Тегеранский базар при режиме Пехлеви и Исламской Республике. Ч. 1. Режим Пехлеви
Тегеранский базар всегда играл ключевую роль в экономике и городском пространстве Ирана. Традиционный слой торговцев базара был, наряду с шиитским духовенством, одним из главных элементов в исламском оппозиционном движении 1960-1970-х годов, которое привело к победе Исламской революции 1978-1979 годов и созданию Исламской Республики. Этот материал представляет собой фрагмент монографии «Базар и государство в Иране. Политика Тегеранского базара» (2007) Аранга Кешаварзияна. Автор материала пытается ответить на вопрос, почему при направленной против торговцев базара политике режима Пехлеви Тегеранский базар сохранил свои кооперативные иерархии, которые создавали чувство общности, дисциплинировали членов группы и распределяли ресурсы без какой-либо централизованной структуры, способной принимать обязательные решения? Почему политика режима Пехлеви не смогла подорвать структуру базара, в то время как программы возникшей после него Исламской республики подорвали эту группу, которая помогла привести ее к власти? Чтобы ответить на эти вопросы, он сосредоточился на трансформации отношений между государством и базаром за последние полвека. Именно политика государства привела к парадоксальному результату – стабильному, процветающему и политически мощному базару при «модернизирующемся» режиме Пехлеви и деградирующему и политически неэффективному базару в условиях Исламской республики.
Сравнивая статус базара в эпоху, непосредственно предшествовавшую Исламской революции, и его положение после нее, большинство торговцев базара подчеркивают относительную свободу, которой пользовался частный капитал в более раннюю эпоху. Опрошенные отмечали, что «тогда у нас была определенная свобода», «существовало пространство для коммерческой деятельности» и «частный сектор был значимым и имел место для работы». Легко отмахнуться от этих утверждений, как я сделал, когда впервые услышал их, приписав их романтическому видению ушедшего золотого века. Но последовательность комментариев и разнообразие торговцев базара, которые делали эти заявления (от импортеров и экспортеров до розничных торговцев, от торговцев золотом до продавцов бытовой техники, от сторонников Исламской республики до ее критиков), позволяют предположить, что за этими сравнительными оценками стоял целый ряд факторов. Более того, есть свидетельства того, что воспоминания о прошлом – это не просто ретроспективная историзация. Даже сразу после революции сообщество базара было осведомлено об относительном росте барьеров для частного капитала и коммерческой деятельности. В 1980 году газета Christian Science Monitor сообщила: «Хотя торговцы базара ни в коей мере не жаждут возвращения иранской монархии, они признают, что «раньше все было проще, в том смысле, что шах поддерживал капитализм и частные предприятия». Торговцы базара «надеялись, что после ухода шаха все наладится. Вместо этого мы потеряли наш капитал и ничего не приобрели», — говорит один из них»[1]. Поэтому эта глава начинается с изучения государственной политики, которая, по мнению торговцев базара, «поддерживала капитализм и частные предприятия», и позиции торговцев базара в политической матрице.
Высокий модернизм как программа преобразований
Экономическая политика в дореволюционном Иране вращалась вокруг двух столпов непоколебимой веры государства в реализацию модернистского плана и доступ к быстро растущим нефтяным доходам. Шах был главным сторонником того, что Дэвид Харви назвал «высоким модернизмом»[2]. Харви проводит различие между героическим, но катастрофическим модернизмом начала ХХ века и послевоенным «универсальным» или «высоким модернизмом», о котором трубили, поскольку он был связан с центрами капиталистической политэкономии.
«Вера «в линейный прогресс, абсолютные истины и рациональное планирование идеальных социальных порядков» была особенно сильна в стандартизированных условиях знания и производства. Возникший в результате модернизм был «позитивистским, техноцентричным и рационалистическим», будучи одновременно навязан как работа элитного авангарда планировщиков, художников, архитекторов, критиков и других стражей высокого вкуса. «Модернизация» европейской экономики шла быстрыми темпами, в то время как вся направленность международной политики и торговли оправдывалась как приносящая благожелательный и прогрессивный «процесс модернизации» отсталому третьему миру»[3].
Литература по вопросам развития 1950-х и 1960-х годов была основана на убеждении, что развитие является прямым продуктом научных методов и технических средств, которые прокладывают механистический и гомогенный путь к современности. Шах, опираясь на этатистский проект развития своего отца 1920-1930-х годов, стремился применить эти принципы для превращения Ирана в «современную» индустриальную державу, реализуя схематичную и линейную модель развития западной индустриализации, с модернизацией, процветающей за счет крупномасштабных и капиталоемких проектов – плотин, атомных электростанций и сталелитейных заводов[4]. В Иране планирование, развитие и модернизация были синонимами вестернизации. Леонард Биндер фиксирует решительный и непоколебимый характер шахской политики модернизации, когда он пишет: «будущий шок считался чем-то добродетельным, целью рациональной модернизации, безжалостно продвигаемой вперед с помощью науки, техники, планирования и деспотической власти. Ни один элемент традиции, ни одно личное желание, ни одна эстетическая ценность, ни одно религиозное сомнение, ни одна философская нерешительность не должны были стоять на его пути»[5].
Возвышенные устремления шаха и, если оглядеться назад, то мы можем также сказать, плохо продуманный проект сочетания модерна и монархии провозглашались и легитимизировались ведущими теоретиками развития, включая Сэмюэля Хантингтона, который рассматривал шаха как воплощение «монарха-модернизатора»[6], и принимались политической элитой Ирана, некоторые представители которой изучали экономику, политологию и социологию в ведущих университетах Соединенных Штатов[7].
Склонность шаха к грандиозным символам современности и физическим объектам проявилась в самом начале, когда правительство, в основном через Банк развития промышленности и горнодобывающей промышленности Ирана, начало инвестировать в осуществление престижных проектов, которые, по их мнению, были более важными, чем инвестиции в людей. В частности, несколько отобранных громких проектов поглощали основной объем капитала, а вместе с ним квалифицированную и полуквалифицированную рабочую силу. Например, в четвертом плане развития (1968-1972 гг.) половина кредитов, выделенных промышленности и горнодобывающим предприятиям, была направлена на строительство Исфаханского сталелитейного завода[8].
