Мансур Моаддель: Шиитский политический дискурс и классовая мобилизация в табачном движении 1890-1892 гг.
Движение табачного протеста 1890-1892 годов – это одно из самых знаменитых событий в Иране XIX века. В этом движении религия сыграла значительную роль в мобилизации народа против концессии, предоставленной британской компании каджарским шахом. Поскольку религия имела столь важное значение для успеха движения, а религиозная тактика оппозиции была столь эффективной, это событие стало историческим прецедентом и оправданием для последующего вмешательства шиитского истеблишмента в политику. Она вызвала значительную полемику среди историков и местных специалистов по поводу причин такой значимости шиитской религии в политике Ирана.
В этой главе я сначала критически оцениваю существующие объяснения политической роли религии в Иране, предлагая альтернативное объяснение, которое фокусируется на роли социальных классов в исторической траектории, кульминацией которой стало табачное движение 1890-1892 годов. Затем я распространяю уроки эмпирического факта табачного движения на связь между идеологией и классовыми возможностями.
Объясняя шиитскую политику в XIX веке, существующая литература предлагает три доминирующие интерпретации роли шиитского ислама в политике Ирана XIX века. Первая строится на специфике политической теории раннего шиизма. Вторая интерпретация рассматривает институциональную автономию шиитских улемов в контексте слабости Каджарского государства. В третьем случае речь идет о фактическом разделении и взаимном усилении политической власти и шиитского иерократического господства в Каджарском государственном строе.
В первом толковании предполагается, что идеология шиизма играет самостоятельную роль, непосредственно диктуя политические действия улемов – ученых-религиоведов и организованных религиозных деятелей. Например, Хамид Альгар, вслед за Монтгомери Уоттом, выводит оппозиционную роль шиизма из его политической теории и изначальных политических ценностей. Учитывая, что мусульмане-шииты верят в Имамат, череду харизматических фигур, которые, как считается, являются проводниками истинного руководства после смерти пророка Мухаммада, и что двенадцатый имам скрыт или находится в сокрытии, на земле не остается никакой легитимной мирской власти. Таким образом, «в той мере, в какой любое отношение к государству и существующей власти может быть выведено из учения имамов, оно сочетает отрицание легитимности с квиетическим терпением и воздержанием от действий»[1]. Точно так же Роджер Сейвори утверждает, что «у государств шиитов-двунадесятников нет никакой теологической основы, приемлемой для муджтахидов … и какой-либо формы государственного устройства»[2]. Таким образом, считается, что шиитская политическая теория является главным фактором, определяющим политическое поведение улемов в различных исторических условиях, а их участие в протестных движениях, включая табачное движение, является проявлением их веры в незаконность любой мирской власти.
Никки Кедди ставит под сомнение центральную роль раннешиитской политической теории в объяснении политики улемов. Вместо этого она связывает эволюцию доктрины шиитских улемов в конце XVIII века — подъем усулитской школы и упадок ахбаритов — с ростом могущества улемов. Усулиты, которые требовали, чтобы все верующие выбрали муджтахида (высокопоставленного священнослужителя), чтобы следовать за ним и соблюдать его решения, «дали живым муджтахидам власть, превосходящую все, на что могли претендовать суннитские улемы, и обеспечили их решения санкцией, превосходившей все, что могло быть просто предписано государством»[3]. В то время как услулитская доктрина обеспечивала важную организационную идеологию, оправдывающую вмешательство улемов в политику, слабость Каджарского государства обеспечивала благоприятные политические условия для роста и укрепления шиитской институциональной автономии.
Эти интерпретации сталкиваются с двумя проблемами. Во-первых, они предполагают, что улемы являются политически однородной категорией. Как мы увидим, улемы не были едины по отношению к табачной концессии. Во-вторых, они не затрагивают вопроса о том, как и почему шиизм формировал политическую деятельность определенных социальных классов в обществе. Ни специфика политической теории раннего шиизма, ни сознательные усилия улемов по защите своего традиционного социального статуса не дают адекватного объяснения тому, как значительное число людей решило участвовать в протестных движениях под знаменем ислама, ибо очевидно, что без благочестивых последователей любая попытка улемов противостоять государству была обречена с самого начала. Улемы, требовавшие, чтобы за ними следовали – это одно, а миряне, действительно следующие их примеру – совсем другое.
