Никки Кедди. Жизнь и идеи Сайида Джамаль ад-дина аль-Афгани. Ч.2. Идеи (3)
Мы представляем вашему вниманию несколько разделов из книги американского исследователя Никки Кедди «Исламский ответ на вызов империализма: политические и религиозные труды Сайида Джамал ад-Дина аль-Афгани» (1968). Сайид Джамаль ад-Дин аль-Афгани (1838-1897), известный мусульманский религиозный реформатор и политический деятель вел напряженную и сложную жизнь, полную неоднозначных и подпольных мероприятий. Автор считает, что Афгани заслуживает внимания западных исследователей, занимающихся современной международной политикой и мусульманским возрождением, поскольку он предпринял первую значительную попытку ответить на современный западный вызов мусульманскому миру. Для нас эта книга интересна тем, что она написана выдающимся историком, который в последующем стал одним из ведущих американских специалистов по Исламской революции в Иране, и посвящена фигуре, которая во многом стала иконографической для лидеров и ведущих интеллектуалов этой революции, хотя мы согласны далеко не с всеми выводами автора. Кедди опирается на широкий спектр первичных и вторичных источников, в полной мере реализуя критический подход к их изучению, что позволило ей добиться более достоверной картины жизни этого важного деятеля, имя которого успело обрасти мифами, возникшими как по вине его врагов, так и по вине его сторонников. В части I предпринята попытка представить точную биографию и последовательный анализ жизненного пути и идей Афгани. Часть II содержит переводы некоторых из его наиболее важных трудов. Представленная в монографии картина подтверждает давнюю репутацию Афгани как защитника мусульманских интересов, но не перед лицом заимствования европейских достижений в области науки и техники, а перед лицом иностранного политического, экономического или военного вторжения.
«Опровержение материалистов»
Учитывая все ранее приведенные обстоятельства, можно по-новому взглянуть на само «Опровержение». Главное, что следует отметить во всем этом – сугубо прагматичная и мирская защита религии. Добродетели, приписываемые религии, являются чисто социальными добродетелями. Как и философы, Афгани неоднократно утверждает, что религия полезна для людей, потому что она поддерживает социальную структуру, в то время как «нейчери», как и другие сектанты, вносят в общество раздор и, в конечном счете, вызывают политический крах.
Афгани начинает свою работу с опровержения материализма как научной теории. Этот раздел, по-видимому, частично основан на аргументах, традиционных для мусульманского мира, а частично на зачастую достаточно неточных сведениях, которые Афгани слышал о Дарвине. Хотя его аргументы против Дарвина кажутся сейчас глупыми, стоит помнить, что в то время (1881) столь же глупые аргументы против Дарвина выдвигались также и образованными людьми на Западе.
Затем Афгани переходит к своему главному аргументу. Его первое краткое изложение своей позиции настолько близко к взглядам и даже языку философов о пользе ортодоксии для большинства и вреде, приносимом сектами, что его стоит процитировать подробно:
«Материалисты, или «нейчери», появлялись среди рас и народов в многочисленных формах и различных обличьях и под самыми разными именами. Иногда они проявлялись под именем «мудрецов», иногда они облачались в одежды тех, кто устраняет угнетение и избавляет от несправедливости. Иногда они выходили на арену в облачении тех, кто знает секреты и раскрывает тайны истины, и как обладатели эзотерических знаний. Иногда они заявляли, что их цель – искоренение суеверий и просвещение умов людей. Какое-то время они проявили себя как любящие бедных, защитники слабых и доброжелатели несчастных. Иногда для достижения своих злых целей они претендуют на пророчество, как и другие лжепророки. Иногда они называли себя воспитателями, учителями и благодетелями общины. Но среди какого бы народа они ни появлялись, и какое бы обличье или имя они ни носили, они стали из-за своих дурных предпосылок и ложных принципов, своих вредных учений, смертоносных взглядов и роковых высказываний причиной упадка и крушения этого народа и уничтожения этого сообщества. Они разрушили общественный строй этих народов и рассеяли их членов.
Ибо человек очень жесток и невежествен. И этому вероломному, жадному, кровожадному существу еще в самые древние времена с помощью религий были приданы определенные верования и качества. Племена и народы усвоили эти верования и качества как наследие своих отцов и дедов, и соответствующим образом корректировали свое поведение, избегая зла и коррупции, которые являются разрушителями общественного порядка. В результате они просветили свои умы тем знанием, которое является причиной счастья и основой цивилизации. Таким образом, для них была создана своего рода стабильность и непрерывность.
Секта «нейчери», среди каких бы людей они ни появлялись, пыталась свести на нет эти верования и испортить эти качества. От них разрушение проникло в самые столпы социального порядка этого народа и привело их к распаду, пока они внезапно не были уничтожены»[1].
На следующих страницах становится ясно, что гетеродоксные секты объединены с материалистами как одинаковые с ними по сути и в равной степени вредные для общества. Пункты вышеупомянутого утверждения, которые разделяла исламская философская традиция, таковы: (1) Те, кто распространяет религиозные сомнения среди людей, утверждая, что они мудрецы, спасители от угнетения, хранители скрытых истин или пророки, одинаковы по своим последствиям, потому что они подрывают социальную структуру. (2) Большинство людей по своей природе злы и могут быть направлены к добродетели и социальной стабильности только с помощью религии. Некоторые аргументы Афгани могут выдвигаться и ортодоксами, но акцент во всем этом чисто прагматический, а не религиозный.
Афгани продолжает дальше и рассматривает три важных убеждения и три добродетели, прививаемые религией, «каждая из которых является прочной основой существования наций и постоянства общественного порядка». Первая – это вера в то, что человек – благороднейшее из созданий. Второе – это уверенность каждого человека в том, что «его сообщество является самым благородным, и что все люди вне его сообщества находятся в заблуждении и отклонении». Афгани, конечно, не мог игнорировать тот факт, что не каждая община может быть самой благородной: опять же, важна полезность этой точки зрения, а не ее истинность. Затем, в описании загробной жизни, которое больше соответствует неоплатонической философии, чем ортодоксальным идеям, Афгани продолжает:
«Третье – это твердая вера в то, что человек пришел в мир для того, чтобы приобрести достижения, достойные того, чтобы перенести его в мир более превосходный, более высокий, обширный и совершенный, чем этот узкий и темный мир, который действительно заслуживает названия Обители печалей.
Не следует пренебрегать тем важным воздействием, которое оказывает каждое из этих трех убеждений на социальный порядок, их огромными преимуществами для цивилизации и их значительным вкладом в порядок и отношения между народами»[2].
Ни одно из трех убеждений не имеет тесной связи с тем, что обычно считается религией, и ни одно из них не касается Бога: как природа, так и полезность этих убеждений носят человеческий и социальный характер.
