 1980-х годах женские организации активно лоббировали расширение доступа к контрацепции. Они использовали революционный дискурс против тех самых священнослужителей, которые интерпретировали религиозные писания в целях осуждения контроля над рождаемостью. Инструменты демографического контроля, как провозглашали женские группы в средствах массовой информации и газетах, должны быть в руках народа и предполагать его активное участие[48]. До тех пор, пока эти активисты могли представлять свои цели как благочестиво националистические, мобилизационное наследие революции открывало место в общественной сфере для борьбы за внесение поправок в законы о семье и другие государственные меры, которые законодательно закрепили гендерное неравенство в начале революции[49].

Однако в 1980-е годы уровень рождаемости уже снижался: с 6,9 в 1980 году и 6,3 в 1986 году до 5,3 к 1988 году. Чтобы отличить этот сегмент спада от быстрого спада 1990-х годов, на рисунке 11 показаны изменения рождаемости в соотношении с изменением возраста вступления женщин в брак, а также временными интервалами рождения детей. Другими словами, рисунок 11 позволяет нам отделить задержку вступления в брак от интервала между рождениями. Нижняя линия тренда на рис. 11 показывает общий коэффициент рождаемости, который снизился за два десятилетия. Линии выше показывают, какую часть ежегодного снижения можно отнести к различным сегментам изменения рождаемости.

На этом графике декомпозиции мы видим, что большая часть снижения общего коэффициента рождаемости с 1981 по 1986 годы произошла из-за того, что женщины откладывали свой возраст первого брака. С 1987 по 1990 годы женщины изменили свой курс, снова вступая в брак в более раннем возрасте — некий мини-бум бракосочетаний, наблюдавшийся в конце войны – однако рождаемость продолжала снижаться, главным образом потому, что женщины увеличивали промежуток времени между рождением детей после появления на свет первенца.

Другими словами, задержка вступления в брак была основным фактором в начале 1980-х годов, тогда как снижение рождаемости в браке было основным фактором в конце 1980-х гг. Впоследствии, в 1991-1999 годах, снижению рождаемости способствовали как задержка вступления в брак, так и снижение рождаемости в браке, причем наибольший сегмент был обусловлен ограничением рождаемости женщинами после рождения двух детей.

В конце 1980-х годов снижение рождаемости в браке, показанное на рис. 11, вероятно, было вызвано сложным взаимодействием между государством и обществом. Как показано в главе 3, к 1986 году уровень доходов значительной части населения стагнировал или ухудшался. Несмотря на то, что распределение благ в сфере базовых потребностей было доведено с помощью нормирования военного времени до уровня, близкого к равному, восприятие лишений оставалось высоким. Из-за войны и ожиданий восходящей мобильности в связи с революцией миграция в городские районы продолжалась даже в условиях ухудшения экономических условий. Большинство воспоминаний иранцев о конце 1980-х годов сегодня связаны с трудностями в приобретении товаров и жилья. Вступление в брак в более раннем возрасте, возможно, было одной из форм преодоления этой реальности, как и мини-бум бракосочетаний.

Восходящая мобильность в эти годы застоя была возможна, но ее часто приходилось достигать путем приобретения статуса, а не экономического капитала, учитывая ограничения на предпринимательскую активность в то время. Для женщин, с еще более жесткими ограничениями на формальное участие на рынке труда, экономический путь должен был казаться еще более закрытым. Вместо этого основной путь к достижению статуса в Иране лежал через обеспечение образования своих детей на уровне школьного аттестата, а затем стремления получить доступ к таким профессиональным областям, как инженерия и медицина. До революции этот путь был в основном ограничен только высшими социальными слоями. После революции и войны все больше населения стало следовать этим путем, пользуясь преимуществами новых организаций социального обеспечения и социальной политики, некоторые из которых были ориентированы на поддержку семей мучеников. Эти возможности включали в себя расширение образования для взрослых и детей, программы сельского здравоохранения, пенсионные выплаты для пожилых малоимущих и пассивную, но все еще существующую программу планирования семьи, которая обеспечивала население контрацепцией. Новое взаимодействие с государством переплеталось со стремлением к статусной мобильности и, вероятно, способствовало снижению идеального размера семьи для многих женщин еще до начала активной программы планирования семьи в 1989 году. Напомним, что в последние годы войны уровень иммунизации детей достиг почти общемирового уровня. Это означало, что иранские женщины пользовались услугами, предлагаемыми новым государством развития здравоохранения. Когда в 1989 году государство изменило курс и изменило предложение ресурсов для планирования семьи, спрос со стороны отдельных лиц менялся уже из-за изменения социальных норм и новых ожиданий в отношении жизненного пути.