Третью интерпретацию выдвигает Саид Амир Арджоманд, который вслед за Вебером использует понятие иерократии для описания социальной организации шиитской религии. Он утверждает, что период Сефевидов (1501-1722 гг.) знаменует собой переход шиитских улемов от привилегированного сословия к иерократии. Правители Сефевидов пользовались цезаропапистской смесью политической и религиозной власти. С момента свержения Сефевидов в 1722 году и до прихода к власти Ага Мухаммад-хана Каджара в 1796 году шиитская иерократия понесла ряд тяжелых ударов. С укреплением Каджарского политического строя иерократия обрела власть и влияние. Действительно, эти две формы господства – политическая и иерократическая – стали усиливать друг друга, представляя собой «две функции Имамата —верховное политическое и религиозное руководство общиной». Функциональная дифференциация доктрины Имамата, делившегося правителями и улемами, была еще более усилена «финансовой автономией иерократии и присвоением ей обширных судебных функций, не зависевших от государственного контроля»[4].
Однако тщательно разработанная концептуальная схема Арджоманда дает мало указаний для анализа роли религии в табачном движении. Действительно, в какой-то момент он, по-видимому, намекает, что его теория институциональной консолидации улемов имеет мало общего с реальным политическим поведением улемов:
«Четко очерченная и резко стратифицированная иерархия почтения была неспособна порождать действия или контролировать отдельных членов и дисциплинировать их в качестве единой организации, последовательно преследовавшей доктринальные и институциональные интересы…. В качестве организации, иерократия была слабо изолирована от своей социально-политической среды и поэтому была проницаема для внешних сил. Силы ее политической среды, посторонние факторы, обусловленные интересами государства или социальных групп, легко могли повлиять на действия иерократии или препятствовать инициированию таких действий»[5].
Хотя Арджоманд, по-видимому, не рассматривает последствия этих утверждений для своей объяснительной модели, его акцент на «посторонних факторах» согласуется с приведенным здесь аргументом.
Общей проблемой с существующими объяснениями шиитской политики в Иране является тенденция к объединению шиизма и улемов в одну категорию. Для Альгара улемы являются носителями шиитской религии, и их поведение диктуется учением шиитского ислама. Кедди и Арджоманду представляется, что улемы тесно связаны с шиизмом, и динамика шиитского ислама, как мировой религии, сводится к динамике действия улемов. В этой главе я рассматриваю шиизм и улемов как две аналитически различные категории. Улемы — это группа ученых-религиоведов и правоведов, которые заинтересованы в поддержании религиозного единообразия и защите своего выгодного в культурном отношении положения и социальных привилегий. Однако под давлением противоречивых интересов государства и социальных классов, таких как торговцы и их союзники в ремесленных цехах, они редко выступали единым фронтом с какими-то политическими действиями. В их среде сложились различные политические фракции, имевшие различные связи с государством и социальными классами. С другой стороны, шиизм не является идеологией ни улемов, ни какого-либо определенного социального класса, например торговцев. Шиитский ислам представляет собой дискурс, который в данном случае служит языком для решения вопроса о табачной концессии. Шиитский ислам формировал политическую активность торговцев и укреплял их способность действовать, осуществляя мобилизационные усилия против государства и англичан.