Многие правители и политики в развивающихся странах зациклились на технологических параметрах развития и рассматривали развитие как единый опыт, который можно было бы смоделировать по западной траектории. Иранский случай отличался тем, что государство пользовалось нефтяными доходами, которые помогали подпитывать это особенно амбициозное стремление.
В 1960-е годы доходы от нефти неуклонно росли по мере роста спроса на нее в западных странах и расширения добычи в Иране. Это привело к пятикратному увеличению нефтяных доходов с 1960 по 1971 год. Тогда в 1973 году цена на нефть выросла более чем втрое (с $1,85 до $7,00 за баррель), а к концу 1974 года она превысила $10 за баррель. Что касается доходов, то доходы Ирана выросли с 2,4 миллиарда долларов в 1972 году до 18,5 миллиарда долларов в 1974 году. Наконец, в течение этих двух десятилетий доходы от продажи нефти составляли более 40% государственных доходов. Рост нефтяной промышленности позволял государству выделять капитал, необходимый для разработки этих грандиозных проектов, без необходимости вести какой-либо торг с внутренними политическими и социальными группировками.
Эти нефтяные доходы имели ряд последствий для планирования и развития, в том числе позволили государству компенсировать неэффективные отрасли промышленности[9]. Серьезное планирование всегда было трудным делом учитывая непредсказуемость и колебания международного нефтяного рынка, но в 1970-х годах капризы шаха перевесили пятилетние планы Планово-бюджетной организации, определявший образец для инвестиций[10]. Одним из способов обхода Планово-бюджетной организации было распределение нефтяных доходов с передачей непосредственно министерствам и ведомствам, а не в бюджет для планирования развития[11]. На волне нефтяного бума шах и несколько его ближайших советников придерживались «максималистского подхода» к расходованию возросших доходов. Это модернистское видение поддерживало подход «большого толчка», при котором режим инвестировал все средства внутри страны и делал это незамедлительно, а не инвестировал во внешние или внутренние рынки капитала[12]. Этот путь был избран, несмотря на свидетельства и предупреждения о том, что Ирану не хватает квалифицированной рабочей силы, и в инфраструктуре повсеместно имелись критические ограничения. Два члена Планово-бюджетной организации вспоминали: «По мнению шаха и его советников, с того момента, как были сняты валютные ограничения, можно было сразу строить школы, покупать технологии и преодолеть нехватку квалифицированных кадров»[13]. Нефтяной модернизм привел к тому, что шах предсказал, что в течение двадцати пяти лет Иран догонит и даже превзойдет промышленно развитые экономики Запада, провозгласив «великую цивилизацию», которая представляла собой сочетание индустриализации и возрождения древнего наследия Ирана[14].
Замена традиционных базаров
Одной из самых грандиозных дореволюционных программ был план строительства торгового, культурного и дипломатического центра площадью 554 гектара на засушливых и пустынных холмах Аббасабада в центре Тегерана[15]. Этот незаконченный проект, получивший название Шахестан или «земля царей», должен был в течение двенадцати лет израсходовать весь национальный бюджет на развитие городов и перенести все министерства, гостиницы, посольства и крупные торговые центры в Аббасабад. «Он должен был стать для Пехлеви эквивалентом Персеполя ахеменидских царей древнего Ирана или Исфахана Сефевидов»[16]. Вместо того чтобы вкладывать средства в существующие городские общины и обновлять инфраструктуру, такую как Рей или Базарная площадь, что означало бы решение вопросов прав собственности, переговоры с богатыми избирателями и косвенное признание жизнеспособности старого городского ядра, шахские градостроители направляли средства и внимание на совершенно пустые участки земли, где на засушливой tabula rasa могли быть выгравированы модернистские схемы.
Такое отношение отчасти было продиктовано чистой враждебностью. Мохаммед Реза-шах публично и яростно выражал свое презрение к базару. Он описывал торговцев базара как «горстка бородатых идиотов с базара»[17], а сами базары – как собрание «кишащих червями лавчонок»[18]. Аббас Ховейда распространил эту враждебность на весь частный сектор, регулярно называя частный сектор «уничижительно торговцами (таджер), а иногда просто «ублюдками» и «выродками» (педарсухтеха)»[19]. В несколько более созерцательном настроении шах признавал: «Базары – это главный социальный и коммерческий институт на всем Ближнем Востоке». Тем не менее он оставался непоколебимым в своем неприятии этого института, и поэтому бойко добавлял: «Но я по-прежнему убежден, что их время прошло. Базар состоит из группы небольших магазинов. Там обычно мало солнечного света или вентиляции, так что они в основном представляют собой нездоровое пространство. Базары – это фанатичная толпа, очень сопротивляющаяся переменам, потому что их местоположение обеспечивает прибыльную монополию»[20]. Ирония, конечно, заключается в том, что Тегеранский базар как раз-таки приспособился к новым экономическим условиям, перейдя от производства к торговле и от розничной торговли к оптовой торговле.
Презрение шаха к базару и всему «отсталому» коренилось в модернистской идеологии развития, которая отрицала значимость базара для национальной и международной торговли и предсказывала его гибель. В теории модернизации изменение рассматривается как органичный переход от традиционного к современному. Традиционализм означает ценности и культурные факторы, в том числе прочные родственные связи, «простой» обмен, косвенные формы управления и несогласованные властные отношения. С другой стороны, модерн понимается как набор ценностей и личностных качеств (напр. мобильность, индивидуальность и предпринимательский дух) , необходимых для эволюционного процесса, который стимулирует экономический рост, социальную сложность, дифференциацию структур и расширение спроса на эти современные структуры и их возможности. Очевидным примером этой формализации изменений является модель западного опыта как универсальная модель изменений, будь то аналитическая модель или нормативная. Лернер, например, призывает жителей Ближнего Востока изучить «западную историческую последовательность», чтобы понять шаги и путь, которые должны быть предприняты – западный путь развития, который изображается как неконкретный и однолинейный для всех западных стран[21].
