Робин Карлсен. Встреча с Имамом Хомейни. Ч. 2

Философ и поэт из Канады Робин Вудсворт Карлсен встретился с имамом Хомейни во время своего третьего визита в Иран после Исламской революции. Ранее он написал две книги об Иране: «Кризис в Иране: микрокосм космической пьесы» — после своего визита, последовавшего за захватом мусульманскими студентами американского посольства в Тегеране, и «Семнадцать дней в Тегеране: революция, эволюция и невежество» (1980). Его третья книга о революционном Иране, «Имам и его революция: путешествие в рай и ад» (1982), из которой взят следующий отрывок, описывает его впечатления от встречи с имамом Хомейни, была написана после его третьего путешествия по Ирану, состоявшегося в феврале 1982 года.


Начало

И все же я должен двигаться дальше: Имам Хомейни ворвался в мое сердце и в мой мозг потоком эмоций, которые я могу описать лишь как крайнюю позитивность: то, что я предпочитаю называть «любовью». Да, несмотря на его призывы к исламским казням (но в самой своей речи в тот день он призывал к помилованию тысяч заключенных, которые должны были пройти через обновление своей присяги), на непоколебимую твердость его характера, на его неуязвимость для индивидуальных чувств, он был заряжен любовью, которая на самом деле, казалось, очищала мое сердце, наполняла его блаженством, которого я раньше не знал. Даже когда он просто сидел там – прежде чем заговорить, пока кто-то из мулл произносил предсказуемую тираду против сверхдержав и вполне предсказуемый панегирик в честь ислама – я поймал себя на том, что смотрю на его лицо (и окружающий его свет) и в то же время наполняюсь той энергией, которая ассоциируется у меня с самым жизненным видом творчества и силы. Он был генератором энергии и чувств, которые переполняют сердце и очищают – если можно так выразиться – душу. Я хотел сохранить свою незаинтересованность, свою критическую отстраненность при встрече с имамом. Я знал, что не способен подчиняться другому человеческому существу; я испытывал некоторое удовлетворение, зная, что моя внутренняя целостность не может быть нарушена каким-то внешним опытом. И все же здесь я терял границы своей собственной индивидуальности; здесь я открывал для себя чувства и утонченные ощущения, которые были мне неизвестны. Здесь я был немыслимым образом наполнен мусульманским святым, человеком, которого, вероятно, во всем мире менее всего можно было заподозрить в способности наделить западного журналиста чувством Божественного счастья, Божественной ясностью сознания. Но это был мой опыт; Имам Хомейни воспринимался как та исключительная реальность, которая могла расширить мое сознание, очистить мое сердце, прояснить мой мозг и оставить после себя ощущение неизбывной благодати, той самой благодати, которую я все еще несу с собой, как бы ни омрачали ее нынешние заботы.

Ощущение энергетики кладбища Бехеште-Захра вытянуло из меня чистые эмоции; здесь, в присутствии сурового воплощения воинствующего ислама, я достиг расцвета своей собственной индивидуальности, видения яркой целостности, которая простиралась до самого неба. У меня не было никаких метафор для передачи чувства реальности, охватившего меня, и лишь в памяти вселенной могло быть запечатлено то, что я видел в тот день, что я испытал в своем сердце – смысл, который спонтанно и бесповоротно проявился в моей душе, был единственным важнейшим фактом этой революции, даже больше того – единственным важнейшим фактом самого существования. В конце концов, человек может достичь величия, которое означает контакт с Творцом. Имама Рухуллу Аль-Мусави Аль-Хомейни могут объявить сумасшедшим, чудовищем, убийцей, врагом свободы и света; тем не менее он был высшим свидетельством способности человека достичь совершенной целостности, а внутри этой целостности – самой удивительной личной красоты и грации. Поскольку Хомейни действительно был человеком Божьим, поскольку Хомейни действительно воплощал истину ислама, поскольку Хомейни действительно заслуживал любви со страстью шиитского мученичества, нам следовало попытаться понять эту революцию и понять, почему Бог может посетить нас в такой реальности. Реальность, которую я описал здесь –  это реальность, которая находится в самом центре будущего Ближнего Востока. Я считаю, что до тех пор, пока кто-либо не сможет осознать истинность того, что я здесь написал, он не сможет понять ни замысла судьбы, ни сил, которые сейчас формируют события на Ближнем Востоке. Лицо Джерри Фолуэлла[1] в сравнении с лицом аятоллы Хомейни – это для меня разница между пухленьким продавцом Библии и Иоанном Крестителем.