Как упоминалось выше, демографический переход в Южной Корее происходил в основном из-за задержки браков, в то время как в Индонезии рождаемость снизилась из-за интервалов между рождениями и снижения рождаемости в браке. В случае Ирана в период с 1981 по 1985 годы наблюдалась небольшая задержка в заключении брака, с 1986 по 1989 годы имело место снижение рождаемости в браке, а затем оба эти явления сочетались друг с другом в 1990-е годы. Изменение политики правительства быстро ускорило эти ранее существовавшие тенденции. В 1986 году Министерство здравоохранения во главе с Али-Резой Маранди взяло на себя обучение студентов-медиков, которое раньше относилось к сфере ведения Министерства образования. Министерство было переименовано в Министерство здравоохранения и медицинского образования. Это министерство и ПБО организовали в 1988 году в Мешхеде конференцию «Народонаселение и развитие», пригласив на нее специалистов по общественному здравоохранению из других стран. В конце конференции Маранди повторил фетву Хомейни, разрешающую использование контрацепции. Премьер-министр Мусави, который всего два года назад отмечал, что высокая численность населения страны – это Божий дар, заявил после конференции, что контроль над рождаемостью является неизбежным для Ирана, и что иранские женщины могут предотвращать нежелательную беременность, используя государственные клиники и дома здоровья. В 1989 году в Мешхеде и Исфахане были проведены еще две конференции, специально посвященные религиозным предписаниям в отношении контрацепции и стерилизации. Государство также использовало минбары проповедников, чтобы объявить снижение размера семьи национальным приоритетом, что сопровождалось дискуссиями на радио и телевидении. Как сообщается, более ста статей в трех крупнейших иранских газетах освещали эту тему в течение года между 1989 и 1990 годами[50]. Голоса критиков программы все еще были довольно громкими и звучали даже в этих самых газетах. Как и в 1970-х годах, в некоторых статьях предпринимались попытки увязать предложения о помощи со стороны учреждений ООН в области народонаселения с империалистической программой западных держав. Государство, тем не менее, продвигалось вперед. Премьер-министр Мусави, ближе к концу своего срока, утверждал: «Ни одна из правительственных программ развития и социального обеспечения не может быть успешной без серьезной программы планирования семьи»[51].

В результате Министерству здравоохранения и медицинского образования было поручено предоставлять бесплатные услуги по планированию семьи всем супружеским парам и поощрять малый размер семьи. Министерству была предоставлена широкая свобода действий в отношении реализации программы и привлечения ресурсов для ее осуществления. Это было ключевой причиной, по которой министерство выработало по сравнению с другими правительственными организациями «встроенную автономию» как агент государства развития. Как вспоминали чиновники здравоохранения[52], «правительство рассматривало планирование семьи как чрезвычайную меру, и из-за этого мы никогда не упускали возможности обеспечить наш бюджет. Действительно, в министерстве нам выделили отдельный и независимый бюджет, что позволило нам очень эффективно соблюдать сроки реализации наших проектов, потому что мы не делились своими деньгами ни с какими партнерами, и у нас было гораздо меньше обычных сложностей».

Экономические стимулы в системе социального обеспечения были изменены таким образом, чтобы социальное обеспечение, медицинское страхование, отпуск по беременности и родам и денежные пособия не распространялись более чем на трех детей. Парламент попытался принять законопроект о планировании семьи в 1989 году, но перспектива консервативного сопротивления заставила технократов из ПБО просто перенести эту риторику в первый пятилетний план развития (1989-1994), находящийся под контролем исполнительной власти, которую вскоре должен был возглавить президент Хашеми-Рафсанджани. Таким образом, правительство обошло возможное вето со стороны Совета стражей и их союзников-традиционалистов в Куме, даже когда чиновники Министерства здравоохранения попытались узаконить планирование семьи в общественной сфере со ссылкой на религиозные обязанности.