Исходя из этой трансформационной логики, монархия Пехлеви реализовала оптимистическую программу развития, которая была сосредоточена на создании современных функциональных эквивалентов для традиционных аналогов, считавшихся устаревшими[22]. Режим предполагал, что банки заменят ростовщиков, промышленность заменит мелкое производство, а супермаркеты и универмаги заменят базары, вытеснив коммерческие биржи из их традиционной сферы. В своих мемуарах, опубликованных менее чем через два года после его падения, шах четко изложил свою стратегию борьбы с базарами. Он пишет: «Я не мог перестать строить супермаркеты. Я хотел современную страну. Движение против базаров было типичным политическим и социальным риском, на который мне пришлось пойти в своем стремлении к модернизации»[23]. Эта страстная исповедь пронзительна, потому что она демонстрирует, насколько «модернизация» и «движение против базара» выражались для шаха в построении параллельных структур. Шах рассматривал возможность строительства и поддержки альтернативных коммерческих предприятий, таких как крупные универмаги (напр. «Фердауси», «Иран», «Сепах» и «Курош») и новые бульвары, вдоль которых строились бутики, представлявшие собой прямую атаку на базары. Его презрение к «нездоровым» и «фанатичным» торговцам с базара не способствовало умиротворению класса базарных торговцев или регулированию их деятельности, и он не просто сносил их здания; достаточно высокий модернизм был основан на предположении о функциональной замене структур: базарами можно было пренебречь и они были бы сведены на нет по мере строительства новых «альтернатив»[24]. Говард Ротблат, социолог, который провел детальное исследование Казвинского базара в конце 1960-х годов, комментирует это следующим образом: «Базар рассматривается не только как пережиток прошлого, но и как институт, неспособный к изменениям, и, следовательно, как серьезное препятствие для дальнейшего экономического развития Ирана. Из-за этого государственная политика направлена на замену базара современными маркетинговыми структурами с целью ускорить рост национальной экономики»[25]. Рассматривая базары как пережиток ушедшей эпохи, государство не видело причин соглашаться с их политическими и экономическими требованиями. То есть государство не видело причин включать их в режим путем доминирования и институционализации отношений между государством и базаром либо с помощью партии, которая мобилизовала и представляла бы их конкретные интересы, либо бюрократическими способами, как это было в случае с женщинами-модернистками»[26].
Таким образом, под властью шаха транснациональные корпорации, государство и связанные с государством капиталисты инвестировали в новые районы Тегерана, а также в промышленность и сферу услуг, которые заменили бы институты и экономическое положение традиционного базара. Экономисты Центрального банка предсказывали, что Тегеранский базар «превратится в пустую оболочку, сохраняемую главным образом в качестве туристической достопримечательности»[27]. В результате в 1975 году, когда французская консалтинговая фирма провела исследование для национального территориального плана, она пришла к выводу, что одной из наиболее актуальных и важных проблем планирования, стоящих перед страной, было чрезмерное накопление капитала в современном секторе экономики и пренебрежение базарным сектором[28]. Торговцы базара, как члены игнорируемого традиционного сектора, не имели доступа к распределительным ресурсам, включая налоговые льготы, банковские кредиты, налоговые убежища и патерналистскую защиту, которую государство предоставляло своим клиентам (так называемой «тысяче семей»), деловито инвестировавшим в защищенные промышленные предприятия, часто представлявшие собой совместные предприятия с западными фирмами. Это предубеждение не осталось ими незамеченным. «Правительство покинуло нас, потому что мы торговцы базара», — сказал один торговец в 1969 году. «Когда люди хотят унизить кого-то или проклясть его, они говорят: «Уходи в торговцы базара (боро базари)»; однако экономика этой страны основана на базаре»[29].
Автономия Тегеранского базара
Сочетание пренебрежительного отношения высокого модернизма к базару и нефтяных богатств обеспечивало большую степень взаимной автономии между государством и базаром. Эта автономия была двусторонней, давая государству автономию от базара, а базару – автономию от государства. «Правильно, что в целом у предыдущего режима было много проблем. Но когда дело касалось материальных вопросов, нам до них не было никакого дела, и вплоть до самой революции им не было никакого дела до нас», — резюмировал один торговец базара.
С точки зрения государства, внешняя рента давала режиму финансовую независимость для ограждения политики от заинтересованных групп[30]. Эта государственная независимость от социальных сил, однако, не привела к всеобщему разрыву между «государством» и «обществом». Финансовая независимость режима Пехлеви, например, не защитила левых, студентов, помещиков и крестьян от принуждения, контроля и кооперации. Из-за политических проблем и модернистских программ (например, земельной реформы, которая лишила опоры помещиков и значительную часть крестьянства), режим противостоял тем слоям, которые идеологически оспаривали планы государства или препятствовали промышленному росту. Монополия государства на применение насилия, включая бюрократию и секретную службу, была направлена против этих групп, которые входили в сферу действия государственной программы преобразований.
В отличие от профсоюзов, профессиональных ассоциаций и землевладельцев, которые находились непосредственно под пристальным вниманием государства, торговцы базара избегали любого тщательного и постоянного контроля со стороны государства вплоть до предшествовавшей революции кампании по борьбе со спекуляцией. Антипатия и противодействие государства базару не были институционализированы в системе прямого и бюрократического контроля, надзора и мобилизации экономической и политической деятельности базара. Государство предпринимало лишь разовые и принудительные попытки контролировать базары. Они включали вмешательство государства во внутренние дела Торгово-промышленной палаты, а также палаты гильдий и ограничение доступа этих ассоциаций к политическим кругам[31]. Эти ассоциации, наряду с государственными торговыми ассоциациями, совершенно не реагировали на требования как крупных торговцев, так и мелких розничных торговцев и довольно безуспешно использовались лишь для сбора налогов и установления контроля над ценами. В конце 1960-х годов один из базарных торговцев упомянул, что созданные государством торговые ассоциации сыграли минимальную роль в структурировании Тегеранского базара и были правительственным инструментом для административного обеспечения сбора налогов. «Эти торговые ассоциации (эттехадийе) являются чем-то новым и временным. Если люди будут давать деньги, то они сохранятся, а если нет, то их не будет. Например, если правительство говорит, что оно не собирается облагать налогом гильдии (аснаф), то им больше не нужны будут торговые ассоциации, потому что им больше нечем заняться»[32]. Тайсс пришел к выводу, что эти торговые ассоциации приносят пользу только коммерческим группам за пределами базара, «торговцам, у которых мало чувства солидарности или «группового» чувства, такого как на базаре»[33].