Конечно, поскольку нет единого мнения о природе Бога или даже о том, существует ли он вообще, то вряд ли можно найти сколько-нибудь значительное согласие относительно того, проявляется ли Он в сознании человека, единственного существа в этом мире, чья нервная система, по-видимому, способна (из-за своей самосознательной рефлексивности) передавать или воплощать тончайшее выражение интеллекта. Если Бог и есть что-то, то это разум. Из рассказов христианских мистиков, святых Востока и, конечно же, суфиев (не говоря уже о пророках) становится совершенно ясно, что представляет собой свидетельство потрясенного Богом, одержимого Богом человека: действия такого индивида подчиняются разуму, который, по-видимому, вычисляет действия большого мира; специфическое и локализованное эго такого индивида больше не определяет и не контролирует действия, вытекающие из его индивидуальности. Эта индивидуальность была универсализирована, и физический, ментальный и эмоциональный характер такого индивида должен обязательно отражать универсальную реальность, воплощенную в настоящее время в его сознании. Соответствовал ли имам Хомейни этому описанию, этим критериям?

Он настолько соответствовал этим стандартам, что даже если бы у человека не было никакой религиозной системы отсчета или какого-либо пробного камня для мистического, трансцендентального, он все равно был бы свидетелем бурной энергии, непоколебимого спокойствия и неутомимой любви и сострадания. Да, на его лице была суровая, неумолимая сосредоточенность, но даже если не знать ее причины, все равно чувствовалась правильность этого выражения: то есть его конфигурация, его характер определялись необходимостью. Действительно, если человек достиг состояния равновесия с Божественным таким образом, что в нем нет больше сопротивления силе Божественного Разума (ложное эго было уничтожено), то метод, посредством которого было достигнуто такое состояние, будет отражен в лице, в личности этого индивидуума. Путь аятоллы Хомейни к осознанию своей собственной безграничной природы, к пробуждению самого себя к чистому сознанию, к Абсолюту, не был связан с легким удовольствием, с какой-то простой и естественной техникой трансцендентности; нет, это было достигнуто благодаря самой неукротимой, титанической воле, самой требовательной и непоколебимой преданности правилам и обрядам Ислама. Глядя на него снизу вверх, можно было убедиться, что Хомейни с самого первого вздоха, сделанного им в младенчестве, целенаправленно жил своей жизнью ради высшей цели и в рамках самой универсальной традиции. Подобно знаменитым святым Индии, он с самого начала стремился к просветлению, отказавшись от всех праздных удовольствий юности, чтобы сосредоточить свое намерение на цели всей человеческой жизни – полной реализации «я». Его индивидуальность все еще оставалась с ним, и эта индивидуальность из-за своей условной и случайной природы не могла быть состоять из Абсолюта, однако его индивидуальность теперь удерживалась внутри этого Абсолюта, теперь имела свою цель в служении этому Абсолюту, и у меня сложилось впечатление, что я никогда не видел такого бескомпромиссного выражения Абсолюта…