Кроме того, было легче развернуть программу из-за уже существующей инфраструктуры, встроенной в систему социального обеспечения, разработанную во время войны. Действительно, собственный мандат правительства, данный Министерству здравоохранения и медицинского образования, подтвердил концепции, лежащие в основе Алма-Атинской декларации. Планирование семьи — это больше, чем просто контроль численности населения; это также означает сокращение младенческой смертности, повышение уровня образования и занятости женщин, а также распространение медицинского и пенсионного страхования на все население, с тем чтобы родители могли заменить основанное на родстве обеспечение по старости государственной поддержкой[53]. Лозунги, используемые иранским государством в этот период, пытались увязать друг с другом размер семьи, образовательные перспективы детей, качество жизни родителей и национальное экономическое развитие[54]:

— Меньше детей, лучше образование

— Меньше населения, больше возможностей, процветающее будущее

— Лучшая жизнь с меньшим количеством детей

— Девочка или мальчик, достаточно двоих

Это сильно отличалось от принудительных мер в программах планирования семьи в таких странах, как Индонезия. Там правительство Сухарто попыталось конкурировать с исламистскими политическими партиями, находившимися за пределами государства, которые развернули проблему контроля над рождаемостью, чтобы нападать на правительство. Иранская кампания в гораздо большей степени опиралась на убеждение и социальные стимулы, укладывавшиеся в рамки религиозно санкционированного брака, узаконенного правительством. Министерство здравоохранения и медицинского образования стало требовать, чтобы все молодожены посещали консультации для получения свидетельства о браке. Женщины и мужчины делились на классы по половому признаку и получали инструктаж о вариантах контроля над рождаемостью, о влиянии размера семьи на жизнь, о сексуальном здоровье, о родительской ответственности за здоровье детей и о религиозных принципах, лежащих в основе этих рекомендаций. Иными словами, в сфере сексуальных и репродуктивных норм Исламская Республика активно занимается творческим изобретением религиозной традиции в целях модернизации.

Программа способствовала быстрым изменениям в структуре рождаемости. В результате внедрения системы медицинских учреждений, в которую были включены работники женского пола, использование современных противозачаточных средств в сельских районах быстро возросло. По мере того, как уровень образования среди молодых женщин повышался, одновременно увеличивался возраст вступления в брак. Женщины рожали своих первых детей в более старшем возрасте. Многие женщины старшего возраста, независимо от того, сколько у них было детей, решали прекратить рожать больше детей. Как показано на рис. 11, идея остановиться на двух детях стала основной нормой, лежащей в основе быстрого снижения рождаемости в 1990-х годах. Иранские женщины все еще выходят замуж и все еще рожают одного ребенка довольно скоро после замужества. Однако, по мнению демографов, потом они останавливаются, используют контрацепцию для контроля рождаемости и оттягивают рождение второго ребенка дольше, чем это делают матери во многих других странах со средним уровнем дохода. Эта социальная модель возникла до 1989 года, но программа планирования семьи быстро ускорила ее утверждение в 1990-х гг. Общий коэффициент рождаемости сократился с почти 5,6 в 1987 году до 2,8 в 1996 году: то есть, согласно оценкам, рождаемость сократилась примерно вдвое всего за десять лет.

Следует рассмотреть один из последних аспектов этой программы планирования семьи. Программа контрацепции, финансируемая правительством, была очень гибкой. Согласно обследованиям общественного здравоохранения в начале 1990-х годов, сельские женщины в основном выбирали таблетки или, как только они стали доступны, инъекции прогестагена каждые три месяца. Пожилые сельские женщины, как и многие их мужья, предпочитали стерилизацию. Однако эти опросы также показали, что по мере повышения уровня образования женщины чаще пользуются презервативами или традиционным методом прерывания полового акта (coitus interruptus), чем современными методами, предоставляемыми бесплатно правительством или доступными в городских районах в предприятиях частного сектора по низким ценам[55]. Другими словами, несмотря на то, что свободный контроль над рождаемостью стал повсеместно доступен для иранского населения, более образованные женщины в городских районах по-прежнему выбирали метод прерывания полового акта[56]. Это противоречит закономерностям, наблюдаемым во многих других странах со средним уровнем дохода.