Как показывают этнографическое исследование Тайсса, Тегеранский базар, все же, имел очень сильное «внутригрупповое чувство», и это усиливалось антагонистическим восприятием государства и институциональной отстраненностью. Враждебный настрой по отношению к базару, господствовавший среди политической и интеллектуальной элиты, породил объединение базарных торговцев с оборонительными целями. Это можно обнаружить на примере двухуровневого дискурсивного различения, проводимого между «конторами» (эдаре) и «свободным сектором» (бахш-е азад), а во-вторых, между «людьми с улицы» (хиябани) и «людьми базара» (базари)[34]. Старые торговцы базара продолжают сохранять эти различия. Например, когда я рисовал генеалогическое древо одного купца, я попросил его определить род занятий его родственников мужского пола. Купец, родившийся в 1940-х годах, в ответ перечислил сектор и род занятий тех, кто был на базаре, например: «такой-то дядя занимался оптовой торговлей красками». Затем он дошел до нескольких людей, работавших на правительственную бюрократию, и назвал их «эдари». Наконец, было несколько родственников, чьи профессии он не мог вспомнить, но он вспомнил, что они были членами «свободного сектора». Когда я спросил его, что он включал в эту категорию, он прокомментировал это следующим образом: «Свободный сектор – это все, кто был вовлечен в торговлю и промышленность и был независим от правительства. Но они не обязательно были частью базара; они также могут быть «хиябани» или владельцами мастерских. В то время эти занятия были отделены от [правительственных] учреждений, поэтому мы называли одно занятие «свободным трудом» (кар-э азад), а другое – «служебной работой» (кар-э эдари)[35]. Собственная классификация торговцев базара, отличавшая их от бюрократических учреждений и современной улицы, отражала, как их самоидентификация помогала создавать общинные границы в контексте модернистского и враждебного дискурса.
Подобно кварталу доминиканцев в районе Вашингтон-Хайтс в Нью-Йорке, Чайна-Тауну в Сан-Франциско или кубинскому анклаву в Майами, в этих дискриминационных условиях торговцы базара стали рассматриваться посторонними как «город в городе», приобретя репутацию «скрытных», «традиционных» или «клановых»[36]. Эта социальная маркировка, тем временем, способствовала возникновению чувства «ограниченной солидарности». Однако дискриминация и групповая идентификация не обязательно приводят к появлению прочных неформальных институтов, самопомощи или корпоративной идентичности. В случае Тегеранского базара ограниченная солидарность дополнялась системой репутации, позволявшей распространять ресурсы, которые, в свою очередь, подчеркивали ее исключительность[37] и, что важно, могли конкурировать с теми, которые были доступны «вне» группы – в сфере государства и бюрократии. Не включив базар в экономическую политику государства или бюрократического регулирования его накопление капитала, режим Пехлеви позволил сохраниться институтам базара вместе с его текущими и сопутствующими отношениями и, что более важно, возродиться в связи с новыми экономическими и политическими ситуациями. Таким образом, общественные пожертвования Тегеранского базара превратили эту автономию в активное самоуправление. Фактически, кооперативные иерархии действовали как защита от тех редких случаев, когда государство действительно пыталось нарушить автономию базара. Торговцы базара отмечают, что тайная полиция шаха, или САВАК, как правило, не могла контролировать базар, поскольку торговцы базара быстро выявляли внешних агентов и замечали подозрительное поведение[38]. Еще одним фактором, способствующим жизнеспособности автономии базара по отношению к государству, является то, что коммерческий сектор, в отличие от промышленности, имел небольшой ресурс рабочей силы (часто в роли работников выступали члены семьи). Коммерсантов гораздо меньше интересовала потенциальная посредническая роль государства в разрешении трудовых споров и его роль регулятора классовых конфликтов – этот фактор мог бы побудить их искать поддержку у государства. При шахе базар был институционально независимым от государства и чувствовал себя не особо лояльным режиму, как на индивидуальном уровне, так и в качестве коллективного образования.
Эта линия интерпретации также предполагает, что групповая сегрегация и изоляция могут стать средством защиты общей социальной и политической идентичности группы, а в случае базара – определения границ группы посредством многократного использования их независимой системы репутации и кооперативных иерархий. Это не значит, что традиция руководит их жизнью, но скорее современные институты и экономики, которые отрицают базар как жизнеспособную сущность, порождают проблемы, которые решаются через исторические и общинные отношения и модели поведения. Эти группы не являются ни интегрированными в современное общество, ни полностью маргинальными, ни сущностно неспособными быть его частью. Таким образом, они прибегают к своим собственным репертуарам и внешне нерегулируемым средствам, потому что бюрократия не отвечает их потребностям.
Экономическая политика и автономия базара
Стратегия развития государства в сочетании с его политическим отказом от инкорпорации базара открыла политическое пространство для процветания Тегеранского базара и возрождения его внутренней организации, не обремененной государственными правилами. Государство Пехлеви придерживалось импортозамещающей индустриализации как стратегии развития, которая направляла ресурсы на производство потребительских товаров длительного пользования, устанавливая количественные и ценовые ограничения на импорт конкурирующих иностранных товаров.
Как отмечали многие наблюдатели, импортозамещающая индустриализация наряду с ее благоприятствующей городам экономической политикой порождает и стимулирует ряд взаимосвязанных экономических проблем, среди которых не последнее место занимают неэффективное промышленное производство, депрессивное сельское хозяйство и быстрая миграция из сельских районов в города. Другим распространенным следствием импортозамещающей индустриализации является нехватка иностранной валюты из-за неспособности неэффективных отраслей экспортировать свою продукцию и зарабатывать иностранную валюту, необходимую для капиталовложений и промежуточного импорта. Однако Иран и другие страны, располагающие внешними источниками доходов (нефть, денежные переводы, иностранные инвестиции и помощь), смогли смягчить или, точнее, отсрочить это сжатие платежного баланса, которое вынудило бы принять меры жесткой экономии. Таким образом, в иранском, алжирском и иракском случаях ограничения на импорт никогда не были столь жесткими, как, например, в турецком или египетском случаях. Импорт потребительских товаров и промежуточных товаров (основные сферы деятельности на базаре) неуклонно рос в 1960-х годах и с 1973 по 1978 годы увеличился в пять раз (общий объем импорта более чем удвоился), что сделало его выше, чем в большинстве стран со средним уровнем дохода.
