Мишель Фуко: О чем мечтают иранцы?

Французский философ-постмодернист Мишель Фуко в самый разгар революционных событий (сентябрь-октябрь 1978 года) дважды побывал в Тегеране в качестве журналиста. Его репортажи печатались в миланской газете Corriere della sera в рубрике «Расследования Мишеля Фуко». В общей сложности были опубликованы тринадцать его заметок об Иранской революции. Его критичное отношение к европейской рациональности, проекту Просвещения и солидарность с угнетенными народами позволили ему отойти от многих клише и попытаться лучше понять внутренние социально-психологические аспекты иранского революционного движения, которые ускользнули от внимания большинства других западных авторов.

---

«Они никогда не отпустят нас по своей воле. Они готовы пойти на это не более, чем во Вьетнаме. «Я хотел ответить, что они еще меньше готовы отпустить вас, чем Вьетнам из-за нефти, из-за Ближнего Востока. Сегодня они, кажется, готовы после Кэмп-Дэвида уступить Ливан сирийскому господству и, следовательно, советскому влиянию, но готовы ли Соединенные Штаты лишить себя позиции, которая, в зависимости от обстоятельств, позволила бы им осуществлять вмешательство с Востока или контролировать мир?

Будут ли американцы подталкивать шаха к новому испытанию сил, ко второй «Черной пятнице»? Возобновление занятий в университетах, недавние забастовки, вновь начавшиеся беспорядки и религиозные праздники в следующем месяце могли бы создать такую возможность. Человек с железной хваткой – это Могаддам, нынешний лидер САВАК.

Это запасной план, который на данный момент не является ни самым желательным, ни наиболее вероятным. Это было бы неопределенно: в то время как на некоторых генералов можно было бы рассчитывать, неясно, может ли рассчитывать на армию. С определенной точки зрения, это было бы бесполезно, ибо нет никакой «коммунистической угрозы»: ни извне, поскольку последние двадцать пять лет было решено, что СССР не поднимет руку на Иран; ни изнутри, потому что ненависть к американцам сравнима только со страхом перед Советами.

Будь то советники шаха, американские эксперты, режимные технократы или группы из политической оппозиции (будь то Национальный фронт или люди с более «социалистической ориентацией»), в течение этих последних недель все более или менее благосклонно согласились попытаться «ускорить внутреннюю либерализацию» или позволить ей произойти. В настоящее время политическому руководству полюбилась испанская модель (в 1975 году после падения режима Франко в Испании была реставрирована монархия, в которой король играл лишь символическую роль объединителя нации – Иран-1979). Может ли она быть адаптирована к Ирану? Есть много технических проблем. Есть вопросы, касающиеся даты: сейчас или позже, после очередного насильственного инцидента? Есть вопросы, касающиеся отдельных лиц: с шахом или без него? Может, с сыном, с женой? Разве бывший премьер-министр Амини, старый дипломат, назначенный руководить операцией, уже не устал?

Король и Святой

Однако между Ираном и Испанией имеются существенные различия. Провал экономического развития в Иране помешал заложить основу для либерального, современного, вестернизированного режима. Вместо этого возникло огромное движение снизу, которое взорвалось в этом году, встряхнув политические партии, которые медленно восстанавливались. Это движение только что бросило полмиллиона человек на улицы Тегерана, против пулеметов и танков.

Они не только кричали: «Смерть шаху», но и» Ислам, Ислам, Хомейни, мы последуем за тобой», и даже » Хомейни вместо шаха!»

Ситуация в Иране может быть понята как большой рыцарский поединок под традиционными эмблемами, изображающими короля и Святого, вооруженного правителя и нищего изгнанника, деспота перед лицом человека, который стоит с голыми руками и приветствуется народом. Этот образ имеет свою собственную силу, но он также соответствует реальности, к которой только что присоединились миллионы мертвых.

Понятие быстрой либерализации без разрыва в структуре власти предполагает, что движение снизу интегрируется в систему или нейтрализуется. Здесь нужно сперва понять, куда идет и как далеко намеревается зайти движение. Однако вчера в Париже, где он искал убежища, несмотря на сильное давление, аятолла Хомейни «спутал все карты».