Этот разворот можно объяснить двумя взаимосвязанными факторами. Во-первых, образованные женщины имеют более легкий доступ к абортам в Иране, хотя, по оценкам, уровень абортов в Иране все еще низок по сравнению с другими странами со средним уровнем дохода[57]. Во-вторых, женщины в Иране выражают озабоченность по поводу нежелательных эффектов гормональной терапии как современных методов контроля рождаемости и, вероятно, выбирают метод прерывания полового акта в качестве альтернативы, когда это необходимо[58]. Однако за этими выборами скрываются гендерные отношения власти в семье. Прерывание полового акта является успешным методом контроля рождаемости, если существует доверие между партнерами в брачных отношениях, и если женщина может использовать какой-либо один источник личной автономии или более одного. Например, несмотря на то, что женщины имеют ограниченный доступ к формальному рынку труда в Иране, более высокий уровень образования и более высокий социальный статус могут способствовать выравниванию отношений между мужчинами и женщинами в рамках семейной структуры. Для менее образованных или неграмотных женщин, наоборот, современный контроль над рождаемостью может действовать как метод контроля рождаемости, даже если в семье сохраняются крайне неравные отношения власти. Доверие мужа не требуется. Таким образом, несмотря на необходимость проведения более качественных исследований по этому вопросу, результаты демографического исследования могут свидетельствовать о том, что более бедные женщины в сельских районах используют систему социального обеспечения Исламской Республики для борьбы с традиционалистской, патриархальной предрасположенностью своих мужей к увеличению размера семьи.

 

От крестьян к иранцам

«Дороги, больше дорог, и всегда дороги»,-писал один губернатор во Франции конца XIX века; «это подводит итог политической экономии в деревне»[59]. В Иране до революции в сельской местности существовало всего 8 000 километров дорог с твердым покрытием. В период с 1979 по 1999 год этот показатель увеличился в восемь раз и составил более 67 000 километров гравийных и асфальтовых дорог. В результате деятельности государства по развитию сельских районов более 60% сельского населения было подключено к национальной дорожной сети еще до того, как был осуществлен первый пятилетний план, в 1989 году[60]. В этой главе основное внимание было уделено еще одной такой трансформации: сети первичной медико-санитарной помощи сельских домов здоровья. Эти организации составляли ядро системы социального обеспечения сельских районов в послереволюционном Иране. Результатом стала не только трансформация сельского сектора, но и иранизация разрозненных провинций, общин и источников средств к существованию на территории Ирана. Другими словами, по сравнению с монархией Пехлеви, эти формы благосостояния были инклюзивными как в  социально, так и пространственном отношениях.

Политика развития сельских районов способствовала к концу 1990-х годов по меньшей мере двум результатам: постепенному сокращению абсолютного уровня бедности и быстрому сокращению среднего размера семьи населения. Эти изменения часто воспринимаются как нечто само собой разумеющееся. Недовольство доступом к государственным услугам, занятостью и неравенством в доходах — это проблемы сегодняшнего дня в Иране XXI века. И это правда: постреволюционная система социального обеспечения Исламской Республики не решала проблем, связанных с неравенством – ключевых целей протестов 1979 года. Но следствием этой благотворительной деятельности, тем не менее, стало государство, более встроенное в общество, чем предыдущий режим. Однако другим следствием этого стало то, что миллионы людей по всей стране повысили свои ожидания в соответствии с растущим пониманием ориентации на достижение более высокого статуса.

Эта постреволюционная система социального обеспечения неоднократно проявляется во взаимодействии государства с индивидами, зачастую в качестве последней меры безопасности. Например, в ходе исследования кластеров бедности в Хузестане в начале 2000-х годов иранские социологи посетили общины военных беженцев. Это были люди, которые не могли получить доступ к старым землям для нужд сельского хозяйства или земледелия, и их экономические перспективы были туманны. В исследуемых сельских районах инфраструктура крайне нуждалась в обновлении. В пригородных районах Ахваза семьи мигрантов строили незаконное жилье, не имея практически никакого доступа к городскому водопроводу, электричеству и канализации. Отсутствие новой земельной реформы после 1980-х годов или даже рационализированного учета земельных претензий усугубило бедственное положение остававшихся безземельными крестьян. Эти переселенцы составляли сельский пролетариат[61]. Тем не менее, даже в этих бедных хузестанских общинах исследование 2004 года задокументировало как наличие клиник ПМСП, так и отделений Комитета помощи Имама Хомейни[62]. Другими словами, благотворительные организации принимали самое деятельное участие в жизни этих людей.