Несколько факторов, объединившись вместе при шахском режиме, стимулировали коммерческую деятельность, особенно импорт потребительских товаров. Во-первых, спрос на потребительские товары возрос в связи с ростом доходов, благоприятствующей городам политикой, которая стимулировала миграцию из сельских районов в города, ростом населения, высоким уровнем ликвидности, связанным с нефтяным бумом 1970-х годов, и фетишизацией западных товаров. Значительная часть этого спроса удовлетворялась за счет импорта либо готовой продукции, либо капитальных товаров, необходимых для производственного сектора. Еще одной силой, перемещающей рабочую силу и капитал в сектор услуг, была голландская болезнь, явление, первоначально обнаруженное в голландской экономике после большого притока доходов от газа в Северном море[39]. Экономисты расходятся во мнениях относительно конкретных механизмов, лежащих в основе этого процесса, но они сходятся во мнении, что государственные расходы за счет нефтяных доходов вызывают изменения в относительных ценах, перемещая ресурсы из производства торгуемых товаров (промышленности и сельского хозяйства) в неторгуемые товары (торговля и услуги). Этот процесс помог направить ресурсы на строительство и на все уровни торговли, причем базары получали прибыль как от расширения торговли, так и от спекуляции землей. Все это финансировалось через взаимосвязанную кредитную систему внутри базара, но с существенными дополнениями в рамках официальной банковской системы. Неформальные и формальные кредитные рынки взаимно усиливают друг друга, поскольку рынок сильно сегментирован, причем формальные финансовые рынки сосредоточены на крупных предприятиях, а неформальные рынки — на малых предприятиях[40]. Кроме того, между двумя финансовыми рынками возникла взаимодополняемость, поскольку многие ведущие торговцы и ростовщики занимали средства в крупных банках и держали в них крупные депозиты[41]. Таким образом, «национальная» буржуазия, как и «нефтяная» или «компрадорская» буржуазия, находилась в зависимости от политэкономии государства-рантье[42]. Тем не менее, как отметил в то время один аналитик, различные попытки «найти альтернативный кредитно-распределительный механизм для замены базара» оказались безуспешными[43].
В заключение следует сказать, что монархия Пехлеви не мобилизовала Тегеранский базар и не стремилась контролировать его через покровительство или контроль. Полагая, что базар уступит место новым коммерческим и финансовым институтам, модернистская преобразовательная программа государства не требовала юридических инструментов для контроля за деятельностью базаров или введения принудительного аппарата. Экономическая политика государства, хотя и не была направлена на увековечение институтов базара или поддержку их экономической деятельности, создавала непреднамеренные возможности для процветания этого торгового сообщества. Помимо обеспечения экономической выгоды, его институциональная неинкорпорированность в государство позволила продолжить использование традиционной для базара системы репутации с целью эндогенной регенерации присущих ему форм управления. Таким образом, исключение базара из политэкономии открыло для него возможность воспроизведения сетей и норм, лежащих в основе его кооперативных иерархий.
Пространственная централизация и интеграция сетей базара
В эпоху Пехлеви институциональная автономия Тегеранского базара была усилена физической сплоченностью и отделением. Как правило, импортеры, оптовики и розничные торговцы имели магазины и офисы на базаре или в непосредственной близости от него. Централизация торговых сетей в физическом окружении базара подкреплялась морфологией базара, которая группировала те или иные сектора в одном и том же месте в определенных переулках. Локализация снижала затраты на поиск продавцов и облегчала обмен информацией о цене, качестве и предложении между продавцами, покупателями и партнерами по обмену.
Такая пространственная концентрация не исключала сдвигов в структуре жилищ. Эпоха после Второй мировой войны ознаменовалась серьезной трансформацией морфологии Тегерана. К северу от старого шахского района (арг) были построены новые жилые районы, которые примыкали к базару, и некоторые коммерческие районы появились также в посольских кварталах. Этот шаг был инициирован Реза-шахом, когда он покинул дворец Голестан и переехал в Мраморный дворец, а затем был продублирован в 1966 году, когда Мохаммад-Реза-шах переехал во дворец Нияваран в Шемиране, северном пригороде в предгорьях гор Альборз, известных своими садами, большими участками земли, умеренным климатом и родниками. За период 1956-1966 годов, когда население всего города увеличилось на 79%, район Старого города, который включал базар и прилегающую к нему территорию, потерял 23,8% своего населения (более крупный центр города, который охватывал Старый город, потерял 14,9% своих жителей)[44]. Рассеивание населения по классовым и статусным линиям создало современный город, стратифицированный в пространственном отношении по классовым, а не по общинным линиям. Эта городская сегментация ускорила легендарный социально-пространственный разрыв между Севером и Югом Тегерана, который стал физическим проявлением этой дихотомии. Расположенный на высоте 3000 метров над уровнем моря Северный Тегеран парит над южным Тегераном, который раскинулся в засушливой долине. В зависимости от теоретической точки зрения, дуализм Северного и Южного Тегерана представлял собой дихотомию между современным и традиционным, западным и подлинно иранским или исламским, буржуазным и пролетарским, или землей идолопоклонников и землей обездоленных. Таким образом, процесс урбанизации, дополненный дуалистической сегментацией, которая отображала экономические и культурные отношения между классами, уже был в 1960-х годах на подъеме.
Что касается членов базара, то для них существовал сильный стимул оставаться в старых городских кварталах и сохранять свои социальные привязанности и близость к месту работы, торговым и финансовым учреждениям[45]. Однако даже торговцы базара начали отдаляться от все более переполненных жилых районов вблизи базара и переносили свои жилища либо в северные, либо в западные районы города.