Если Хомейни, который рассматривается как пример Ислама, как наиболее осознанный из всех мусульман, живущих в мире, как тень двенадцатого имама – если такой человек, как он, не достиг того «Абсолютного Света», где человек «исчезает в Боге», как мы можем верить имаму, когда он обещает, что ислам и пророки существовали именно для этой цели? Имам может, по понятным причинам, отвлечь внимание людей от представления о своем собственном успешном внутреннем джихаде, но сам факт того, что он позволяет своему портрету и собственной репутации служить высшим выражением этой революции, является молчаливым признанием того, что он действительно достиг этого состояния, в котором он, как капля, слился с Абсолютом (Аллахом), океаном, и ключом к пониманию суровости, чувства непримиримой воли и твердости в его лице, является тот факт, что средства к этой цели пришли через Вечный джихад, что «немыслимо, если человек не отвернется от своих собственных желаний и мира». Хомейни определил «мир» в контексте этого анализа как «совокупность стремлений человека, которые фактически составляют его мир, а не внешний мир природы с солнцем и луной, которые являются проявлениями Бога». Именно мир в этом узком, индивидуальном смысле мешает человеку приблизиться к царству святости и совершенства.

Мы согласны с тем, что приближение к Богу и в конечном счете, если существует такая вещь, как Бог, его достижение должно быть высшим стремлением человека, поскольку именно это логически является тем, что Бог желает для человека, при чем логически, потому что это заканчивается бессмертием и блаженством, а это и есть то, что человек желает для себя. Хомейни в одной из своих речей рассказывает предание о Пророке:

«Когда кто-либо покидает свой дом, переселяясь к Богу и Его Посланнику, а затем его настигает смерть, Бог обязан вознаградить его».