Затем Афгани обсуждает достоинства, вытекающие из каждого из этих трех верований. Из первого убеждения, что человек – самое благородное существо, выводится интеллектуальное совершенство, предназначенное лишь для немногих избранных, которое опять же описывается в терминах, напоминающих философские. Человек поднимается по лестнице цивилизации и «продвигается [по ней] пропорционально своему прогрессу в интеллектуальной сфере, пока не станет одним из тех цивилизованных, добродетельных людей, чья жизнь с братьями, достигшими этой ступени цивилизации, основана на любви, мудрости и справедливости. Это конечная цель мудрецов и вершина человеческого счастья в мире»[3].
Представление о своего рода мистическом братстве философской элиты, достигшей высшей стадии человеческого развития, встречается у Авиценны и в более философских еретических сектах, в частности, у исмаилитов.
Подобно тому, как считается, что первое убеждение о том, что человек – благороднейшее из созданий, приводит, по сути, к философскому выводу, то же самое имеет место и во втором и третьем убеждениях. Афгани, возможно, имел в виду по существу эволюционный взгляд на религию (предположение, подтверждаемое некоторыми другими его работами и беседами, которые более открыто выражают такую точку зрения), согласно которому религия откровения ознаменовала этап в продвижении людей от варварства к цивилизации и дала им важный импульс к социальной сплоченности и материальному прогрессу. Из сообщества, основанного на религии, далее могли бы возникнуть философские и научные достижения, которые продвинулись бы в понимании истинной природы мира дальше, чем буквалистская вера в богооткровенную религию. Подобно тому, как «ислам», который восхваляется в конце «Опровержения», явно не является исламом, существовавшим на протяжении многих веков, так и «религия», восхваляемая в предыдущих частях этого эссе, означает для Афгани нечто совершенно особенное.
Второе убеждение, а именно осознание каждым человеком того, что его собственное сообщество является самым благородным, подталкивает нации к достижению высших степеней цивилизации, науки и искусства. Оно стимулирует народы к тому, чтобы соревноваться друг с другом в знаниях, достижениях и прогрессе. Опять же, религия рассматривается как кульминация философской добродетели — достижения науки и знания — путем привития гордости за свое сообщество и желания быть впереди других. Здесь, как и везде, Афгани, возможно, имел в виду свою собственную идеализированную картину раннего исламского сообщества и, должно быть, хорошо понимал, что мусульманский мир XIX века не представлял собой такой картины.
Третье убеждение, а именно вера в загробное вознаграждение и будущую жизнь, описывается, как при первом упоминании, так и в связи с вытекающими из нее следствиями, исключительно в философских и интеллектуалистских терминах, которые веками отвергались мусульманской ортодоксией. Даже его терминология относится к аристотелевскому и неоплатоническому типу, используемому философами:
«Одно из неизбежных следствий [третьего] убеждения о том, что человек пришел в мир для того, чтобы достичь совершенств, необходимых для перехода в более высокий и обширный мир, заключается в том, что, когда кто-то приобретает это убеждение, он по необходимости всегда будет стремиться улучшать и просвещать свой разум с помощью истинной науки и здравого знания. Он не оставит свой интеллект в бездействии, но выведет из сокрытия и на свет мира то, что было вложено в него активной силой, возвышенными чувствами и великими добродетелями. На всех этапах своей жизни он будет стараться избавить свою душу от нечистых черт и не поскупится на исправление и улучшение ее качеств…
Таким образом, эта вера является лучшим импульсом к цивилизации, основой которой являются истинное знание и утонченная мораль. Это лучшее условие стабильности общественного порядка, который основан на знании каждым человеком своих надлежащих прав и следовании по прямому пути справедливости. Это самый сильный мотив для международных отношений, которые основаны на правдивом и честном соблюдении границ человеческого общения. Это лучшая основа для мира и успокоения всех слоев человечества, потому что мир – это плод любви и справедливости, а любовь и справедливость проистекают из замечательных качеств и привычек. Это единственная вера, которая удерживает человека от всех зол, спасает его от долин невзгод и несчастий и сажает его на трон счастья в добродетельном городе»[4].
«Добродетельный город» – это термин аль-Фараби и более поздних мусульманских философов, а также попытка избавить душу от нечистых качеств и расширить искры добродетели и знания, которые были заложены в человеке. Описание высшего мира, к которому люди готовят себя, данное Афгани перед приведенным выше отрывком, полностью принадлежит философам — миру интеллектуально и духовно совершенных людей, и даже неясно, не является ли этот мир по сути достижением интеллектуального совершенства на земле.
Обсуждая эти свои три убеждения и вытекающие из них следствия, Афгани, таким образом, говорит, что религия хороша и потому, что она ведет к человеческим и социальным добродетелям, и потому, что она приводит некоторых людей к философским и научным выводам. Это либо, как было предложено выше, эволюционный взгляд на религию, который на самом деле подразумевает ислам первых веков, либо нечто еще менее откровенное — приписывание религии добродетелей, которые, как увидели бы его просвещенные и внимательные читатели, на самом деле были скорее добродетелями философии.
После описания этих трех религиозных убеждений и их следствий Афгани переходит к трем добродетелям, которые, по его словам, порождаются религией: стыд, надежность и правдивость. И снова он показывает не то, как эти три элемента возникают из религии, а то, насколько они необходимы для надлежащего функционирования социального порядка. Его описание хорошего состояния общества, которое обеспечивается их присутствием, и разорения, вызванного их отсутствием, скорее указывает на отсутствие этих качеств в любом имеющемся государстве с мусульманскими правителями, нежели доказывает превосходство таких государств.
Затем Афгани указывает на социальный вред, наносимый материалистами. Они подрывают веру в то, что собственная религия лучше других, тем самым побуждая людей к злым поступкам. Они нападают на каждое из трех убеждений и трех привычек, прививаемых религией, проповедуя идею о том, что все религии ложны. Это отбивает у людей охоту практиковать добродетель, поощряет самые звериные пороки и подрывает общественный порядок. Они нападают на веру в Судный день и привычку к стыду, которые являются основой надежности и правдивости. Они также распространяют вредный эгалитаризм, из-за которого низшие классы не желают выполнять черную работу. Афгани продолжает:
«Кроме того, эта группа положила в основу своей веры распущенность и коммунизм и считала, что все желаемое должно быть общим, рассматривая привилегии и различия как узурпацию, что следует отметить. Больше не будет места обвинениям в предательстве, поскольку, если человек выберет обман, чтобы получить свое право совместно пользоваться вещами, это не будет предательством, и если он использует ложь, это не будет считаться постыдным. Поэтому ясно, что учения этой группы являются движущей силой всякого предательства и лжи, причиной всего зла, подлости, низости и нечестия.