Тем не менее торговая жизнь по-прежнему была сосредоточена в районе старого базара. Член одной из видных семей иранских торговцев и независимых промышленников Хабиб Ладжеварди, вернувшийся из США, где он учился в университете и аспирантуре, комментирует этот момент: «Когда я вернулся в Иран в 1967 году, мои родители переехали [из района базара] в новую квартиру в закрытом жилом комплексе, расположенном у подножия гор Альборз в Нияваране… С 1963 по 1968 год мои ежедневные поездки из моего дома в Нияваране в мой офис на краю базара были ежедневным напоминанием о Великой пропасти, развивающейся между северной и южной частями Тегерана, одна из которых была псевдомодернистской, а другая – традиционной»[46]. Воспоминание Ладжеварди захватывает момент времени, когда жилищные, экономические и культурные модели перекраивали ландшафт Тегерана, но оно также включает важную ссылку на его ежедневные поездки в свой офис в районе базара. Несмотря на демографические сдвиги и развитие «двойного города», экономическая деятельность, даже купеческих семей, которые вошли в промышленную сферу, оставалась сосредоточенной в районе базара. «Базар был пульсом экономики», — рассуждал работавший на пенсии торговец. — Там было все, что тебе нужно. Вы знали, что происходит в остальной части города и страны – у вас были последние новости об экономической ситуации в провинции. Брокеры были здесь. Поставщики, покупатели и конкуренты – все были здесь. Твои друзья и знакомые тоже были здесь. Не было никакой необходимости бегать [в другие места]».
Тегеранский базар, несмотря на то, что он располагался в старом центре города и постепенно становился частью «Южного Тегерана», оставался коммерческим центром столицы. Кроме того, Тегеран был экономическим эпицентром неравномерно растущей экономики. Основная масса крупных промышленных предприятий и около трети всех промышленных предприятий находились в Тегеране. Между тем в середине 1970-х годов 40% всех национальных инвестиций и 60% всех промышленных инвестиций приходилось на столицу[47]. Согласно опросу, проведенному в 1979 году, 40% общей занятости в розничной торговле и 60% в оптовой торговле приходилось на Тегеран[48]. Таким образом, быстрая урбанизация в Иране, расширение инфраструктуры и главенство Тегерана сделали столицу идеальным связующим звеном для иностранных экспортеров и местных оптовиков для получения доступа к основной части иранского рынка.
Доминирование базара на оптовом рынке потребительских товаров сохранялось, несмотря на реорганизацию городского пространства и появление новых торговых площадей. В конце эпохи Пехлеви новые деловые районы простирались к северу от базара вдоль улиц Фердоуси, Лалезар и Саади и торговых районов вокруг улицы Тахте-Тавус, которые обслуживали верхний средний класс и сообщество экспатов, жившее в Северном Тегеране. В то время как эти новые регионы обеспечивали новые торговые площади для потребителей, они зависели от оптовиков и импортеров базара, которые имели доступ к кредитам, оптовым предприятиям и сетям, обеспечивавшим крупные операции[49]. Таким образом, в соответствии с европейским опытом, старые предприятия процветали благодаря урбанизированному накоплению капитала, росту потребительского спроса, монетизации наемного труда, расширению и совершенствованию распределительных и информационных систем. Данные, полученные в Европе конца XIX века, свидетельствуют о том, что территориальные преимущества и сложившиеся клиентские и снабженческие сети удерживали «традиционных»розничных и оптовых торговцев от конкуренции с универмагами[50]. Как и в случае с северо-восточным промышленным регионом Соединенных Штатов, который выдержал новые миграционные потоки, демографические сдвиги и технологические изменения, сохранив тем самым свою выдающуюся роль делового и промышленного коридора за счет увеличения отдачи от своего местоположения[51], в течение 1970-х годов Тегеранский базар так же сохранял свое коммерческое превосходство в силу своих исторических и географических преимуществ.
Пространство – это не только физическое местоположение, но и сила отношений. Пространственная сплоченность помогала поддерживать кооперативные иерархии внутри базара в нескольких отношениях. Пространственная однородность создавала форум, на котором сообщество контролировало себя, обменивалось информацией о потенциальных партнерах и клиентах, распространяло информацию о последних рыночных условиях и обращалось за консультациями и арбитражем к другим лицам в той же области. Узкие переулки позволяли и продолжают позволять обсуждать и публично позорить нарушителей норм. Однажды, когда я был в магазине торговца коврами, два торговца, которые вели разговор о наличии определенного типа ковров, начали обсуждать конкретного торговца, который нарушил ряд обещаний. Они сошлись на том, что он не выплатил свои долги многим знакомым. Кроме того, вместе они подсчитали, что он заявлял о банкротстве по меньшей мере три раза. Один из них заметил: «Теперь мы должны забыть о дружбе; мы не можем продолжать прощать его». Было тихо высказано предположение, что их общий знакомый был наркоманом, курившим опиум, и этим все объяснялось[52]. Эта короткая и почти случайная встреча позволила этим торговцам проверить информацию и оценить свои собственные аналогичные ситуации. Пространственная экология базара, которая включала в себя несколько социальных слоев, наращивала глубину отношений в той же мере, что и ширину. Личные контакты также создавали потенциал для развития внешнеэкономических связей. На самом деле, личные отношения почти всегда требовали обмена любезностями и светской беседы о семьях, погоде и политике, прежде чем перейти к деловым вопросам. Торговцы базара регулярно собирались вместе, когда они ели, пили чай, молились или сидели в магазинах друг друга и общались. Потенциальные расколы по классовым, цеховым и этническим разделениям также были размыты социальными взаимодействиями, которые не полностью соответствовали социальной сегментации.
В своем недавнем интервью Фариборз Райис Дана, влиятельный иранский экономист и откровенный реформист, упомянул, что режиму Пехлеви «не было никакого дело до гильдий внутри базаров, [и] благодаря реформам Пехлеви гильдии получили выгода от роста городов и расширения городского среднего класса»[53]. В этом разделе я поддержал и расширил это предложение, продемонстрировав, что организационная форма Тегеранского базара была усилена монархией, хотя он и игнорировался высоким модернизмом. Поскольку режим Пехлеви оставил институциональную структуру базара без преобразований, взаимосвязанные цепочки создания стоимости и репутационная система базара обеспечивали поддержание социального порядка посредством кооперативных иерархий, и это управление создавало чувство солидарности.