Однако очевидно, что для достижения этой цели многое должно быть принесено в жертву. Цель – это завершение человека, ибо в нем заключен источник «всего истинного знания», и «объективная реальность принадлежит исключительно этому свету»; «наше происхождение – это тот свет». Бог, казалось бы, вознаграждает нас вершиной своей любви только в том случае, если мы докажем, что готовы отказаться от столь многих переживаний, которые Он сделал доступными человеку на этой земле. И это является источником прежнего осуждения пуританства Хомейни как «безрадостной и болезненной преданности Богу, который требует постоянных жертв». Хомейни истолковал волю Божью через Коран, через принципы справедливости Пророка и имамов; нет и намека на то, что можно достичь кульминации бытия через какой-то путь или систему преданности, которые не требовали бы «постоянной жертвы». Так вот, правда ли, что Бог в конечном счете создал эту вселенную исключительно для того, чтобы человек превзошел ее, а многие земные удовольствия человека – для того, чтобы заманить его в ловушку, чтобы искушать его во грех — это вопрос, на который, по-видимому, может ответить только Бог. В своей собственной интуиции по этому вопросу я верю, что могут быть пути к Богу (Абсолюту, Божественной Сущности), которые могут быть более совместимы с желаниями человека, которые могут не требовать такого контроля и дисциплины. Однако очевидно одно: имам Рухулла Аль-Мусави Аль-Хомейни достиг своей цели, поскольку, хотя он все еще стремился к совершенствованию своей собственной страны и установлению главенства Ислама на всем Ближнем Востоке (и, конечно, во всем мире), он был полностью отделен от всех внутренних тревог, внутренних беспорядков, внутренних раздоров. Глубокая дисциплина и строгость всей его жизни могли бы отразиться в непреклонных чертах его характера и даже лица, но великолепие полноты, охватившей все его существо, не оставляло сомнений ни в вознаграждении, ни в реальности, которая теперь принадлежала ему. С точки зрения автора этих строк, Имам Хомейни излучал в себе все обещанное в священных писаниях Ислама, и то, что он излучал, было абсолютным в этой вселенной. Это был источник Вселенной – со своим уклоном, как я уже сказал, преломленный через призму ислама – который направлял ход революции; это был источник Вселенной, который определял поклонение людей; это был источник Вселенной, который направлял возрождение ислама. Сколько бы мы на Западе ни осуждали Хомейни, сколько бы соотечественники Хомейни – многие из которых в изгнании – ни осуждали и ни пытались уничтожить эту революцию, и сколько бы даже такие люди, как Эбрахим Йазди, ни высказывали свое весьма квалифицированное одобрение происходящего в Иране, первичный импульс направлялся чем-то абсолютным, поскольку этот абсолют проходил через личность и сознание аятоллы Хомейни. Все его сочинения, его речи, а теперь еще и это выступление (как я уже сказал, даже не надо было слушать содержание этого настоящего выступления) указывали на слияние успешного внешнего джихада и успешного внутреннего джихада. Имам Хомейни был воплощением этого слияния (создания Исламской Республики, победы над внешними врагами, победы Ислама в других частях мира – и установление того внутреннего состояния интеграции и единения, которое было победой Высшего «Я» над низшим «я» и слиянием индивидуальности с Богом); эта революция была воплощением этого слияния. Сомневаться в состоянии сознания Хомейни, в его понимании ислама и его преданности ему означало полностью упустить суть этой революции и будущее ислама на Ближнем Востоке. Не в силах отказаться от своего собственного интуитивного понимания более сговорчивой, внутренне поддерживающей природы Вселенной в отношении завершения и полной реализации себя в микрокосме человека (и, таким образом, окончательного и существенного оправдания первичного импульса западной цивилизации с ее акцентом и чрезмерным прославлением личности и уникальности личности), я не мог стать мусульманином, не мог присоединиться к хлестким и суровым критикам западных ценностей и метафизики и даже не мог рекомендовать всему человечеству подчиниться строгостям Ислама. Тем не менее я должен был признать, что фигура человека, стоявшего передо мной в этом зале, была фигурой человека, который наслаждался всеми Божьими благами, и поскольку он так много отдал, потому что прожил свою жизнь в абсолютной преданности Богу, его фигура, казалось, была причастна к той славной силе, красоте и достоинству, которые, как я знал, вполне могли быть лишены индивидуума, достигшего – если это действительно было возможно – той же цели средствами, не столь требовательными и суровыми. Я знал, что Хомейни противостоит всему злу в мире, и благодаря Исламу происходило нечто такое, что навсегда изменит направление сценария: Имам Хомейни был контрапунктом жестокому секуляризму, снисходительному гедонизму и