Табачное движение в научных трудах
Интерпретации причин возникновения антибританского табачного движения, которые встречаются в существующих научных трудах, вращаются вокруг англо-русского соперничества в Иране, интриг между соперничающими иранскими политиками, предполагаемой традиционной роли улемов в противостоянии государству и иностранной интервенции, а также сопротивления торговцев табаком. Исследователи упоминали в своих работах все эти факторы. Тем не менее, каждый из них выделил один или несколько из этих факторов в качестве центральной причины этого движения. Первое описание этого движения появилось в работе Э. Г. Работа Брауна 1910 года «Персидская революция 1905-1909 годов»[6]. Гораздо позже, уже в 1960-х годах, Энн Лэмбтон предложила более систематический анализ этого события в своей статье «Табачный бунт: прелюдия к революции» (The Tobacco Regie: Prelude to Revolution)[7]. Вскоре за этим последовало более обширное исследование Никки Кедди «Религия и восстание в Иране»[8]. Еще одна попытка анализа этого события была представлена Хамидом Альгаром в книге «Религия и государство в современном Иране»[9]. Наконец, Фаридун Адамият и Хома Натик предложили самые последние полноценные интерпретации табачного движения[10]. По мнению Лэмбтон, решающую роль в подъеме этого движения сыграли враждебное отношение русских к концессии, интриги между соперничающими политиками, непонимание торговцами намерений чиновников табачной корпорации и рост среднего класса, наиболее красноречивыми представителями которого были улемы, желавшие, чтобы их ставили в известность и консультировались с ними о шагах, предпринимаемых правительством. Поэтому для нее дипломатический провал, по-видимому, был главной причиной общественного восстания против концессии. Если бы не было противодействия со стороны русских, политических интриг, недоразумений между торговцами, и если бы с улемами должным образом советовались, то движения не возникло бы. С другой стороны, в интерпретации Кедди на первый план выходит соперничество между англичанами и русскими, а затем и роль улемов. Конечно, Кедди несколько раз упоминает о противостоянии торговцев восстанию, но она рассматривает их роль как второстепенную. Альгар, с другой стороны, подчеркивает внутренний фактор. Для него это движение представляет собой еще один пример традиционной роли улемов в противостоянии государству и сопротивлении иностранному вторжению.
Адамият и Натик ставят под сомнение самостоятельную роль улемов в движении, подчеркивая вместо этого центральную роль торговцев. Они утверждают, что торговцы были лидерами движения практически во всех городах, тогда как в различных случаях улемы активно участвовали в защите государства и табачной концессии. Хотя я в большом долгу перед этими авторами, в настоящем исследовании я даю более системное истолкование роли торговцев как класса. Я также анализирую роль улемов в зависимости от характера их взаимоотношений с Каджарским государством и купцами.
Появление в Иране XIX века купеческого класса, обладающего достаточными ресурсами, чтобы противостоять государству, было в значительной степени облегчено множеством экономических, политических и культурных факторов. Благодаря географическому положению и активному мелкому товарному производству торговля уже была хорошо развита. В 1800 году основными торговыми партнерами Ирана были Афганистан и ханства Центральной Азии, Турция и Индия.
Торговля с Индией состояла в основном из поставок с обеих сторон местной продукции, а экспорт британских товаров Ост-Индской компанией в Иран был очень мал. Джон Малкольм оценил общий объем торговли с Ираном в 2,5 миллиона фунтов стерлингов; эта цифра представляет собой сумму импорта, экспорта и реэкспорта, и, по словам Малькольма, последний пункт составлял более половины от общего объема[11].