Аранг Кешаварзиян
Источник: Keshavarzian, Arang. Bazaar and State in Iran: The Politics of the Tehran Marketplace. Cambridge University Press, 2007. Pp. 128 – 146.
[1] The Christian Science Monitor, November 18, 1980.
[2] David Harvey, The Conditions of Post-Modernity: An Enquiry into the Origin of Social Change (Oxford: Basil Blackwell, 1989).
[3] Ibid, p. 35.
[4] Некоторые аналитики назвали эти программы развития, ориентированные на достижение конкретных целей, «псевдомодернизмом». Katouzian, The Political Economy of Modern Iran; Nikki R. Keddie, Roots of Revolution: An Interpretative History of Modern Iran (New Haven: Yale University Press, 1981).
[5] Цит. по: Samih K. Farsoun and Mehrdad Mashayekhi, ‘‘Introduction,’’ in Iran: Political Culture in the Islamic Republic, ed. Samih K. Farsoun and Mehrdad Mashayekhi (London: Routledge, 1992), p. 8.
[6] Samuel Huntington, ‘‘The Political Modernization of Traditional Monarchies,’’ Daedalus (Summer 1966), 763–88.
[7] О влиянии теорий участия на высокопоставленных сановников партии Растахиз см.: Jerrold D. Green, Revolution in Iran: The Politics of Countermobilization (New York: Praeger, 1982), PP. 57-8.
[8] Razavi and Vakil, The Political Environment of Economic Planning in Iran, p. 33.
[9] Massoud Karshensas and M. Hashem Pesaran, ‘‘Exchange Rate Unification, the Role of Markets and Planning in the Iranian Economic Reconstruction,’’ in The Economy of Islamic Iran: Between State and Market, ed. Thierry Coville (Tehran: Institut Franc¸ ais de Recherche en Iran, 1994).
[10] Bahman Abadian, interview by Zia Sedghi, tape recording no. 1, Bethesda, Maryland, July 4, 1985, Iranian Oral History Collection, Harvard University. See Abdol-Madjid Madjidi, interview by Habib Ladjevardi, tape recording no. 4, Paris, France, October 21, 1985, Iranian Oral History Collection, Harvard University, pp. 10–15.
[11] Frances Bostock and Geoffrey Jones, Planning and Power in Iran: Ebtehaj and Economic Development under the Shah (London: Frank Cass, 1989).
[12] Многие технократы и экономисты предлагали постепенный график расходов, который включал инвестиции за рубежом. Отчасти проблема такого подхода заключалась в том, что страны Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) не были восприимчивы к тому, чтобы страны ОПЕК использовали свои неожиданно возросишие доходы, полученные от продажи нефти, для покупки активов на Западе. Razavi and Vakil, The Political Environment of Economic Planning in Iran, pp. 73–4.16 Ibid., p. 89.
[13] Ibid., p. 89.
[14] «Великая цивилизация» должна была возникнуть где-то в 1980-х годах и была названа моментом, когда иранская демократия станет жизнеспособной. Mohammad Reza Pahlavi, Beh Suye Tamaddon-e Bozorg (Tehran: Ketabkhaneh-ye Pahlavi, 1356 [1977]).
[15] Bernard Hourcade, ‘‘Shahrsazi va Bohran-e Shahri dar ‘Ahd-e Mohammad Reza Pahlavi,’’ in Tehran Paytakht-e Devist Saleh, ed. ‘Adl, Shariyar and Bernard Hourcarde (Tehran: Sazman-e Moshavereh-ye Fanii va Mohandesi-ye Shahr-e Tehran and Anjoman-e Iranshenasi-ye Faranseh, 1375 [1996]).
[16] V. F. Castello, ‘‘Tehran,’’ in Problem of Planning in Third World Cities, ed. Michael Pacione (New York: St. Martin’s Press, 1981), p. 172.
[17] Mehdi Mozaffari, ‘‘Why the Bazar Rebels,’’ Journal of Peace Research 28 (November 1991), 383.
[18] Ervand Abrahamian, ‘‘Structural Causes of the Iranian Revolution,’’ Middle East Report 87 (May 1980), 25.
[19] Vali Nasr, ‘‘Politics within the Late-Pahlavi State: The Ministry of Economy and Industrial Policy, 1963–69,’’ International Journal of Middle East Studies 32 (February 2000), 109.
[20] Mohammad Reza Pahlavi, Answer to History (New York: Stein and Day, 1980), p. 156.
[21] Daniel Lerner, The Passing of Traditional Society: Modernizing the Middle East (Glencoe, IL: The Free Press, 1958), p. 46. Габриэль Алмонд также пишет: «Политолог, желающий изучить политическую модернизацию в незападных областях, должен овладеть моделью модерна, которая, в свою очередь, может быть выведена только из самого тщательного эмпирического и формального анализа функций современной западной политики». Almond and James S. Coleman, eds., The Politics of Developing Areas (Princeton: Princeton University Press, 1960), p. 64.
[22] Для изучения политики развития сельских районов режима Пехлеви и того, как она была основана на «объективации сельского общества», см.: Grace E. Goodell, The Elementary Structures of Political Life: Rural Development in Pahlavi Iran (New York: Oxford University Press, 1986).
[23] Pahlavi, Answer to History, p. 156.
[24] Генеральный план, разработанный компанией Victor Gruen Associates и Farmanfarmaian Planners and Architects, предусматривал строительство шоссе на территории базара, но этот проект так и не был реализован. Martin Seger, Teheran: Eine Stadtgeographische Studie (New York: Springer-Verlag Wien, 1978), pp. 199–204. В отличие от Тегеранского базара, Йездский базар был разделен дорогой, а часть Мешхедского базара была разрушена в конце 1970-х годов.
[25] Howard J. Rotblat, ‘‘Stability and Change in an Iranian Provincial Bazaar,’’ Ph.D. dissertation, The University of Chicago (1972), p. 1.