навязчивому эгоизму – чертам, которые доминировали на Западе. Однако независимо от того, верил ли человек в ислам, соглашался ли он с революцией Имама Хомейни или его политикой, верил ли он вообще в Бога, он был бы непроницаем и груб, если бы не мог принять часть переполняющей его любви, силы, чистоты и благодати, которые были самой сутью этого 81-летнего человека, который теперь начал говорить с нами легко, без малейшей резкости в голосе, с почти мелодичным тоном, со всей тишиной и вибрацией самой Вселенной, дышавшей через его существо. Здесь были все описанные мною парадоксы: суровость, безмятежность; строгость выражения, обилие сострадания; абсолютная жесткость воли и в то же время кажущаяся бесконечная гибкость предполагаемой силы; полная сосредоточенность и в то же время полная отстраненность. Мне было горько сознавать, что эта тайна – признание близости или отдаленности от Бога другого человека – была недоступна практически всем политикам мира, не говоря уже о западных СМИ. Я был либо безнадежно безумным, либо таким же, как все мистики, святые, мудрецы и пророки, ибо этот опыт в подавляющем большинстве случаев провозглашал высшую целостность жизни, человека и Имама Хомейни. Естественно, частью Божьего замысла также было то, чтобы дать человеку возможность отвергнуть более экстравагантные аспекты моего описания Хомейни, даже прийти к выводу, что я попал под влияние чего-то злого (как это происходило с нацистами при Гитлере или последователями преподобного Джеймса Джонса в Джонстауне[2]); однако моя собственная уверенность в организованных, телеологических тенденциях жизни, призванных познакомить меня с замыслом того, что является истинным, или совпадающим с платоновской идеей добра, решительно заявляла, что зрелище, которое я наблюдал сегодня, было зрелищем святости и истины самого высшего порядка. И пока Хомейни говорил, я просто прислушивался к ритмам, к звукам, не связанным со значением слов. Не было ни одной точки, в которой я испытывал бы какое-либо уменьшение интенсивности его сознания, полноты его сердца; его влияние на мою собственную нервную систему продолжалось все то время, пока он сидел на сцене, и все это время я чувствовал, что получил самый высокий дар, который только мог быть мне дан, учитывая мое собственное особое развитие как человеческого существа. Многие читатели поморщатся при этом рассказе и вполне могут отмахнуться от этой книги, так как ясно, что я потерял всю свою объективность, ту объективность, которая была более целостной вплоть до встречи с Хомейни. Но для меня анализ моего опыта является наиболее объективной и объективизирующей частью этой книги. Последний субъективный опыт: встреча с тем, что является абсолютным –  это и только это может дать сфере субъективности ее объективную реальность. Я никогда не стану мусульманином; я никогда не буду считать всю западную культуру, философию, искусство и ценности противоположными жизни – как это делали эти мусульмане. Я бы даже не смог занять позицию враждебности по отношению ко всему неисламскому в мире. Но я всегда буду чтить аятоллу Хомейни как абсолютно чистого и замечательного человека, человека, который возвысил видение человеческой ценности и человеческой судьбы, человека, который продемонстрировал славу Бога, проявившегося через традицию Ислама. И это было самое важное послание, которое было дано моей душе в Иране: аятоллу Хомейни ненавидят, поносят, высмеивают на Западе; это было очень похоже на фарисеев, преследующих Иисуса, насмехающихся над его словами. Аятолла Хомейни переживет эту постоянную казнь, и его Исламская революция, распространится ли она на другие страны или нет, восторжествует. Те, кто не мог или не хотел попусту оплакивать замысел судьбы –  с его бескомпромиссной преданностью чистому исламу –  должны были бы страдать-либо в изгнании, если бы они были иранцами, либо на Западе, если бы они были противниками мифологического абсолютизма. Можно подумать о Моисее, Мухаммеде, Христе, Будде или Конфуции: пойдет ли кто-нибудь из этих существ на компромисс с силами секуляризма или материалистического атеизма? Это просто не было частью мифического ответа на отрицание превосходства этой религиозной структуры, и подчинение этой структуре было единственным Абсолютом. Как бы Генри Киссинджер понял автора Нагорной проповеди или автора «Бхагавад-Гиты»? Киссинджер был, возможно, образцом традиции демифизации, традиции государственного управления, построенного на реальной политике; такая демифологизация космоса и сферы политических дел была тем, что вызвало возрождение мифа, возрождение библейской, трансцендентальной политики. Исламская революция в Иране под руководством аятоллы Хомейни объявила миру, что Бог все еще любит мифы, которые Он ниспослал человеку, чтобы человек мог познать свое происхождение и свое конечное предназначение. Я был свидетелем этого факта в среду, 9 февраля 1982 года.