Он разослал обращение к студентам, но он также обращался к мусульманской общине и армии, прося их выступить во имя Корана и во имя национализма против этих компромиссов по поводу выборов, конституции и всего прочего.

Возникает ли давно предсказанный раскол внутри оппозиции шаху? «Политики» оппозиции пытаются успокоить народ: «Всё хорошо», — говорят они. «Хомейни, поднимая ставки, укрепляет нас перед лицом шаха и американцев. Во всяком случае, его имя – это только призыв к сплочению, потому что у него нет программы. Не забывайте, что с 1963 года политические партии были в намордниках. В настоящий момент мы сплотились вокруг Хомейни, но как только диктатура будет отменена, весь этот туман рассеется. Подлинная политика возьмет верх, и мы скоро позабудем о старом проповеднике.» Но вся агитация в эти выходные вокруг почти подпольной резиденции аятоллы в пригороде Парижа, а также визиты к нему «важных» иранцев – все это противоречило этому несколько поспешному оптимизму. Все это доказывало, что люди верили в силу таинственного течения, которое протекало между стариком, прожившим в изгнании пятнадцать лет, и взывающим к его имени народом.

Природа этого течения заинтриговала меня с тех пор, как я узнал о нем несколько месяцев назад, и я, нужно признаться, немного устал от того, что так много умных экспертов повторяют: «Мы знаем, чего они не хотят, но они все еще не знают, чего они хотят.»

«Чего вы хотите?» Именно с этим единственным вопросом я шел по улицам Тегерана и Кума в дни, непосредственно последовавшие за беспорядками. Я старался не задавать этот вопрос профессиональным политикам. Вместо этого я предпочитал иногда проводить длительные беседы с религиозными лидерами, студентами, интеллектуалами, интересующимися проблемами ислама, а также с бывшими партизанами, которые отказались от вооруженной борьбы в 1976 году и решили работать совершенно по-другому, внутри традиционного общества.

«Чего вы хотите?» За все время моего пребывания в Иране я ни разу не слышал слова «революция», но четыре раза из пяти кто-то отвечал: «Исламское правление.» Это не было такой уж неожиданностью. Аятолла Хомейни уже дал этот лаконичный ответ журналистам, и все остальные ответы ограничивались этим.

Что именно это означает в такой стране, как Иран, в которой мусульмане составляют значительное большинство населения, но которая не является ни арабской, ни суннитской, а потому менее восприимчива, чем некоторые, к панисламизму или панарабизму?

Действительно, шиитский ислам проявляет ряд характеристик, которые, вероятно, придадут желанию добиться «Исламского правления» особую окраску. Что касается его организации, то у духовенства отсутствует иерархия, есть определенная независимость религиозных лидеров друг от друга, но есть зависимость (даже финансовая) от тех, кто их слушает, и значение, придаваемое чисто духовной власти. Роль, которую должно играть духовенство, чтобы поддерживать свое влияние – это и есть то, для чего нужна вся эта организация. Что касается шиитской доктрины, то существует принцип, согласно которому истина не была дана в конечном виде и запечатана последним пророком. После Мухаммада начинается еще один цикл откровения, незавершенный цикл имамов, которые своими словами, своим примером, а также своим мученичеством несут свет, всегда один и тот же и всегда меняющийся. Именно этот свет способен осветить закон изнутри. Последнее сделано не только для того, чтобы сохранить его, но и для того, чтобы со временем высвободить тот духовный смысл, который в нем заключен. Хотя двенадцатый имам остается невидимым до своего обещанного возвращения, он не является ни радикально, ни фатально отсутствующим. Это сами люди заставляют его вернуться, поскольку истина, к которой они пробуждаются, еще больше освещает их.