Консолидация государственной власти при недавно созданной династии Каджаров на рубеже XIX века, несомненно, способствовала коммерческой экспансии Ирана. Правление первых двух Каджарских шахов (1796-1834 гг.) было периодом быстрого восстановления после разрухи предыдущего столетия, за которым последовало некоторое улучшение экономического положения крестьян и страны в целом[12]. Торговля росла с необычайной быстротой в начале правления Фатх-Али-Шаха – второго Каджарского шаха – как из-за большей безопасности, так и из-за большего внимания, уделяемого правительством Индии торговле в Персидском заливе. Если примерно в 1784 году ежегодный импорт индийского ситца через Бушер составлял в среднем шестьдесят-семьдесят тюков, то к 1811 году он вырос до пятисот-шестисот тюков. Кроме того, в период с 1780-х по 1820-е годы наблюдался быстрый рост торговли в Персидском заливе, а к 1860 году она, возможно, снова удвоилась. Российская торговля с Ираном, если считать в золотых рублях, примерно удвоилась между началом 1830-х и серединой 1860-х годов. В целом, кажется маловероятным, что общий объем торговли в 1860 году мог быть намного ниже 5 миллионов фунтов стерлингов[13]. В Южном Иране, главным образом из-за влияния торговли между Ираном и Индией, которая осуществлялась через порт Бушер в Персидском заливе, сельскохозяйственная экономика превратилась из экономики, в подавляющем большинстве предназначенной для удовлетворения потребностей местного потребления, в экономику, которая в значительной степени была ориентирована на удовлетворение потребностей расширяющихся внешних рынков[14]. Короче говоря, в реальном выражении торговля выросла примерно втрое между 1800 и 1850 годами, а потом выросла еще вчетверо к 1914 году, общий рост за весь рассматриваемый период был двадцатикратным[15].
Иранские купцы активно участвовали в этом экономическом начинании. В их число входили оптовые торговцы, занимавшиеся относительно крупномасштабной внутренней и международной торговлей. В каждом городе было по несколько купцов, которые благодаря своим экономическим и политическим ресурсам диктовали экономическую жизнь[16]. Купцы также играли важную роль в финансировании деятельности правительства, и иногда купцом должна была выплачиваться часть доходов, причитавшаяся губернатору провинции, до того, как назначенный губернатор приступал к исполнению своих обязанностей[17]. Однако не только их экономическое положение было единственным фактором, определявшим положение купечества как класса. Купцы занимали высокое положение в распределении общественных почестей. Они «считались более уважемыми, чем любой другой социальный класс»[18]. Сообщается также, что купцы принадлежали к наиболее образованной части иранского населения. Например, в северном Иране более половины, а иногда и до 90 процентов купцов умели читать и писать[19]. Как заключает Виллем Флур: «Неудивительно, что они считались знатными людьми города, в котором жили. Каждый мелкий торговец или даже преуспевающий сарраф (банкир) хотел как можно скорее стать таджиром (торговцем), поскольку «это было лучшим занятием, какое только можно было найти»»[20].
Престиж торговцев также был связан с исламской культурой. Ислам демонстрирует благоприятное отношение к торговле и коммерческой деятельности. Более ста лет назад Торри отмечал, что «Коран повсюду проявляет живой интерес к вопросам торговли»[21]. Он утверждает, что богословие Корана выражается на языке торговли: «Слова, употребляемые в других местах для выражения какой-либо знакомой торговой идеи, здесь переносятся на отношения между Богом и человеком». Торри замечает, что эти коммерческие термины, среди которых он перечисляет «расчет», «вес», «меры», «платежи», «урон», «прибыль», «мошенничество», «покупка», «продажа», «доход», «вознаграждение», «ссуды» и «обеспечение», встречаются в Коране примерно 370 раз, таким образом «придавая всему этому определенный коммерческий тон»[22]. Помимо благоприятного отношения Корана к купцам, в высказываниях Пророка и других религиозных текстах можно найти немало хвалебных формулировок о купцах. Сообщается, что Пророк сказал: «купец, который честен и достоин доверия, будет (в Судный день) среди пророков, праведников и мучеников», или «благонадежный купец будет сидеть в тени Божьего престола в День Суда», или «купцы – посланники этого мира и верные Божьи попечители на Земле». Согласно священному преданию (хадисам – Иран-1979), торговля – это лучший способ заработать себе на жизнь: «Если ты получаешь прибыль, занимаясь дозволенным, твое дело – джихад»[23]. Также с трепетом говорится о вкусе к бизнесу, который был характерен для Пророка и праведных халифов, его первых преемников. Умар якобы сказал: «Нет более приятного места для смерти, чем там, где я занимаюсь торговлей на рынке, покупая и продавая от имени своей семьи… Если бы Бог позволил обитателям Рая заниматься торговлей», — говорил Пророк, — они бы торговали тканями и пряностями». Или еще: «Если бы в раю была торговля, я бы предпочел торговать тканями, ибо Абу Бакр ас-Сиддик был торговцем тканями»[24]. Считается, говорит комментатор XVIII века о Газали, что Ибрахима Ан-Наха‘и, благочестивого авторитета первого века хиджры, спросили о том, кого он предпочитает: честного купца или человека, который отказался от всех занятий, чтобы полностью посвятить себя служению Богу. Говорят, что он ответил: «Честный купец мне дороже, потому что он находится в положении человека, ведущего священную войну»[25]. Наконец, Лэмбтон замечает, что «Джахиз в своем эссе восхваляет торговлю и осуждает службу султанам… утверждая, что купцы пользовались высокой репутацией и что люди разборчивые считают их самыми благочестивыми членами общины, а их жизнь – самой безопасной; они сидели в своих домах, как короли на своих тронах, и люди искали их, чтобы удовлетворить свои потребности»[26].