Специфическое влияние Имама на сознание автора

Мощная концентрация сострадания, жизненной силы и, о да, блаженства, исходившая от Имама Хомейни, поддерживала автора этих строк, купающегося в очищающей энергии и ощущении, которое выражалось в самом глубоком чувстве уязвимости и благодарности. Я чувствовал, что мне дается больше, чем океан существования, и в форме этого океана (когда он текла через имама) была ясность божественного; именно в эти тридцать минут, когда имам был на сцене, я испытал, как все клетки моего ума и сердца разрываются от исцеляющей любви и признательности. Мне было дано все, что, вероятно, может быть дано кому-то, просто потому, что только через другого человека Сам Бог мог сконцентрировать свое намерение, свое присутствие, свой самый совершенный смысл. Я чувствовал даже, что вся моя жизнь проясняется, что знание о моей собственной судьбе, моей неиспользованной силе и целостности пробуждается, что отныне я буду лучшим, более глубоким и более развитым человеческим существом. Чувства, которые нахлынули на меня, имели странное объективирующее влияние; это не были сентиментальные излияния; это было так, как если бы целостность имама была способна двигаться ко всему в творении в реках нежности и смысла, которые открывали, очищали и прославляли сердце. Имам-не из какого-либо намерения, а просто из-за своего чистого состояния бытия – создавал меня по образу того, чем я когда-нибудь мог бы стать, и ощущение чего-то божественного и абсолютного, проигрываемого через меня из реальности имама, было самым возвышенным переживанием в моей жизни. Я помню, как слушал «Мессию» Генделя, когда играл хор «Аллилуйя», и это казалось мне таким же возвышенным переживанием, как и я сам, учитывая то обстоятельство, что эта музыка выражала самые высокие и возвышенные эмоции, на которые только был способен человек. Я думал о моментах крайней любви и отдачи себя другому человеку. Я думал о тех моментах, когда я, как отец, прикоснулся к самой сути души моей дочери. Я вспомнил те мгновения, когда одерживал победу в каком-нибудь спортивном состязании. Я думал о тех моментах, когда я получал пользу от молитвы, и о тех аудиенциях, которые я имел с некоторыми уважаемыми святыми. Но это переживание из-за его абсолютной силы и очищающего огня чувств и смысла, пришедшего в этот момент моей жизни, было самым прекрасным переживанием, которое я мог себе представить даже от Самого Бога.

Когда имам Хомейни покинул сцену, и публика начала выходить из зала, я просто стоял и смотрел на то место, где сидел Хомейни: оно сияло энергией, которая теперь была в моем сердце. Свечение все еще присутствовало, и я просто двигался в волнах этого следа сияющей силы. Внутри я все еще чувствовал самые совершенные и очищающие слезы в своей жизни. Найпол [3] мог видеть абсурдность мифологии, которая сопротивлялась рациональному, сопротивлялась благам современной, светской цивилизации. Он даже мог блестяще писать в пределах своей предвзятости, возможно, более блестяще, чем любой мифологизированный писатель. Однако его сердце не отвечало на самые невинные побуждения, которые заставили Христа провозгласить: «если вы не обратитесь и не станете как малые дети, то не войдете в Царство Небесное». Найполу было бы отказано во входе на небеса, потому что он был бы анестезирован тем чувством жизни, которое через имама так заряжало все мое существо. Он не увидил бы особого порядка в воздухе, отсутствия негатива и мертвенности, присутствия полной гармонии и чистоты. Для меня эти факты были очевидны на физическом уровне восприятия. Для Найпола они были бы всего лишь плодом воображения. Степень, в которой человек действует в соответствии с законами творения, определяет ту степень гармонии и счастья, которая исходит от него – таков был опыт писателя. Но человек должен был быть тронут тем, что снимает его сомнения относительно того, что Уоллес Стивенс[4] называет «искусным благодеянием» «настоящего»; Найпол и Майк Уоллес из Си-би-эс (который впервые взял интервью у Хомейни после захвата заложников) не соприкоснулись с этой искусной благотворительностью; это благодеяние было достаточно искусно, чтобы избежать обнаружения многими разумными человеческими существами. Кто именно был избран для того, чтобы к нему прикоснуться, оставалось –  и будет оставаться – тайной, открытой только Тому, кто все это создал. Каким-то образом человеку нужно было показать, что такое Бог, и тогда самое передовое знание заключалось в том, как распознать Его присутствие, когда Он появляется – и когда Он исчезает. Бог, согласно мистикам, присутствовал абсолютно везде, но в танце относительности он присутствовал в различных и приближенных степенях в зависимости от Его количества, которое было способно проявиться через определенный объект или существо, или окружающую среду. Такой полностью реализованный человек, как имам, мог бы излучать Бога, возможно, в его самой мощной и наиболее разумно артикулированной форме. Даже сам Коран был одним из тех символов Божьей тайны, ибо многие люди могли прочитать его и прийти к выводу, что его поэзия была превосходна, что его послание было чрезмерным, что его организация была тревожно нелинейной, и все же, если бы Бог так захотел (или если бы кто-то захотел подчиниться его арабским ритмам, его внутренней природе), можно было бы обнаружить его силу. «Самая высокая доля отведена тому, кому она была ниспослана: единственный человек, который действительно знает Коран –  это тот, к кому он был обращен». Хомейни был подобен Корану; а чтение Священных Писаний и стихов его сердца совершалось Аллахом спонтанно и непрерывно. Очевидно, только избранные существа в этом мире были способны знать, что Коран был боговдохновен; только избранные существа в этом мире были способны знать, что есть такая вещь, как Бог; только избранные существа в этом мире были достаточно благословлены, чтобы знать целостность и силу, которая была воплощена в этом исламском учителе, человеке года по версии журнала «Тайм» 1979 года («Тайм», конечно, воздавал ему должное, как оно воздавал бы его Гитлеру как человеку года в тот момент, когда он установил свое нацистское правление в Германии незадолго до войны).