…Конечная цель и конечная задача этой группы состоит в том, чтобы все люди разделяли все желания и наслаждения, чтобы привилегии и различия были отменены, чтобы никто не имел превосходства или избытка чего-либо над другим, и чтобы все были абсолютно равны. Если так будет, естественно, каждый человек откажется выполнять тяжелую и черную работу, и экономическая жизнь придет в беспорядок, колесо сделок и взаимоотношений перестанет вращаться, и, наконец, этот слабый вид будет обречен на погибель и полностью исчезнет…
Истинной причиной превосходства человека является его любовь к привилегиям и отличиям. Когда привилегии и отличия устраняются, души останавливаются в движении к возвышению, а умы пренебрегают стремлением проникнуть в истину вещей и открыть для себя тонкости жизни. Люди жили бы в этом мире, как звери пустыни, если бы это было возможно для них»[5].
Эта вполне традиционная вера в необходимость и полезность социальных различий, которые должны подкрепляться религиозными учениями, согласуется с интеллектуальным элитаризмом Афгани и его пессимизмом в отношении человеческой природы, которые он разделяет с философами.
Когда распространяется материализм, отдельными людьми овладевает эгоизм, и социальная солидарность утрачивается:
«Качество эгоизма состоит в себялюбии, доведенном до такой степени, что, если личная выгода требует от человека, обладающего этим качеством, чтобы он причинил вред всему миру, он не откажется от этой выгоды, но согласится на причинение вреда всем в этом мире. Это качество заставляет человека ставить свои личные интересы выше общего благосостояния и заставляет его продавать свою нацию за ничтожную прибыль. Постепенно, из-за этой низменной жизни, страх и трусость овладели человеком, и он стал доволен и счастлив подлостью, низостью, рабством и унижением в своей жизни.
Когда состояние индивидов достигло этой точки, узы слияния и взаимозависимости были разорваны, единство вида было уничтожено, сила сохранения и средства выживания были утрачены, и трон величия, славы и почестей был низвергнут»[6].
Существует поразительное сходство между этими идеями и идеями Ибн Халдуна, которые, как показал Мухсин Махди, тоже уходили корнями в неоаристотелевскую философскую традицию. Религия способствует солидарности, а ее упадок сопровождается вредным индивидуализмом[7].
Далее следует рассказ о «материалистических» сектах на Востоке и Западе, приведших к упадку наций, который включает основные исламские течения. Исламские течения вовлекали людей в незаконные аллегорические толкования и отрицание священного закона и религиозных обязанностей. Их учения отвлекали людей от общих интересов общества в сторону их эгоистичных желаний и готовили путь для иностранных вторжений. Затем Афгани критикует османских модернистов как предателей в недавней войне Османской империи против русских. В Европе материализм достиг кульминации в порочных доктринах социализма, нигилизма и коммунизма[8].
Афгани повторяет свои аргументы в дискуссии о восточных материалистах и переходит к интересному обсуждению возможных способов обеспечения справедливости в мире. Один из них заключается в том, чтобы рассчитывать на благородство человеческой души, но он говорит, снова ссылаясь в различных отрывках на философов, что у каждой нации и у каждого класса есть свои собственные стандарты благородства, и высшие классы, в частности, считают себя связанными только тем, на что могут равняться они. И снова возникает философский пессимизм по поводу природы обычных людей. Опровергнув другие способы обеспечения справедливости, Афгани говорит:
«Таким образом, не остается никакой силы для удержания людей сих страстями от их прегрешений и угнетения, кроме четвертого пути. Это вера в то, что у мира есть Творец, мудрый и могущественный, и вера в то, что за добрые и злые поступки существует определенное воздаяние после этой жизни. По правде говоря, эти два убеждения вместе взятые являются самым прочным основанием для подавления страстей и устранения внешних и внутренних прегрешений.
…Ибо конечной причиной всех приобретенных качеств и свободных поступков, как было сказано выше, является сам человек, и когда человек не верит в воздаяние и расплату по заслугам, что еще помешает ему обрести достойные порицания качества и подтолкнет его к хорошему поведению? Особенно, когда человек осознает, что наличие плохих качеств не приведет ни к каким потерям для него в этом мире, а наличие хороших качеств не принесет ему никакой пользы…
Таким образом, из всего, что мы изложили, становится ясно самым очевидным образом, что религия, даже если она является ложной и самой низменной из религий, из-за этих двух незыблемых столпов — веры в Творца и веры в награду и наказание – а также из-за шести принципов, которые закреплены в религиях, все же является чем-то лучшим, чем путь материалистов, или «нейчери». [Это лучше] в плане цивилизации, социального порядка и организации взаимоотношений: действительно, во всех человеческих обществах и во всем прогрессе человечества в этом мире… Природа великого человека, в соответствии с данным ему Богом разумом, который является следствием вселенского разума, не примет этих людей [нейчери]»[9].
Как и в статье «Комментарий к комментатору», Афгани относится относительно безразлично к истинности религии — его беспокоит ее социальная полезность.
Большая часть трактата Афгани состоит в защите религии как таковой, и только на последних нескольких страницах он пытается доказать превосходство ислама над другими религиями. Ислам превосходит их по нескольким причинам; во-первых, он настаивает на единстве Творца, что исключает воплощение Бога или любое приданием Ему сотоварищей; во-вторых, в нем отсутствует неотъемлемое расовое или классовое различие; и в-третьих, он отвергает убеждения, которые не опираются на доказательства.
В этом разделе Афгани, сам того не говоря, говорит о своем идеальном исламе, который, возможно, существовал в прошлом, но который, как он понимал, был далек от состояния ислама в его дни. По второму пункту, касательно отсутствия классовых различий, он критически отзывается о власти священства в христианстве, вероятно, имея в виду власть улемов на более позднем этапе исламской истории. Что касается третьего пункта, необходимости доказательства религиозных убеждений, данная Афгани характеристика ислама резко контрастирует с тем, что он сказал об этом в другом месте, особенно в «Ответе Ренану». Изложение ислама в данном случае, несомненно, представляет собой пожелание, а не то, что, по мнению Афгани, существовало в его время. Весь этот отрывок – скорее подспудная критика, нежели похвала, которая, как кажется, лежит на поверхности:
«[Третье основание человеческих добродетелей] заключается в том, что члены каждого сообщества должны основывать свои убеждения, которые являются первыми вещами, записанными на грифельных досках их разума, на определенных доводах и твердых доказательствах. В своих убеждениях они должны избегать подчинения домыслам и не довольствоваться простым подражанием (таклид) своим предкам. Ибо, если человек верит в вещи без доказательств или разума, практикует следование недоказанным мнениям и удовлетворяется тем, что подражает своим предкам и следует за ними, его ум неизбежно отказывается от интеллектуального движения, и мало-помалу его одолевают глупость и слабоумие, пока его ум не станет совершенно праздным, и он не окажется неспособным воспринимать добро и зло в самом себе, так что невзгоды и несчастья будут настигать его со всех сторон.