Еще один пример вероятного влияния сельских благотворительных организаций в Иране можно увидеть в большом, малонаселенном юго-восточном регионе Белуджистан в провинции Систан и Белуджистан, которая соседствует с пакистанской провинцией, также называемой Белуджистан. Белуджи, населяющие эти две провинции, говорят на одном языке, но имеют политическую границу, проходящую через их воображаемую общину. Расширенные семьи часто поддерживают связь друг с другом, несмотря на границу между Ираном и Пакистаном. Однако эта политическая граница подчеркивает социальные изменения, обсуждаемые в этой главе. Даже Белуджистан, который большинство иранцев никогда не посещали, не оказался в стороне от иранизации общественной жизни. В начале 1980-х годов демографы отмечали, что уровень рождаемости в иранском Белуджистане достигал 9,5 детей на семью. В 2006 году уровень рождаемости в провинции снизился до 3,7. В соседнем пакистанском Белуджистане этот показатель все еще составлял 5,4 в 2006 году, хотя и снизился с 7,3 в 2001 году[63]. Будучи бюрократически эффективным «государством развития здравоохранения», встроенным в сельскую местность, сельская система здравоохранения уравняла доступ к своим услугам на всем протяжении Иранского нагорья, вплоть до самых отдаленных районов страны.

Благодаря расширению сферы образования и социального обеспечения разрыв между провинцией и центром сократился до невиданной для Ирана степени. Этот процесс национализировал иранское общество, уравняв стремления всей страны к восходящей мобильности и более высокому уровню жизни. Миллионы людей впервые пошли в школу, впервые отправили своих детей на ежегодное обследование, впервые прочитали газеты и впервые переехали в города. Эгалитарный дух революции и мобилизационный дух войны открыли пути для этой трансформации, равно как и вовлечения в общественную жизнь как женщин, так и мужчин. Этот процесс, который не обошелся без присущей ему борьбы, неудач и столкновений, оказался воздействие на политику разделенной на фракции элиты, которая занимала командные высоты постреволюционного государства. Как могла какая-либо из этих элитных групп привести это более молодое, грамотное и политизированное население к своему собственному революционному видению? Ответ, по мнению некоторых, был амбициозным: Иран должен быть государством развития.

---

Кеван Харрис

Источник: Harris, Kevan. A Social Revolution. Politics and the Welfare State in Iran (University of California Press, 2017). Pp. 116 – 143.

---

[1] Эпиграф к этой главе взят из книги Ойгена Вебера «От крестьян к французам: модернизация сельской Франции в 1870-1914 годы» (Eugen Weber, Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France, 1870–1914, Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1976. Рр. 486).

[2] Иностранные работники бытового обслуживания до революции часто эмигрировали с Филиппин, будучи пионерами в экспорте рабочей силы из Юго-Восточной Азии, происходившей в конце ХХ века. См.: Firouzeh Khalatbari, “Iran: A Unique Underground Economy,” in The Economy of Islamic Iran: Between State and Market, ed. Thierry Coville (Louvain: Peeters, 1994), 118.

[3] Shanta Devarajan and Lili Mottaghi, “Economic Implications of Lifting Sanctions on Iran” Middle East and North Africa Quarterly Economic Brief 5 (Washington, D.C.: World Bank, 2015), 14–15. Данные в отчете взяты из Статистического центра Ирана.

[4] Ruth Milkman, Ellen Reese, and Benita Roth, “The Macrosociology of Paid Domestic Labor,” Work and Occupations 25.4 (1998): 483–510.

[5] См.: дебаты вокруг книги Гёсты Эспинг-Андерсен «Социальные основы постиндустриальной экономики» (Gøsta Esping-Andersen. Social Foundations of Postindustrial Economies. Oxford and New York: Oxford University, 1999); Ann Orloff , “Gendering the Comparative Analysis of Welfare States: An Unfi nished Agenda,” Sociological Theory 27.3 (2009): 317–43; также см.: Nancy Folbre, Valuing Children: Rethinking the Economics of Family (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2008).