И все же, оставляя это впечатление, приходится сталкиваться с противоречиями, амбивалентностью революции и знанием того, что на этой земле было много хороших, умных и творческих людей, которые со всей искренностью выступали бы против имама Хомейни и имели Исламский мандат. Но это не отменяло того факта, что реальность личности имама красноречиво говорила об окончательном порядке, окончательном согласии, которое делало оппонентов Ислама и его самого гораздо менее красноречивыми и полными в своих аргументах, поскольку они противостояли тому, что было благословлено самим Абсолютом, тому, что создало эту вселенную – и, спешу добавить, ненависти, которая теперь доминировала в сердцах миллионов людей. Я посмотрел на пространство, которое ранее занимал имам, и увидел невидимую реальность этой вселенной.

Поскольку остатки человека (после того, как он или она покинули комнату), который чист и наполнен целостностью жизни, дают свет и энергию атмосфере, мне было относительно легко найти себя, просто задержавшись на том, что произошло со мной, и мое внимание упало на сцену и белую простыню в кресле надо мной. До этого переживания встречи с имамом Хомейни я скорее думал, что найду закон революции, потому что где-то сам Хомейни откроет какую-то форму узости, какую-то форму ограничения, какую-то форму стеснения. Однако, несмотря на строгую, непреклонную форму, в которую было отлито его лицо, несмотря на твердую, непреклонную приверженность абсолютной догме ислама, в нем было благословение бытия, благословение полноты жизни; Я получал то, что называется на востоке даршаном, священную энергию и силу, которую излучает святой, реализованный человек, только в этом случае, из-за бурного смысла революции (возможно, впервые со времен самого пророка Мухаммада, что само по себе есть некий вызов, мистик вызвал насильственные политические перемены, которые привели к революции и войне – и вполне возможно, полностью изменили замысел международной политики), из-за международных последствий деятельности Имама Хомейни в присутствии этого человека была дополнительная сила и цель. Гуру или святой чаще всего не нарушают светского порядка, у монаха, мистика есть великие последователи, но их собственная деятельность представляет собой аполитичный процесс очищения и изменения; здесь, однако, хотя и независимо того, что было изменчивым и относительным, т. е. аятолла Хомейни руководил революцией, которая затронула жизнь каждого, революцией, которая вошла непосредственно в мир реальной политики, Организации Объединенных Наций, ЦРУ и маневров Москвы, ведь до этого момента единственный вызов Западу и капитализму исходил от доктрины социализма, от атеистических марксистско ленинских теорий (и революций); теперь религиозный консерватизм, по сути самый настоящий «опиум для народа», пробудил людей к власти мифа, религиозной истины. Тот факт, что Хомейни стоял в центре всего этого, тот факт, что он был причиной всего этого, и тот факт, что его сознание двигалось в артикулированном раскрытии намерения Аллаха, означал, что его духовная благодать и сила были гораздо более мощными, гораздо более «космическими» по своему значению; здесь был мусульманский святой, переворачивающий мир вверх дном, демонстрирующий, что религия может играть и действительно играет жизненно важную роль в исходе мировых событий. Была даже такая религиозная позиция – осуждать религиозность этой революции, поскольку такое осуждение само по себе было утверждением, что сам Бог не хочет быть впутанным в самые важные дела мира, или же, конечно, что Бога не существует. Только Аллах мог оправдать революцию, и это могло произойти только тогда, когда иранская нация продолжала игнорировать предсказания секуляризованных оракулов, которые, несомненно, задавались вопросом об угрозе Советского Союза или рассуждали с точки зрения появления демократического социалистического преемника у Хомейни. Естественно, если мои наблюдения и предубеждения верны, то исламская революция в Иране восторжествует в самом абсолютном смысле: Иран останется бы под господством шиитского ислама, целая нация подписалась бы под ценностями, принципами крупной религиозной системы и тем самым бросила вызов высокомерию Западной гуманистической идеологии, а также уравнительной доктрине научного, диалектического материализма.