Неудивительно, что Гизо, французский министр, который написал историю … цивилизации европейских народов, сказал следующее: «Одной из величайших причин для европейской цивилизации было то, что появилась группа, заявившая: «Хотя наша религия – христианство, мы ищем доказательства того, что лежит в основе наших убеждений». Духовенство не дало им на это разрешения, и они сказали, что религия основана на подражании. Когда эта группа стала сильной, их идеи распространились, умы вышли из состояния тупости, пришли в движение и направились к прогрессу, а люди прилагали усилия, чтобы достичь благ цивилизации.
Исламская религия – единственная религия, которая осуждает веру без доказательств и следование домыслам, осуждает слепое подчинение, стремится показать своим последователям доказательства вещей, повсеместно обращается к разуму, считает всякое счастье результатом мудрости и дальновидности, приписывает погибель глупости и недостатку проницательности, и устанавливает доказательства для каждого фундаментального убеждения таким образом, чтобы оно было полезно всем людям. При упоминании большинства его заповедей даже указываются их цели и преимущества (Обратитесь к Священному Корану)»[10].
Аргумент о том, что Коран предписывает логические доказательства и аргументативные рассуждения, является излюбленным среди мусульманских философов. Положительное упоминание об основателях протестантизма – это всего лишь одно из нескольких подобных упоминаний у Афгани, который, похоже, надеялся сыграть роль мусульманского Лютера. Он был убежден в том, что Гизо приписывал большую часть прогресса Запада протестантизму, а его интерес к протестантской реформе был гораздо более мирским и прагматичным, чем теологическим. Приведенный выше отрывок, как указывают другие слова Афгани, на самом деле является предписанием мусульманам отказаться от отупляющего подражания своим предшественникам и перейти к более рациональной и менее ограничительной вере, которая открыла бы простор для прогресса и инноваций. Афгани говорит не о том исламе, который он знал в свое время, а о том исламе, каким он представлял его в прошлом, на что указано в конце его трактата:
«Если кто-то скажет: если исламская религия такова, как вы говорите, то почему мусульмане находятся в таком печальном состоянии? Я отвечу: когда они были [истинными] мусульманами, они были теми, кем они были, и мир свидетельствует об их превосходстве. Что касается настоящего, то я ограничусь этим священным текстом:
«Воистину, Бог не изменяет состояние людей до тех пор, пока они сами не изменятся внутренне»[11].
Афгани, по-видимому, был первым, кто процитировал этот отрывок из Корана как предостережение по поводу современных перемен и прогресса. С тех пор он стал излюбленным отрывком модернистов.
Западным читателям «Опровержение» не показалось особенно убедительным аргументом в пользу чего-либо, но тем не менее оно пользовалось и продолжает пользоваться значительным авторитетом среди мусульман. Казалось бы, Афгани достиг этим нескольких целей одновременно: (i) он указал интеллектуалам на опасность того, чтобы зайти слишком далеко в их открытой критике ислама, поскольку религия обладает практическими достоинствами, объединяющими сообщество и удерживающими людей от порока. (2) Той же группе он предложил путь реформы, сделав акцент на определенных отрывках Корана и определенных частях исламской традиции. (3) Он боролся с пробританским влиянием Ахмада Хана и его последователей, отождествляя их с вредными материалистами. (4) Он предложил ограничить политико-экономическую, а также религиозную реформу. (5) В частности, для менее интеллектуального читателя он укрепил гордость за ислам как лучшую религию, предоставив ему полезный противовес британским претензиям на культурное превосходство. Казалось бы, разочарование западного читателя в этой книге проистекает из ожидания найти в ней то, что мы назвали бы «религиозным» документом. Он представляется скорее политически целесообразным трактатом, не обязательно выражающим реальное мнение автора, но написанный для достижения определенных целей.
Я не думаю, что «Опровержение» можно отнести даже к категории «апологетики» в обычном смысле этого слова. Как показывает вся деятельность Афгани, он был озабочен не пробуждением пассивного восхищения исламом, а использованием исламских настроений для достижения определенных целей. Однако со временем, когда все больше и больше людей начали сомневаться в исламе, книгу фактически стали читать как апологетический трактат[12]. «Опровержение», безусловно, не является попыткой «переосмыслить» ислам, и, как было предложено ранее, любое последовательное переосмысление само по себе может оказаться сектантским, чего Афгани хотел избежать.
Обмен мнениями с Эрнестом Ренаном
То, что «Опровержение» представляет собой комбинацию философского учения о человеческой природе, целесообразной риторики, направленной на «многих», и намеков, предназначающихся для «немногих», подтверждается не только внутренними свидетельствами, но и некоторыми другими работами Афгани. Наиболее важным является его «Ответ Ренану», опубликованный на французском языке во французском журнале и не предназначенный для того, чтобы попасть на глаза набожным людям. «Ответ Ренану» был написан за год до «Материалистов в Индии» и других подобных статей, и поэтому его нельзя объяснить заявлениями о том, что живой контакт с Европой якобы заставил Афгани изменить свои взгляды на ислам.
«Ответ Ренану» был написан в Париже в ответ на лекцию Эрнеста Ренана «Ислам и наука», впервые прочитанную в Сорбонне и опубликованную 29 марта 1883 года в «Journal des Débats». Ответ Афгани был опубликован в том же журнале 18 мая 1883 года. На следующий день Ренан опубликовал ответ, в котором говорилось о большом личном впечатлении, которое произвел на него Афгани, признал справедливость многих замечаний Афгани и похвалил его как мыслителя-рационалиста и безбожника[13].
В мусульманском мире дискуссия между Афгани и Ренаном была искажена теми, кто не читал ответ Афгани Ренану и предполагал, что, поскольку Ренан назвал ислам враждебным науке, Афгани, должно быть, сказал, что ислам дружелюбен к духу науки. Ни один из фактических аргументов Афгани не может быть истолкован в этом смысле, как легко показывает ознакомление со всем ответом. Афгани был столь же категоричен, как и Ренан, в отношении враждебности мусульманской религии научному духу: его спор с Ренаном основывался на совершенно других моментах, которые в значительной степени были приняты Ренаном в его ответе.
Ренан в своей лекции заявил, что ранний ислам и арабы, которые его исповедовали, были враждебны научному и философскому духу, и что наука и философия пришли в исламский мир только из неарабских источников. Наука и философия, которые часто называют арабскими, на самом деле являются греческими или персидскими. Только один из великих исламских философов был арабом по рождению, и называть их философию арабской только потому, что они писали по-арабски, имеет не больше смысла, чем называть средневековую европейскую философию латинской. Аргумент Ренана, как Афгани отметил в своем «Ответе», содержит два основных момента. Первый – расистский: арабы по природе и темпераменту враждебны науке и философии, и эти предметы продвигались в исламском мире только неарабами (на самом деле, хотя Ренан и не говорит об этом, это делалось в основном людьми индоевропейского или «арийского» происхождения). Второй момент заключается в том, что ислам по сути враждебен науке. Эта враждебность была доминирующей, когда правили арабы, а затем и при тюрках: она была временно и ненадежно преодолена только в течение короткого периода, когда было сильно греческое и персидское влияние. Конечно, Ренан был враждебен ко всем религиозным догмам, а не только к исламской догматике, неверно считать, как утверждалось, что он говорил об исламе только то, что сказал бы о любой другой религии. В этом он откровенен. Ислам, поскольку он объединяет духовную и мирскую сферы и делает догму господствующей в обеих этих сферах, является «самой тяжелой цепью, которую когда-либо несло человечество»[14].