Другими классами, имевшими отношение к торговле и тесно связанными с купцами, были ремесленники и розничные торговцы. Они были одним из самых стабильных и многочисленных классов в Иране XIX века. Разделение труда между ремесленниками было обширным, и существовала значительная дифференциация производимых ими товаров[27]. Ремесленники и розничные торговцы были организованы в гильдии по видам занятий. Гильдия состояла из «группы горожан, занятых одним и тем же занятием, которые избирали своих собственных руководителей и должностных лиц, плативших налоги гильдии, причем эта группа имела фискальные и административные функции»[28]. Лэмбтон полагает, что ремесленные гильдии существовали задолго до XIX века и были «высокоорганизованными», имея «четко определенные ассоциации в городах»[29]. Кроме того, она замечает, что «большинство ремесленных гильдий имели свои собственные базары, что, несомненно, укрепляло их чувство корпоративной жизни. На протяжении всего Средневековья ремесленные гильдии играли важную роль в жизни городов»[30].
Иностранное экономическое проникновение и слабость торговцев
Начиная примерно со второй четверти XIX века, купцы и ремесленные гильдии начали сталкиваться с сильной конкуренцией со стороны европейских концернов. Иностранные компании постепенно захватили большую часть иранской торговли. Несмотря на экономический подъем и коммерческий подъем, связанный с укреплением Каджарского политического строя, первичное накопление в Иране было слишком малым по сравнению с формировавшимся мировым экономическим порядком и началось слишком поздно. У Ирана не было ни экономических ресурсов, ни политической мощи, чтобы успешно противостоять вызовам Европы и имперской России. Во-первых, иранские купцы не могли соперничать с этими иностранными интересами. Они «не обладали организационными и административными возможностями, а также капиталом, необходимым для финансирования и ведения своих дел в том же масштабе, что и европейские купцы»[31]. Во-вторых, ситуация усугублялась тем, что европейские правительства и иранское правительство совершенно по-разному относились к своим внутренним интересам. Оснащенные невиданной ранее современной военной техникой европейские правительства были в значительной степени жандармами своих собственных экономических интересов. Напротив, Каджарское государство, зажатое в военном соперничестве между Британской и Российской империями и ослабленное неоднократными поражениями в персидско-русских войнах 1813 и 1828 годов, не только оставило купцов без защиты, но и начало предоставлять концессии иностранным концернам.