[26] Parvin Paidar, Women and the Political Process in Twentieth-Century Iran (Cambridge: Cambridge University Press, 1995), pp. 149–51.
[27] New York Times, November 18, 1973.
[28] Bahram Abdollah-Khan-Gorji, ‘‘Urban Form Transformations – The Experience of Tehran Before and After the 1979 Islamic Revolution,’’ Ph.D. dissertation, University of Southern California (1997), p. 85.
[29] Gustav Thaiss, ‘‘Religious Symbolism and Social Change: The Drama Husain,’’ Ph.D. dissertation, Washington University (1973), p. 25.
[30] Hootan Shambayati, ‘‘The Rentier State, Interest Groups, and the Paradox of Autonomy: State and Business in Turkey and Iran,’’ Comparative Politics 26 (April 1994), 307–31.
[31] Ahmad Ashraf, ‘‘Nezam-e Senfi va Jame‘eh-ye Madani,’’ Iran-nameh 14 (Winter 1374 [1995]); see Akbar Ladjevardian, interview by Habib Ladjevardi, tape recording no. 1, Houston, Texas, October 11, 1982, Iranian Oral History Collection, Harvard University; Ghassem Ladjevardi, interview by Habib Ladjevardi, tape recording no. 1, Los Angeles, California, January 29, 1983, Iranian Oral History Collection, Harvard University; and Mehdi Motameni, interview by Habib Ladjevardi, tape recordings nos. 1–2, St. Martin, Netherlands, April 30, 1986, Iranian Oral History Collection, Harvard University.
[32] Thaiss, ‘‘Religious Symbolism and Social Change,’’ p. 35.
[33] Ibid.
[34] Тайсс также упоминал о различии между «базари» и «эдари». Ibid., p. 22.
[35] Интересно, что многие пожилые иранцы, не являющиеся торговцами базара, также проводят различие между офисной работой и занятияем торговлей на базаре.
[36] Alejandro Portes and Julia Sensenbrenner, ‘‘Embeddedness and Immigration: Notes on the Social Determinants of Embedded Action,’’ in The New Institutionalism in Sociology, ed. Mary C. Brinton and Victor Nee (New York: Russell Sage Foundation, 1998).
[37] Zubaida, Islam, the People, and the State, p. 75.
[38] Davoud Ghandchi-Tehrani, ‘‘Bazaaris and Clergy: Socioeconomic Origins of Radicalism and Revolution in Iran,’’ Ph.D. dissertation, City University of New York(1982), p. 103; and Asadollah Badamchian and ‘Ali Banaii, Hayatha-ye Motalefeh-ye Eslami (Tehran: Awj, 1362 [1983]), pp. 206–46.
[39] Alan Richards and John Waterbury, A Political Economy of the Middle East (Boulder: Westview Press, 1996), pp. 14–16.
[40] Djavad Salehi-Isfahani, ‘‘The Political Economy of the Credit Subsidy in Iran, 1973– 1978,’’ International Journal of Middle East Studies 21 (1989), 359–379; and Maryam Ghadessi, ‘‘An Integrative Approach to Finance in Developing Countries: Case of Iran,’’ Ph.D. dissertation, The University of Utah (1996).
[41] Ghadessi, ‘‘An Integrative Approach to Finance,’’ pp. 174–9.
[42] Bernard Hourcade and Farhad Khosrokhavar, ‘‘La Bourgeoisie iranienne ou le controˆ le de l’apparaeil de speculation,’’ Revue Tiers Monde 31 (October-December, 1990), 877–98.
[43] Michael M. J. Fischer, ‘‘Persian Society: Transformation and Strain,’’ in Twentieth Century Iran, ed. Hossein Amirsadeghi (London: Heinemann, 1977), p. 182.
[44] H. Bahrambeygui, Tehran: An Urban Analysis (Tehran: Sahab Books Institute, 1977), pp. 63–4. Наибольший прирост населения наблюдался в южной части, где прирост населения за десятилетний период составил 300%. На другом конце города, в северных районах, население увеличилось на 200%.
[45] Ibid., p. 48.
[46] Habib Ladjevardi, Labor Union and Autocracy in Iran (Syracuse, NY: Syracuse University Press, 1985), p. 236.
[47] О главенстве Тегерана см.: Ebrahim Razzaqi, Ashnaii ba Eqtesad-e Iran (Tehran: Nashr-e Nay, 1376 [1997]), p. 55; Bahram Abdollah-Khan-Gorji, ‘‘Urban Form Transformations’’; ‘Ali Asghar Musavi ‘Ebadi, Shahrdaran-e Tehran az ‘Asr-e Naseri ta Dawlat-e Khatami (Qom: Nashr-e Khorram, 1378 [1999]), p. 105.
[48] Hooshang Amirahmadi and Ali Kiafar, ‘‘Tehran: Growth and Contradictions,’’ Journal of Planning Education and Research 6 (Spring 1987), 167–77.
[49] Kazem Vadi‘i, ‘‘Bazar dar Baft-e Novin-e Shahri,’’ Yaghma 25 (Farvardeen 1351 [March–April 1972]), 9–19. Ahmad Ashraf, ‘‘Bazaar-Mosque Alliance: The Social Basis of Revolts and Revolutions,’’ International Journal of Politics, Culture, and Society 1 (Summer 1988), 522.
[50] Geoffrey Crossick and Heiz-Gerhard Haupt, The Petite Bourgeoisie in Europe 1780–1914 (London: Routledge, 1995).
[51] Paul Krugman, ‘‘History and Industry Location: The Case of the Manufacturing Belt,’’ American Economic Review 81 (May 1991), 80–3.
[52] После того как один из торговцев коврами ушел, другой повернулся ко мне и своему брату, добавив, что «у него тоже были проблемы с азартными играми». Зависимость среди торговцев не является редкостью и часто рассматривается как объяснение задолженности. Если опираться на анекдотические примеры, может показаться, что среди торговцев базара социальные пороки (опиумная зависимость, азартные игры и распутство) более простительны для старых известных торговцев, чем для новичков, которые не наработали надежную репутацию.
[53] Sobh-e Emruz, 1 Shahrivar 1378 (August 23, 1999).