«Ответ Афгани Ренану», по-видимому, был написан сначала на арабском языке, а затем переведен на французский[15]. Мы должны предположить то же самое в отношении всех его французских статей или, по крайней мере, что они прошли стилистическую редактуру, поскольку есть многочисленные свидетельства в пользу того факта, что его письменный и разговорный французский были весьма несовершенны. Однако нет никаких оснований считать французский перевод неточным, поскольку Афгани вскоре научился довольно хорошо читать по-французски и никогда не жаловался на то, как был переведен его «Ответ».
Примечательным моментом в ответе Афгани является то, что во многих отношениях он кажется более соответствующим идеям ХХ века, чем первоначальный аргумент Ренана. Она отвергает расизм Ренана и ставит на его место эволюционный или основанный на развитии взгляд на народы. Ренан, по словам Афгани, утверждает, что мусульманская религия противостоит науке. Но, как отмечает Афгани, ни один народ не принимает науку или философию на самых ранних стадиях своего развития. Затем этот «современный» взгляд подкрепляется аргументами, исходящими непосредственно от самых скептически настроенных философских мыслителей исламского мира. Все народы на первых этапах своего развития были неспособны руководствоваться чистым разумом или отличать добро от зла, чтобы достичь собственного благополучия. Затем появились пророки, которых здесь называют «учителями» или «просветителями», которые, будучи не в состоянии заставить такие примитивные народы следовать велениям чистого разума, нашли средство цивилизовать людей и сделать их послушными власти, приписывая свои собственные идеи Всевышнему Богу:
«И поскольку человечество при своем зарождении не ведало причины событий, происходивших на его глазах, и тайны вещей, оно было вынуждено следовать советам своих учителей и приказам, которые они отдавали. Это послушание было навязано во имя высшего Существа, которому воспитатели приписывали все события, не позволяя людям обсуждать его полезность или недостатки. Это, как я признаю, без сомнения, одно из самых тяжелых и унизительных иг для людей, но нельзя отрицать, что именно благодаря этому религиозному образованию, будь то мусульманскому, христианскому или языческому, все народы вышли из варварства и направились к более развитой цивилизации»[16].
Продолжая изложение эволюционных аргументов, Афгани все же признает огромное превосходство современного западного интеллектуального климата, но приписывает это тому факту, что христианство обладало перед исламом эволюционным преимуществом:
«Все религии нетерпимы, каждая по-своему. Христианская религия, я имею в виду общество, которое следует ее вдохновениям и учениям и формируется по ее образу и подобию, возникла из первого периода, о котором я только что упомянул: будучи с тех пор свободным и независимым, оно, как кажется, быстро продвигается по пути прогресса и науки, тогда как мусульманское общество еще не освободилось от опеки религии. Понимая, однако, что христианская религия предшествовала мусульманской религии в мире на многие столетия, я не могу не надеяться, что мусульманскому обществу когда-нибудь удастся разорвать свои оковы и решительно пойти по пути цивилизации на манер западного общества. … Я оспариваю в данном случае перед Ренаном не судьбу мусульманской религии, а судьбы нескольких сотен миллионов людей, которые таким образом были обречены жить в варварстве и невежестве.
По правде говоря, мусульманская религия пыталась задушить науку и остановить ее прогресс».
Христианство, как отмечает Афгани, сделало то же самое, и католическая церковь все еще пытается этим заниматься. Афгани не спорит со справедливостью взгляда Ренана на верующего мусульманина как на раба догмы— во всяком случае, он высказывается об этом в еще более сильных выражениях:
«Истинно верующий должен, на самом деле, свернуть с пути исследований, целью которых является научная истина… Впряженный в догму, как вол в плуг, и являющийся ее рабом, он должен вечно идти по борозде, которая была начертана для него заранее толкователями закона. Кроме того, он еще и убежден, что его религия содержит в себе всю мораль и все науки, он решительно привязывается к ней и не прилагает никаких усилий, чтобы выйти за ее пределы… Какая польза от поиска истины, когда он верит, что уже обладает всем этим? … Поэтому он презирает науку»[17].
Затем Афгани достаточно кратко отмечает, что мусульмане в свое время имели вкус к науке и философии.
Что касается второго пункта Ренана, врожденной враждебности арабов к науке и философии, то большинству читателей сегодня может показаться, что Афгани одерживает верх в этом споре. Он совершенно справедливо отмечает, что арабы с поразительной быстротой усвоили греческие и персидские науки, которые развивались в течение нескольких столетий, и что под арабским правлением наука и философия продолжали развиваться и позже были переданы христианскому Западу. Признавая, что людей, которые говорили и писали на другом языке, таких как персы, не следует называть арабами, Афгани отмечает, что отказывать в обозначении как арабов тем, чей первый разговорный и письменный язык был арабским, и вместо этого отождествлять их с отдаленными предками, противоречило бы всей обычной или разумной практике. Афгани также отмечает, что многие из эллинизированных, философски мыслящих народов, завоеванных арабами, были семитами и, следовательно, были связаны с арабами еще до того, как они стали арабизированными.
Хотя Афгани и отвергает расистскую сторону аргументации Ренана и приводит эволюционный аргумент, он, тем не менее, так же суров, как и Ренан, по крайней мере в отношении враждебности исламской религии к науке и разуму. В заключение Афгани заявляет:
«Однако позволительно спросить себя, почему арабская цивилизация, пролившая такой живой свет на мир, внезапно погасла? Почему этот факел с тех пор не зажжен вновь? И почему арабский мир все еще остается погруженным в глубокую тьму?
Здесь ответственность мусульманской религии представляется полной. Ясно, что, где бы эта религия ни утвердилась, она пыталась задушить науки, а деспотизм чудесным образом служил ей в этих ее замыслах.
Ас-Суйути рассказывает, что халиф аль-Хади казнил в Багдаде 5000 философов, чтобы уничтожить науки в мусульманских странах, добравшись до самых их корней. Признавая, что этот историк преувеличил число жертв, тем не менее до сих пор установлено, что это преследование имело место, и это остается кровавым пятном как для истории религии, так и для истории народа. Я мог бы найти аналогичные факты в прошлом христианской религии. Религии, какими бы именами они ни назывались, все похожи друг на друга. Никакое соглашение и примирение между этими религиями и философией невозможно. Религия навязывает человеку свою веру и свои верования, тогда как философия освобождает его от этого полностью или частично. Поэтому как можно было надеяться, что они согласятся друг с другом? …Всякий раз, когда религия одерживает верх, она устраняет философию, а когда философия царствует как полновластная хозяйка, происходит противоположное. Пока существует человечество, не прекратится борьба между догмой и свободным исследованием, между религией и философией, отчаянная борьба, в которой, я боюсь, победа достанется далеко не свободомыслию, потому что массы не любят разум, и его учения понятны только некоторым представителям элиты, а также потому, что наука, какой бы прекрасной она ни была, не полностью удовлетворяет человечество, которое жаждет идеала, и которому нравится существовать в темных и отдаленных областях, которые философы и ученые не могут ни воспринять, ни исследовать»[18].