[6] Eric Hooglund, “Changing Attitudes among Women in Rural Iran,” in Gender in Contemporary Iran: Pushing the Boundaries, ed. Roksana Bahramitash and Eric Hooglund, 125 (London: Routledge, 2011).

[7] Я позаимствовал термин «государство развития здравоохранения» из сравнительного исследования Кристофера Гибсона о бразильских организациях первичной медико-санитарной помощи в различных государствах и их эффективности для здравоохранения; см. “Civilizing the State: Civil Society and the Politics of Primary Public Health Care in Urban Brazil,” Ph.D. dissertation, Department of Sociology, Brown University, 2012; также см.: “Sanitaristas, Petistas, and the Post-Neoliberal Public Health State in Porto Alegre,” Latin American Perspectives 43.2 (2016): 153–71.

[8] Peter Evans, “Constructing the 21st Century Developmental State: Potentialities and Pitfalls,” in Constructing a Democratic Developmental State in South Africa: Potentials and Challenges, ed. Omano Edigheji (Cape Town: HSRC Press, 2010): 37–58.

[9] Patrick Heller, The Labor of Development: Workers and the Transformation of Capitalism in Kerala, India (Ithaca: Cornell University Press, 1999).

[10] Интервью в феврале 2010 года в провинции Восточный Азербайджан; также см.: Sara Javanparast et al., “A Policy Review of the Community Health Worker Programme in Iran,” Journal of Public Health Policy 32.2 (2011): 263–76.

[11] Государственные инвестиции в иранскую непатентованную фармацевтическую промышленность после революции – стратегия импортозамещения Пехлеви, которая была значительно расширена после революции 1979 года – имели решающее значение для обеспечения способности государства поставлять населению дешевые лекарства.

[12] Интервью с медицинским работником, деревня в провинции Кашан, сентябрь 2009 года.

[13] WHO/UNICEF, Review of National Immunization Coverage, 1980–2007 (Geneva: World Health Organization, 2008).

[14] Согласно интервью Фонда народонаселения ООН с сотрудниками Министерства здравоохранения, в результате расширения системы сельских домов здоровья в течение определенного периода охват вакцинацией в сельских районах был даже выше, чем в городских районах: UNFPA, Family Planning Programme Report (Tehran: United Nations Population Fund Office, 2008), 31.

[15] Kiumarss Nasseri et al., “Determinants of Partial Participation in the Immunization Programmes in Iran.” Social Science & Medicine 30.3 (1990): 379–83.

[16] Mohammad Abbasi-Shavazi et al., Return to Afghanistan? A Study of Afghans Living in Mashhad, Islamic Republic of Iran. Afghanistan Research and Evaluation Unit (Tehran: Faculty of Social Sciences, University of Tehran, 2005).

[17] Mehr News, 9 November 2009.

[18] Это имело место только в том случае, если эти молодые люди не имели никакой связи с какими-либо деревнями, например, их бабушки и дедушки и расширенная семья жили в крупных городских центрах. Другие молодые люди знали о домах здоровья, и если они находились в комнате, то часто обсуждали их с теми, кто выражал удивление.

[19] Интервью с бывшим чиновником Министерства здравоохранения, Тегеран, февраль 2010 года. Как пишет Хома Худфар, «в отличие от базового образования, которое призвано в первую очередь принести пользу режиму путем культивирования его идеологического видения исламского общества, улучшение всеобщего доступа к базовым медицинским услугам является главным каналом, посредством которого режим сообщает о своей приверженности бедным и неимущим регионам Ирана»; См.: Volunteer Health Workers in Iran as Social Activists: Can “Governmental Non-Governmental Organizations” Be Agents of Democratization? Occasional Papers, no. 10 (London: Women Living Under Muslim Laws, 1998), 6.

[20] Данные о здоровье и благосостоянии в 1970-е годы были заведомо неточными, и во многих случаях имелись подозрения, что государство Пехлеви завышало цифры. Сбор данных в 1980-х годах, напротив, часто оказывался более точным при Исламской Республике из-за необходимости материально-технического обеспечения и требований войны.