Часто говорят, что для шиизма всякая власть плоха, если это не власть имама. Как мы видим, все гораздо сложнее. Вот что сказал мне аятолла Шариатмадари в первые минуты нашей встречи: «Мы ждем возвращения имама, но это не означает, что мы отказываемся от возможности хорошего правительства. Это то же самое, чего и вы, христиане, стремитесь достичь, хотя и ждете Судного дня.» Будто бы пытаясь придать большую достоверность своим словам, во время приема аятолла сидел в окружении нескольких членов Комитета по правам человека в Иране.

Одно должно быть ясно. Никто не подразумевает в Иране под «исламским правлением» политический режим, в котором священнослужители играли бы надзорную или контрольную роль. Мне показалось, что фраза «Исламское правление» указывает на два порядка вещей.

«Утопия», — говорили мне некоторые без всякого уничижительного подтекста. «Идеал», — говорило мне большинство из них. Во всяком случае, это что-то очень старое и вместе с тем  принадлежащее очень далекому будущему, идея возвращения к тому, чем был ислам во времена Пророка, но также и продвижения к светлой и далекой точке, где можно было бы возобновить свою верность, а не сохранять покорность. В погоне за этим идеалом мне казалось существенным недоверие к законничеству, соседствовавшее с верой в креативность Ислама.

Один религиозный авторитет объяснил мне, что потребуется долгая работа гражданских и религиозных экспертов, ученых и верующих, чтобы пролить свет на все проблемы, на которые Коран никогда не претендовал дать точный ответ. Но здесь можно найти несколько общих направлений: Ислам ценит труд; никто не может быть лишен плодов своего труда; то, что должно принадлежать всем (вода, недра), не должно быть присвоено никем. Что касается свобод, то они будут соблюдаться в той мере, в какой их осуществление не повредит другим; меньшинства будут защищены и свободны жить так, как им заблагорассудится, при условии, что они не причинят вреда большинству; между мужчинами и женщинами не будет неравенства в отношении прав, но будет существовать различие, поскольку существует естественное различие. Что касается политики, то решения должны приниматься большинством, лидеры должны нести ответственность перед народом, и каждый человек, как это изложено в Коране, должен уметь встать и привлечь к ответственности того, кто правит.

Часто говорят, что определения Исламского правления расплывчаты. Напротив, они показались мне знакомыми, но, надо сказать, не слишком обнадеживающими в плане ясности. «Это основные формулы демократии, буржуазной или революционной, — сказал я. – С восемнадцатого века мы не перестаем повторять их, и вы знаете, к чему они привели.» Но я тут же получил следующий ответ: «Коран провозгласил их задолго до ваших философов, и если христианский и индустриальный Запад утратил их смысл, Ислам будет знать, как сохранить их ценность и эффективность.»

Когда иранцы говорят об Исламском правлении; когда под угрозой пуль они превращают его в уличные лозунги; когда от его имени они отвергают, возможно, рискуя попасть в кровавую бойню, сделки, организованные партиями и политиками, у них на уме другие вещи, а не эти формулы отовсюду и ниоткуда. Они также переживают другие вещи в своих сердцах. Я считаю, что они думают о реальности, которая очень близка им, поскольку они сами являются ее активными деятелями.

Речь идет прежде всего о движении, которое стремится придать традиционным структурам исламского общества постоянную роль в политической жизни. Исламское правительство – это то, что позволит продолжать деятельность тысяч политических центров, которые были созданы в мечетях и религиозных общинах, чтобы противостоять режиму шаха. Мне привели пример. Десять лет назад произошло землетрясение в Фердоусе. Весь город должен был быть восстановлен, но так как выбранный план не был одобрен большинством крестьян и мелких ремесленников, они отселились. Под руководством религиозного лидера они основали свой город, расположенный немного дальше. Они собирали средства по всему региону. Они коллективно выбирали места для поселения, организовывали водоснабжение и организовывали кооперативы. Они назвали свой город Исламия. Землетрясение дало возможность использовать религиозные структуры не только как центры сопротивления, но и как источники политического созидания. Это то, о чем человек мечтает, когда говорит об Исламском правлении.