Эта статья – одно из самых ярких из многих доказательств того, что Афгани был далеко не тем ортодоксальным верующим, за которого он себя выдавал перед мусульманской аудиторией. «Ответ» также содержит в себе объяснение того, почему Афгани решил придать себе этот ортодоксальный религиозный облик. Массы движимы только религиозными аргументами, в то время как более правдивые рациональные и научные аргументы могут понравиться только немногочисленной элите (и, следовательно, не будут политически эффективными). Отражая взгляды традиционных исламских философов, Афгани представляет религию как полезную для поддержания нравственности и послушания масс.
В «Ответе» приводятся сведения Афгани о судьбах средневековых исламских философов. Несмотря на то, что они были готовы признать полезность ортодоксии для масс, им не разрешалось стремиться к истине, но они подвергались нападкам со стороны правителей, теологов и ортодоксов. Афгани, который даже преувеличивает преследования, которым подвергаются мусульманские философы, пессимистично относится к окончательному торжеству чистой свободы исследования. Его преследуют те, кто ставит веру выше разума, и их временные союзники: это понимает только элита, в то время как массы всегда будут хотеть говорить о потусторонних вещах, недоступных разуму. Тем не менее, можно надеяться, что мусульманская религия в конечном итоге может быть реформирована, как и христианство, чтобы уменьшить удушающую силу антинаучных догм, в то время как у масс, предположительно, останется достаточно религиозной веры и предписаний, чтобы удовлетворять свои желания и держать их в узде.
Это не значит, что Афгани был полностью последователен. Даже в «Ответе» есть некоторые различия между оптимизмом реформатора или революционера в более ранних пассажах и пессимизмом в конце статьи, отражающим точку зрения традиционных философов по поводу очень ограниченного круга людей, которые могут понять истину и науку. Но противоречивые тенденции внутри одного сложного индивида, перенесенного из средневековья в современный период и сталкивающегося с проблемами, которые, вероятно, были неразрешимыми в его собственное время, не вызывают удивления и сами по себе могут быть объяснены. Если Афгани был пессимистичен в отношении возможности апеллировать к массам во имя чего угодно, кроме религии, и, подобно философам, думал, что рационально-доказательные аргументы могут быть поняты только «немногими», это помогает объяснить, почему он делал то, что по сути было политическими призывами во имя религии. «Опровержение» подчеркивает мирские достижения ислама, в то время как «Ответ» подчеркивает другой аспект — его удушающую догматическую жесткость. В некотором смысле, можно сказать, что Афгани в каждом случае дает одностороннюю презентацию, которая, однако, точна лишь в определенных пределах. Представляется совершенно верным, что религиозно-идеологический импульс, данный ранним исламом, был важным фактором изначального расцвета его цивилизации, но, с другой стороны, ужесточение догм способствовало упадку и продолжающемуся застою.
До недавнего времени практически во всех дискуссиях об Афгани этот «Ответ Ренану» игнорировали или рассматривали как временную ошибку, разыскивая истинные убеждения Афгани в его работах, предназначенных для широкой мусульманской аудитории, или в апологетических сообщениях Абдо. Совершенно верно, что труды Афгани в защиту ислама имеют гораздо больший общий объем, чем такие статьи, как «Ответ Ренану». Тем не менее, как следует из анализа «Опровержения материалистов», даже в трудах, посвященных защите ислама, мы видим очень мало содержания, которое можно по справедливости назвать религиозным, и они направлены скорее на обеспечение политического единства и солидарности. Кроме того, к настоящему времени должно было быть достаточно доказано, что для Афгани, как и для многих философов и еретиков мусульманского мира, было вполне уместным говорить и писать что-то отличное от их истинных убеждений, если это позволяло достичь желаемой цели. Истинные убеждения такого человека следует искать в словах, обращенных к его ближайшим последователям и ученикам, а также в трудах, адресованных элитной аудитории. «Ответ Ренану» был адресован именно такой элитной западной аудитории, и важно, что ни один его перевод на восточные языки, по-видимому, не был опубликован, и в литературе на восточных языках он почти всегда подается в искаженном виде как защита ислама. Если «Ответ Ренану» не отражает истинных убеждений Афгани, то почти невозможно представить, почему он должен был быть опубликован в печати для возможных дальнейших нападок со стороны ортодоксальных мусульман. Афгани вполне мог бы ограничиться упоминанием славы научных достижений арабов-мусульман в прошлом и утверждением, что истинный ислам был искажен в последние столетия, но он предпочел подвергнуть резкой критике саму мусульманскую религию.
Помимо его явного содержания, существуют и другие обстоятельства, связанные с «Ответом Афгани Ренану», которые указывают на отчуждение Афгани от исламской ортодоксии. Например, ответ Ренана Афгани, опубликованный в «Journal des Débats» от 19 мая 1883 года, указывает на то, что Афгани произвел впечатление на этого выдающегося рационалиста и вольнодумца как человек из его собственного круга. Ренан согласился с исправлением, которое Афгани внес в его аргумент, исключив из него намек на то, что ислам каким-то образом был худшей религией, чем христианство. Мусульманские авторы привыкли цитировать из этого ответа лишь несколько общих фраз с похвалой в адрес Афгани, однако было бы гораздо поучительнее процитировать замечания Ренана полностью (Первая строка взята из публикации Ренана «Ислам и наука», вышедшей в виде книги):
«Удивительно умный афганский шейх представил замечания по вышеупомянутой лекции, и на следующий день я ответил в том же журнале следующим образом:
«Вчера мы прочитали с вполне заслуженным интересом очень разумные рассуждения, на которые моя последняя лекция в Сорбонне натолкнула шейха Джеммаль-Эддина. Нет ничего более поучительного, чем изучение идей просвещенного азиата в их оригинальной и искренней форме. Именно прислушиваясь к самым разным голосам в поддержку рационализма, доносящимся со всех четырех сторон земного шара, человек убеждается в том, что, если религии разделяют людей, то Разум объединяет их, и существует только один Разум».