[21] Mohammad Abbasi-Shavazi, Peter McDonald, and Meimanat Hosseini- Chavoshi, The Fertility Transition in Iran: Revolution and Reproduction (New York: Springer, 2009), 48.

[22] Как пишут Аббаси-Шаваси, Макдональд и Хосейни-Чавоши (см. прим. 21), «Иран рассматривался как страна, в которой существовала культура высокой рождаемости, консервативное мусульманское правительство, порабощение женщин, плохо работающая экономика и изоляция от Запада. По общепринятому мнению, рождаемость в таких условиях не падает».

[23] Эти механизмы описаны в: Abbasi-Shavasi, McDonald, and Hosseini- Chavoshi (см. прим. 21), 83.

[24] В этом отношении показателен один анекдот, рассказанный работником здравоохранения, который работал в 1970-х годах в Хузестане. Мобильные бригады медицинских работников выезжали в каждую деревню, устанавливали палатки и раздавали лекарства в капсулах для лечения симптомов различных заболеваний. Жители деревни требовали «ампул» — инъекций – вместо таблеток, которые, по их мнению, были неэффективны. Боль от укола считалась признаком его эффективности. Когда им говорили, что им не будут делать уколы, а таблетки легче и менее болезненны, жители деревни уходили раздраженными. Когда они уходили, медработники непременно видели большую кучу таблеток, выброшенных за палатку (интервью в Чикаго, сентябрь 2010 года). Это, кстати, контрастирует с медицинскими моделями потребления в современном Иране, где ищут фармацевтические препараты от любого недомогания, независимо от того, насколько оно незначительно.

[25] Richard Moore, “Family Planning in Iran, 1960–79,” in The Global Family Planning Revolution: Three Decades of Population Policies and Programs, ed. Warren Robinson and John Ross (Washington, D.C.: The World Bank, 2007), 42.

[26] Matthew Connelly, Fatal Misconception: The Struggle to Control World Population (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 2008), 220.

[27] Connelly (см. прим. 26), 312.

[28] Nitsan Chorev, The World Health Organization between North and South (Ithaca: Cornell University Press, 2012): chap. 3.

[29] Kenneth Newell, ed., Health by the People (Geneva: World Health Organization, 1975).

[30] M. Assar and Z. Jaksic, “A Health Services Development Project in Iran,” in Health by the People, ed. Kenneth Newell (Geneva: World Health Organization, 1975), 112–27.

[31] Hossain Ronaghy et al., “The Middle Level Auxiliary Health Worker School: The Behdar Project,” Journal of Tropical Pediatrics 29.5 (1983): 260–64.

[32] Moore (above, note 25), 36.

[33] Carol Underwood, “Islam and Health Policy: A Study of the Islamic Republic of Iran,” in Islam and Social Policy, ed. Stephen Heyneman (Nashville: Vanderbilt University Press, 2004), 184.

[34] Как писал один иранский чиновник Министерства здравоохранения в 1970-х годах, «концепция дешевых медицинских услуг была обречена на то, чтобы получить мало внимания, потому что в то время господствующим было желание инвестировать огромные доходы от нефти в грандиозные инициативы». См.: K. Shadpour, “Primary Health Care Networks in the Islamic Republic of Iran,” Eastern Mediterranean Health Journal 6.4 (2000): 822–25. См.: Mohammad Mirzaie, “Swings in Fertility Limitation in Iran,” Critique: Critical Middle Eastern Studies 14.1 (2005): 25–33.

[35] Chorev (см. прим. 28).

[36] Michael Fischer, Iran: From Religious Dispute to Revolution (Madison: University of Wisconsin Press, 1980), 96.

[37] Amir Mehryar, “Shi’ite Teachings, Pragmatism and Fertility Change in Iran,” in Islam, the State and Population, ed. Gavin Jones and Mehtab Karim (London: Hurst, 2005), 132–33.

[38] Ibid., 134–40.

[39] Иранскую женскую организацию, основанную в 1961 году, возглавляла сестра шаха Ашраф Пехлеви. Эта форма «государственного феминизма» была не менее политизирована, чем версия Исламской Республики об идеальной женской роли, как утверждала Парвин Пайдар: «Оба шаха династии Пехлеви видели себя в том же свете: как отцы нации, которые должны был иметь полный контроль над женщинами нации.