В результате купцы и гильдии стали активно участвовать в протестных акциях против государства и международного капитала. «Первый признак того, что европейское влияние проникло в иранское торговое сообщество и вызвало в нем возмущение, появился примерно в 1830 году, когда «качество английских и масулипатамских ситцев настолько встревожило фабрикантов, что они обратились к королю с просьбой прекратить импорт»»[32]. Когда в 1837 году торговый дом Ралли открыл филиал в Тебризе, произошел первый из многих протестов против европейских купцов. За этим последовал запрет на употребление чая, изданный в Тебризе и Тегеране против российских грузин, о которых было сказано, что они «ведут основные поставки по этой статье, тогда как местные купцы не имеют ничего»[33]. Три года спустя британский консул сообщил, что «персидские купцы просили правительство запретить импорт европейских мануфактур на том основании, что разорение персидских фабрикантов главным образом обусловлено постоянным и огромным ввозом иностранных товаров. Однако эта попытка оказалась неудачной, и объединение, созданное купцами для этой цели, было распущено»[34]. Подобные и столь же бесплодные попытки предпринимались «торговцами и фабрикантами Кашана… и другими производителями и торговцами»[35]. По словам К. Э. Эббота, британского консулв в 1844 году: «Его Величеству Шаху был вручен памятный знак торговцами и фабрикантами Кашана, умолявшими о защите своей торговли, которую они представляли как страдающую вследствие ввоза европейских товаров в их страну»[36]. В 1849 году он опять сообщал, что «количество фабрикантов, однако, быстро уменьшились в течение некоторого времени вследствие торговли с Европой, которая постепенно распространилась во все части королевства, нанеся ущерб или вызвав разорение многих отраслей местной промышленности»[37]. В 1864 году произошел еще один неудачный протест против европейской торговли[38].
Туркманчайский договор 1828 года установил 5-процентную пошлину на внешнюю торговлю, дав иностранцам экономическое преимущество, поскольку иранские купцы должны были платить более высокие налоги. Британский консул в Иране в 1851 году сообщал, что «о положении… персидского купца по сравнению с европейцем можно судить по следующим утверждениям: европеец, импортирующий груз сахара стоимостью 10 туманов, платит свои 5 процентов единожды и может реэкспортировать его в Тегеран… Перс платит за груз … 14 процентов, и если он реэкспортирует его в Тегеран, то с него взимается рахдарлик [дорожный налог] в Мияне, Зенджане, Казвине и Тегеране»[39]. Аналогичные дифференцированные налоги применялись и к промышленным предприятиям. Затем в том же докладе делается вывод о том, что «если эти пошлины не будут (sic!) значительно снижены, туземцы должны будут отказаться от коммерческих занятий, и тогда торговля уменьшится в размерах и окажется полностью в руках европейцев»[40].
Наконец, уступки, предоставленные монархом иностранным компаниям, еще более усилили экономическое давление на купцов. Они включали в себя скандальную концессию Рейтера 1872 года, которая предоставляла британскому гражданину право заниматься сельским хозяйством, создавать государственный банк, строить железные дороги, телеграфные линии и заводы, а также эксплуатировать практически все подземные ископаемые Ирана. Эта концессия в конечном итоге была отменена из-за противодействия со стороны местного населения и русских, но продажа концессий продолжалась. Инфляция и другие экономические кризисы также вынудили Насир ад-дин-шаха продавать высокие посты: «Как заметил один современный историк, во дворе едва ли проходил день без продажи чего-то кому-то за определенную цену»[41].
Постепенно купцы утратили свое господство на внутренних рынках, и к концу XIX века над ними господствовали иностранные компании. На севере русские купцы имели в своем распоряжении около половины внешней торговли, а на юге «большую часть сделок» осуществляли британские купцы»[42]. От западного влияния серьезно пострадала не только иранская торговля, но также была фактически разрушена иранская промышленность[43]. В своем докладе сборщик налогов в Исфахане отметил ухудшение условий работы гильдий ткачей:
«В прошлом в Исфахане производился высококачественный текстиль, так как все— от самых высокопоставленных до самых низких людей — носили местные изделия. Но в последние несколько лет народ Ирана отказался от своего тела и души, чтобы купить красочные и дешевые продукты из Европы. При этом они понесли большие потери, чем предполагали: местные ткачи, пытаясь имитировать импортные ткани, снизив их качество; русские перестали покупать иранский текстиль; и многие профессии понесли большие потери. По меньшей мере десятая часть гильдий в этом городе были ткацкими; не сохранилось даже одной пятой их части. Около одной двадцатой части нуждающихся вдов Исфахана растили своих детей на доходы, которые они получали от прядения для ткачей; теперь они лишились своего источника средств к существованию. Точно так же пострадали и другие важные гильдии, такие как красильщики, чесальщики и отбельщики. Пострадали и другие профессии: например, фермеры больше не могут продавать свой хлопок по высоким ценам»[44].