Продолжение следует…


Робин В. Карслен

Источник: Robin Woodsworth Carlsen. The Imam and his Islamic revolution. Snow Man Press,1982. 191 рр.


[1] Джерри Фолуэлл – влиятельный американский пастор и телепроповедник. Первоначально Фолуэлл принадлежал к одной из ветвей баптистов, Южной Баптистской Конвенции, однако впоследствии присоединился к Евангельским христианам фундаменталистского толка (Иран-1979).

[2] Джеймс Джоунс (1931 – 1978) – американский проповедник, основатель секты «Храм народов», последователи которой по официальной версии совершили в 1978 году массовое самоубийство в основанной ими коммуне Джонстаун в Гайане. Погибло в общей сложности 918 человек, включая самого Джоунса (Иран-1979).

[3] Видиадхар Сураджпрасад Найпол (англ. Vidiadhar Surajprasad Naipaul; 17 августа 1932, Чагуанас, Тринидад и Тобаго — 11 августа 2018, Лондон, Великобритания) — британский писатель, выходец с Тринидада индийского происхождения. Лауреат Нобелевской премии по литературе (2001)

[4] Уоллес Стивенс (англ. Wallace Stevens, 2 октября 1879, Рединг, Пенсильвания — 2 августа 1955, Хартфорд, Коннектикут) — американский поэт.


Об авторе

Робин Карлсен написал множество книг и эссе, в том числе «Загадка Абсолюта: сознание Людвига Виттенштейна», «Крылья снежного человека: «Адагия» Уоллеса Стивена с комментариями», «Открытие благодати: эстетическое оправдание сопротивления Бога самому себе», «Космология Христа: откровения самости согласно Евангелию от Святого Иоанна, разум сердца и церемонии невинности»,  две последние книги из которых представляют собой сборники его писем и стихов.

Он продемонстрировал уникальное для западных писателей и журналистов понимание смысла Исламской революции в Иране и духа, который определял ход ее эволюционного восхождения под руководством имама Хомейни. Конечно, это восприятие было обусловлено прошлым опытом его духовного развития и обучения, а также его эстетическим взглядом на историю, но его рассказ о событиях в Иране несет на себе безошибочный отпечаток духовной ясности и освобождения, освобождения от идолов пещеры и рынка.

Впечатления, которые имам Хомейни произвел на этого канадского писателя, отнюдь не уникальны. На самом деле то, что он описывает – это опыт тысяч, а возможно, миллионов людей, которые имели возможность столкнуться с великой харизмой, обаянием и верой, исходящими от подлинного ученика Ислама. Он лишь описал его более красноречиво, чем другие, так что это повествование представляет собой подлинный исторический документ и свидетельство.