Как и в семье, женщинам нации также не разрешалось действовать самостоятельно и проявлять инициативу из страха перед тем, что может привести к неизвестности. Предпосылкой для реформирования политических прав женщин был контроль шаха над женским движением». См. Women and the Political Process in Twentieth-Century Iran (Cambridge: Cambridge University Press, 1995), 142.

[40] Mehryar (см. прим. 37), 141. По иронии судьбы, как уже говорилось в главе 3, именно Бехешти первым предложил использовать исламские ассоциации в качестве метода вовлечения революционной мобилизации в механизм государственного строительства.

[41] Ibid., 138–40.

[42] Moore (см. прим. 25), 54.

[43] Akbar Aghajanian, “Post-Revolutionary Demographic Trends in Iran,” in Post-Revolutionary Iran, ed. Hooshang Amirahmadi and Manoucher Parvin (Boulder: Westview Press, 1988), 157.

[44] Wendy Goldman, Women, the State and Revolution: Soviet Family Policy and Social Life, 1917–1936. (Cambridge: Cambridge University Press, 1993), 106.

[45] Abbasi-Shavazi, McDonald, and Hosseini-Chavoshi (above, note 21), 184.

[46] Bahman Ahmadi-Amui, Eqtesād-e Siāsi-ye Jomhuri-ye Eslāmi (Tehran: Gam-e Now Press, 2003), 189–90.

[47] Abbasi-Shavazi, McDonald, and Hosseini-Chavoshi (above, note 21), 26.

[48] Homa Hoodfar, “Bargaining with Fundamentalism: Women and the Politics of Population Control in Iran,” Reproductive Health Matters 4.8 (1996): 30–40; Homa Hoodfar and Samad Assadpour, “The Politics of Population Policy in the Islamic Republic of Iran,” Studies in Family Planning 31.1 (2000): 19–34.

[49] Фактически, в начале 1990-х годов были приняты новые законы, которые изменили стандартные брачные и бракоразводные контракты; последние даже предусматривали, что муж должен выплатить жене после развода плату за работу по дому. Конечно, женщинам трудно добиться соблюдения таких положений, но сами правовые рамки были довольно прогрессивными для региона в начале 1990-х гг. см. Homa Hoodfar, “Devices and Desires: Population Policy and Gender Roles in the Islamic Republic”, Middle East Report 190 (1994): 11-17.

[50] Mehryar (см. прим. 37), 149.

[51] Ibid.

[52] UNFPA (см. прим. 14), 13.

[53] Mehryar (см. прим. 37), 151.

[54] Farzaneh Roudi-Fahimi, Iran’s Family Planning Program: Responding to a Nation’s Needs, MENA Policy Brief, June (Washington, D.C.: Population Reference Bureau, 2002), 6.

[55] Abbasi-Shavazi, McDonald, and Hosseini-Chavoshi (above, note 21), chap. 9.

[56] Такая же картина наблюдается, например, в Италии, где широко используются «традиционные» методы, а уровень рождаемости очень низок.

[57] Amir Erfani and Kevin McQuillan, “Rates of Induced Abortion in Iran: The Roles of Contraceptive Use and Religiosity,” Studies in Family Planning 39.2 (2008): 111–22.

[58] Agnes Loeffler, Allopathy Goes Native: Traditional versus Modern Medicine in Iran (London: I. B. Tauris, 2007).

[59] Weber (см. прим. 1), 195.

[60] Mostafa Azkia, “Rural Society and Revolution in Iran,” in Twenty Years of Islamic Revolution: Political and Social Transition in Iran since 1979, ed. Eric Hooglund (Syracuse: Syracuse University Press, 2002), 105.

[61] Kaveh Ehsani, “Rural Society and Agricultural Development in Post- Revolution Iran: The First Two Decades,” Critique: Critical Middle Eastern Studies 15.1 (2006): 79–96.

[62] Mostafa Azkia, Hossein Araghi, and Hamid Ansari, Local Development Fund (LDF) Project: Social Assessment of Poverty Clusters in Khoozestan Province (Tehran: Ministry of Interior and The Cooperative Company of Technical Engineering Consultants for Sustainable Development, 2004).

[63] Abbasi-Shavazi, McDonald, and Hosseini-Chavoshi (above, note 21), 57–58.