Ренан говорит, что он познакомился с Афгани примерно за два месяца до этого, то есть в марте 1883 года, вскоре после его прибытия в Париж, через его коллегу (по публикациям в «Journal des Débats») М. Ганима. Далее он продолжает:
«Мало кто производил на меня более яркое впечатление. Во многом именно разговор, который состоялся у меня с ним, заставил меня выбрать в качестве темы для моей лекции в Сорбонне отношения между научным духом и исламом. Шейх Джеммаль-Эддин – афганец, полностью оторванный от предрассудков ислама. Он принадлежит к тем энергичным расам Ирана, расположенным неподалеку от Индии, где арийский дух все еще так энергично живет под поверхностным слоем официального ислама. Он является лучшим доказательством той великой аксиомы, которую мы часто провозглашали, а именно, что религии стоят того же, что и расы, которые их исповедуют. Свобода его мысли, его благородный и лояльный характер заставили меня поверить, когда я разговаривал с ним, что передо мной стоит, вернувшись к жизни, кто-то из моих старых знакомых — Авиценна, Аверроэс или любой другой из тех великих неверующих, которые на протяжении пяти веков представляли традицию человеческого разума. Для меня особенно яркий контраст был, когда я сравнивал это поразительное явление со зрелищем, представленным мусульманскими странами по эту сторону Персии — странами, в которых научная и философская любознательность так редка. Шейх Джеммаль-Эддин – лучший пример этнического протеста против религиозного завоевания, который только можно привести…
В ученой статье шейха я вижу только один пункт, по которому мы действительно расходимся во мнениях… Всё написанное на латыни не является славой Рима, всё написанное на греческом не является эллинским, всё написанное на арабском не является арабским продуктом, всё сделанное в христианской стране не обусловлено влиянием христианства, и все, что делается в мусульманской стране, не является плодом ислама… Такого рода различения необходимы, если мы не хотим, чтобы история была тканью приближений и недоразумений…
Один момент, в котором я, возможно, показался шейху несправедливым, заключается в том, что я недостаточно развил идею о том, что все богооткровенные религии проявляют себя как враждебные позитивной науке, и что христианство в этом отношении не превосходит ислам. В этом нет никаких сомнений. Католицизм относился к Галилею не лучше, чем ислам к Аверроэсу».
Затем Ренан говорит, что его мнение по этому вопросу хорошо известно, и что «он часто заявлял, что человеческий разум должен быть освобожден от всех сверхъестественных верований, если он хочет заниматься своей основной работой, которая заключается в построении позитивной науки. Это не подразумевает насильственного разрушения или резкого разрыва. Христианин не должен отказываться ни от христианства, а мусульманин – от ислама. Просвещенные партии христианства и ислама должны прийти к тому состоянию благожелательного безразличия, когда религиозные верования становятся безобидными. Это произошло примерно в половине христианских стран, будем надеяться, что это произойдет и в исламе. Естественно, этот день мы с шейхом встретим совместными аплодисментами… Будут выдающиеся личности (хотя таких выдающихся, как шейх Джеммаль-Эддин, будет немного), которые отделят себя от ислама, как мы отделяем себя от католицизма. Некоторые страны со временем более или менее порвут с религией Корана, но я сомневаюсь, что движение возрождения будет создано при поддержке официального ислама».
Наконец, Ренан совершенно справедливо отмечает, что Афгани привел дополнительные аргументы в пользу его собственных основных положений:
«Шейх Джеммаль-Эддин, как мне кажется, привел весомые аргументы в пользу двух моих фундаментальных тезисов: в течение первой половины своего существования ислам не препятствовал научному движению в мусульманских странах, а во второй половине он задушил научное движение в своей груди, к своему собственному горю»[19].
Не менее важным доказательством того, что «Ответ Афгани Ренану» отражал его эзотерическую доктрину, озвученную для элитной аудитории, является письмо Абдо Афгани из Бейрута, написанное через месяц после «Ответа» Афгани, 14 июня 1883 года. Фотокопия письма имеется в документах Афшар-Махдави, и оно было приведено в общем виде и частично переведено Эли Кедури, который пишет:
«Достаточно интересно проследить за тем, как складывались на Востоке судьбы обмена между Ренаном и Афгани. Письмо Абдо из Бейрута Афгани в Париж, датированное 8 Ша‘бана 1300 года и воспроизведенное в «Документах», имеет чрезвычайную важность, проливая свет не только на этот вопрос, но и на природу эзотерического учения Афгани. Письмо начинается с тех выражений идолопоклонства, которые я привел… характерный экземпляр. Затем Абдо говорит, что до него дошли новости об ответе Афгани Ренану в «Journal des Débats». Он подумал, что его перевод мог бы послужить назиданием верующим, и попросил некоего религиозного человека (ба‘д ад-диниййина) приготовиться к тому, чтобы взяться за него после получения французского текста. Однако сразу же после этого, – пишет Абдо, – он получил вместе с письмом от Афгани два номера журнала (предположительно от 18 и 19 мая 1883 года, содержавшие комментарии Афгани и замечания Ренана). Далее он продолжает:
“Затем мы вознесли хвалу Всемогущему Богу за то, что номера дебатов не были нам доступны до получения вашего письма. Мы ознакомились с этими двумя номерами… Потом мы отговорили нашего первого друга от перевода, заявив, что [текст] на арабском языке будет отправлен, что он будет опубликован позже, и поэтому в переводе нет необходимости. Таким образом, несчастье было предотвращено (фа’ндафа‘а аль-макрух), хвала Аллаху». Поскольку комментарий Афгани был мощной атакой на традиционный ислам, неудивительно, что ни Афгани, ни Абдо не желали его распространения в исламских странах. Но предложения, которые следуют непосредственно за этим, еще более значительны:
«Мы регулируем наше поведение, – пишет Абдо, – в соответствии с вашим здравым правилом: мы не рубим голову религии иначе, как мечом религии (нахну аль-ан ‘аля суннатика аль-кавима ла накта‘у рас ад-дин илля би-сайф ад-дин)… Поэтому, если бы вы увидели нас сейчас, вы бы увидели аскетов и почитателей [Бога], преклоняющих колени, никогда не нарушающих Божьих повелений и делающих все, что им велено делать…»[20]
Пожалуй, важно, что в качестве еще одной из многих попыток ближневосточных авторов исказить «Ответ Афгани Ренану», несколько примеров которых приводит Кедури, можно упомянуть персидское резюме этого письма в «Документах», которое искажает и затемняет его смысл[21].
Что еще более важно, из письма следует, что Абдо знал об Афгани. Он нигде не выражает сомнений в том, что французский текст правильно передает мысль Афгани, а также надежд на то, что отправка оригинального арабского текста Афгани изменит смысл статьи. Он также недвусмысленно говорит о последователях Афгани, придерживающихся его «здравых» внешних религиозных практик, чтобы «отрубить голову религии». Учитывая это правило, неудивительно, что Абдо был так расстроен биографией Афгани, написанной Салимом аль-Анхури вскоре после этого инцидента. Биография указывала на рационалистический и эволюционистский взгляд Афгани на религию, о котором аль-Анхури слышал в Египте от него самого и который он описывает в выражениях, очень напоминающих те, которые использовал Афгани в «Ответе Ренану»[22]. Точно так же Абдо поспешил в 1883 году остановить перевод, который повредил бы религиозной репутации Афгани, а потому в 1885 году он поспешил убедить Анхури отказаться от своего рассказа и опубликовать свою собственную в высшей степени апологетическую биографию, в которой подчеркивалась преданность Афгани мусульманской религии[23].