Невидимое Настоящее

Но один мечтает также и о другом движении, обратном и обратном первому. Это то, что позволило бы ввести духовное измерение в политическую жизнь, чтобы оно не было, как всегда, препятствием для духовности, а скорее ее вместилищем, ее возможностью и ее закваской. Именно здесь мы сталкиваемся с тенью, которая преследует всю политическую и религиозную жизнь в Иране сегодня: это Али Шариати, чья смерть два года назад дала ему положение, столь привилегированное в шиизме – положение невидимого настоящего, вездесущего отсутствующего.

Во время учебы в Европе Шариати, выходец из религиозной среды, контактировал с лидерами Алжирской революции, с различными левыми христианскими движениями, со всем течением немарксистского социализма. (Он посещал занятия Гурвича.) Он знал работы Фанона и Массиньона. Он вернулся в Мешхед, где учил тому, что истинный смысл шиизма следует искать не в религии, которая была институционализирована с XVII века, а в проповедях социальной справедливости и равенства, которые уже проповедовал первый имам. Его «удача» заключалась в том, что гонения вынудили его поехать в Тегеран и преподавать за пределами университета, в комнате, приготовленной для него при поддержке мечети. Там он обратился к публике, которая принадлежала ему и которую вскоре можно было пересчитать по тысячам: студенты, муллы, интеллигенция, простые люди из окрестностей базара и люди, приезжавшие из провинции. Шариати умер как мученик: он подвергался преследованиям, а его книги были запрещены. Он сдался, когда вместо него арестовали его отца. После года тюрьмы, вскоре после изгнания, он умер таким образом, что лишь очень немногие верят в то, что его смерть произошла по естественным причинам. На днях, во время большого протеста в Тегеране, имя Шариати было единственным именем, которое упоминали наряду с Хомейни.

Изобретатели государства

Я не чувствую себя комфортно, говоря об Исламском правлении как об «идее» или даже как об «идеале». Скорее, оно произвело на меня впечатление как форма «политической воли». «Оно произвело на меня впечатление своими усилиями по политизации структур, которые неразрывно связаны с социальными и религиозными проблемами. Оно также произвело на меня впечатление своей попыткой открыть духовное измерение в политике.

В краткосрочной перспективе эта политическая воля вызывает два вопроса:

1. Достаточно ли она сильна сейчас, и достаточно ли ясна ее решимость предотвратить «решение Амини» (о сохранении номинальной власти шаха – Иран-1979), которое имеет к своей выгоде (или вопреки ней, если угодно) тот факт, что оно приемлемо для шаха, что оно рекомендовано иностранными державами, что оно нацелено на парламентский режим западного образца и что оно, несомненно, предоставит привилегии исламской религии?
2. Достаточно ли глубоко укоренилась эта политическая воля, чтобы стать постоянным фактором политической жизни Ирана, или же она рассеется, как облако, когда небосклон политической реальности окончательно очистится, и мы сможем говорить о программах, партиях, конституции, планах и так далее?

Политики могут сказать, что ответы на эти два вопроса во многом определяют их сегодняшнюю тактику.

Что касается этой «политической воли», то есть еще два вопроса, которые волнуют меня еще больше.

Речь идет об Иране и его своеобразной судьбе. На заре истории Персия изобрела государство и передала его модели Исламу. Ее администраторы составляли управленческий штат халифата. Но от этого же Ислама она получила религию, которая дала ее народу бесконечные ресурсы для сопротивления государственной власти. Следует ли видеть в этой воле к «Исламскому правлению» примирение, противоречие или преддверие чего-то нового?

Другой вопрос касается этого маленького уголка на планете, чья земля, как над поверхностью, так и под ней, имеет стратегическое значение на глобальном уровне. В чем смысл для людей, населяющих эту землю, искать, пусть даже ценой собственной жизни, ту вещь, о возможности которой мы забыли со времен Возрождения и великого кризиса христианства – политическую духовность. Я уже слышу смех французов, но знаю, что они ошибаются.

Мишель Фуко. Le Nouvel Observateur, 16-22 октября 1978 года.