Конечно, не следует забывать, что «Ответ» был адресован европейской аудитории и рассчитан на то, чтобы произвести на нее впечатление, а это объясняет некоторые из его акцентов. Однако, по-видимому, это был документ, более искренне выражающий убеждения Афгани, чем «Опровержение», не только потому, что он адресован некоторым представителям «элиты», а не «людям риторики», но и потому, что Афгани мог прибегать к различным аргументам в Европе и, публикуя это в печати, открывал себя для возможных дальнейших нападок со стороны ортодоксальных мусульман.
Заключение
Поразительно, что у Афгани мы находим, по крайней мере в зачаточном состоянии, различные идеологические аргументы, которые как на Ближнем Востоке, так и в остальной Азии обычно ассоциируются с самыми разными точками зрения и этапами национального развития. Здесь присутствует агрессивная защита культуры: ислам как традиционный центр нашей культуры лучше, чем христианство как традиционный западный центр, и Запад стал великим только благодаря заимствованиям из нашей культуры. Здесь присутствует националистическая гордость (арабская гордость в «Ответе», но также персидская и индийская гордость в других работах): арабы развивали науку и философию, которые Западу пришлось позаимствовать, в то время как религиозный догматизм ислама здесь рассматривается скорее как проявление теологов и деспотов, чем выражение арабской сущности. В «Ответе» присутствует еще более «современный» способ выразить эквивалентность Востока и Запада, а именно общую для них эволюцию: христианству потребовалось энное количество столетий, чтобы развиться и перейти от догмы к свободному исследованию и науке, и нельзя было ожидать, что мусульманам удастся сделать это за меньшее количество времени. Этот последний аргумент мог бы произвести впечатление на жителей Запада, но вряд ли подходил для сплочения религиозных масс ради борьбы с Западом. Конфликт между признанием настоятельной необходимости перенять западные методы и равной необходимостью бороться с тупым восхищением Западом и чувством неполноценности объясняет многие противоречия Афгани.
Ни в одном из вышеперечисленных тезисов я не пытаюсь сказать, что у Афгани не было религии. Представляется вероятным, что он был своего рода «исламским деистом», верующим в Создателя, который привел мир в движение и заставил его действовать в соответствии с законом природы. В этом он последовал бы за многими исламскими философами, которые верили в естественный закон и в Бога как Первопричину или Неподвижный движитель. Афгани, возможно, также верил, что очищенный ислам был бы более рациональной религией, чем христианство, поскольку ислам был свободен от иррациональных элементов христианства. Эти иррациональные элементы, названные в «Комментарии Афгани к комментатору», включают такие догмы, как воплощение, Троица и преосуществление. Наконец, он, возможно, верил, как он сам говорил, в то, что скрытый смысл Корана бесконечен и, следовательно, охватывает все достижения человеческого знания.
Однако восстановлению и распространению рационализированного ислама Афгани уделял мало времени или усилий. Его главная роль заключалась скорее в том, чтобы использовать ислам как идеологию — укрепить его позиции как средоточия идентичности и солидарности перед лицом нападений христианского Запада и использовать его как объединяющий пункт для отпора западным завоевателям. Молодым людям с традиционным религиозным образованием он также показал способ, как можно было перенимать политические и научные идеи Запада, не отказываясь от своей религиозной идентичности или гордости за собственные традиции. К каким бы выводам о его конкретном влиянии на них ни пришли историки более позднего времени, его позиция как предтечи и раннего проповедника антиимпериализма, национализма, солидарности против Запада и направленных на самоусиление реформ – все эти явления развиваются и процветают с того самого времени, когда жил Афгани — кажется несомненной.
Источник: Nikki R. Keddie, An Islamic Response to Imperialism: Political and Religious Writings of Sayyid Jamal al-Din ‘al-Afghani’ (University of California Press, Berkeley and Los Angeles, 1968). Pp. 73-97.
[1] См.: «Опровержение материалистов», с. 140-141.
[2] Там же, с. 141.
[3] Там же, с. 142.
[4] Там же, с. 143-144.
[5] Там же, с. 149-150.
[6] Там же, с. 151-152.
[7] См. Muhsin Mahdi, lbn Khaldun’s Philosophy of History (London, 1957). Sylvia Haim, Arab Nationalism, p. 13 n. 14. Авторы указывают на сходство взглядов Афгани и Ибн Халдуна в вопросе солидарности.
[8] Там же, с. 160-163.
[9] Там же, с. 166-168.
[10] Там же, с. 171-172.
[11] Там же, с. 173.
[12] Когда я была в Иране в 1959-1960 годах, несколько религиозных иранцев посоветовали мне прочитать «Опровержение» как одно из лучших произведений, доказывающих превосходство ислама. Это указывает на то, насколько в соответствии с определенными исламскими традициями Афгани считал прагматические и политические аргументы достаточными для защиты ислама.
[13] См. с. 91-93.
[14] Ernest Renan, l’Islamisme et la science (Paris, 1883), p. 17.
[15] Kedourie, op. cit., p. 41. Автор ссылается на заявление журнала «Journal des Débats» о том, что он приводит перевод слов Афгани.
[16] “Réponse de Jamal ad-Din al-Afghani à Renan/’ in Jamal ad-DIn al-Afghanl, Réfutation des matérialistes, trans. A. M. Goichon (Paris, 1942), pp. 176—177.
[17] Там же, с. 177-178.
[18] Там же, с. 183-185.
[19] Ernest Renan, Oeuvres complètes, I (Paris, 1947), 960-965.
[20] Kedourie, op. cit., pp. 44-45.
[21] Documents, pp. 66-67, letter no. 220. См. арабский оригинал: ibid., photos 138-140. Большинство других арабских писем, рассмотренных персидским переводчиком этого издания и переведенных полностью, не содержат подобных искажений.
[22] Рассказ Анхури переведен в главе i, с. 13-14.
[23] Kedourie, op. cit., p. 17. Рассказ Анхури о встрече с Абдо содержится в: Rashid Rida, Târïkh al-ustâdh al-imâm (Cairo, 1931), I, 50. В своей оригинальной биографии (ibid., p. 48) Анхури отметил большие изменения в религиозном облике Афгани, которые произошли в начале 1880-х годов и на которые я обратил внимание выше. Что касается его первого контакта с Афгани после Египта, произошедшему благодаря «Аль-Урват аль-Вуска», Анхури говорит, что он «понял по его наклонностям, что он [Афгани] вернулся к приверженности к прямой вере и выбрал новый курс, который снискал бы ему благосклонность и признание мусульманского мира».