На протяжении всего XIX века многие купцы покупали землю и вместе с некоторыми традиционными землевладельцами начинали удовлетворять западный спрос, все чаще используя свои земли для экспорта таких культур, как хлопок и опиум, что делало их уязвимыми для экономических колебаний на мировом рынке[45]. Падение цен на сельскохозяйственную продукцию на международных рынках, начавшееся в 1871 году и продолжавшееся до конца столетия, привело к тому, что многие иранские экспортеры оказались в небезопасном положении. Цена за бушель пшеницы, например, снизилась 1,5 долларов в 1871 году до 23 центов в 1894 году; объем пшеницы, экспортируемой из Бушера, увеличился почти в восемь раз, но реальная ее стоимость существенно не выросла. Наконец, введение европейского капитала и капитуляции, предоставленные европейскому бизнесу, создали за пределами базаров компрадорскую буржуазию[46]. Неспособность правительства поддерживать внутреннюю торговлю и промышленность вкупе с вмешательством российского и британского правительств во внутренние дела Ирана в своих собственных торговых интересах ослабила иранских купцов до такой степени, что они «стали в большей степени зависеть от европейских фирм не как равноправные партнеры, а как агенты (даллал ва дасткар) и наемные работники (муздур), чьим лучшим активом была их личная честность…. Иранский купец, который в начале XIX века имел репутацию либерального, свободомыслящего человека у этой фанатичной нации, стал в глазах европейцев негодяем, которому нельзя было доверять и чьим любимым занятием было перещеголять и обмануть иностранных купцов»[47].
Экономическое давление общего врага как на купцов, так и на ремесленные гильдии обеспечило им общую политическую платформу. Союз между этими двумя классами был решающим фактором, лежащим в основе табачного движения 1890-1892 годов.
Шиитский дискурс и классовый потенциал
Несмотря на их численный рост и экономическую мощь, купцы и ремесленные гильдии не смогли изменить свой статус по отношению к европейцам. Их неоднократные попытки бойкотировать иностранные товары или ходатайствовать перед монархом об осуществлении каких-либо защитных мер потерпели неудачу. Их традиционные организации, купеческие и ремесленные гильдии, сами по себе не создали эффективного средства для мобилизации своих сил против иностранного господства. В 1301 году хиджры (1882/83) было создано Общество представителей купечества (Меджлис-и вукала-и туджар) с юридическим и политическим статусом в Тегеране, которое затем распространилось практически на все провинции. Его главные цели заключались в защите внутренней торговли и промышленности и в прекращении иностранного экономического господства»[48]. В своем письме шаху активный торговый представитель в Тегеране Хадж Мухаммад Хасан Амин аз-Зарб указал, что все дела страны основаны на торговле. Сильная торговля была основой для самообеспечения — создания фабрик, открытия и эксплуатации шахт, производства и распределения товаров по всей стране. Тем не менее, несмотря на несколько попыток и инициатив правительства, никакого существенного прогресса достигнуто не было, поскольку люди, стоявшие у власти, были некомпетентны и коррумпированы, растрачивали ресурсы правительства и присваивали народную собственность[49]. Однако общество было ликвидировано правительством, и купцы были лишены этого важного организационного ресурса.
Общество было распущено не потому, что оно защищало купцов и коммерцию, а потому, что это был современный институт, явно несовместимый с монархическим абсолютизмом и институтом улемов. Иногда улемы выражали свое несогласие с обществом, потому что оно было против уплаты налогов клерикальному истеблишменту[50]. Тем не менее, когда торговцы ссылались на религиозные принципы против табачной концессии, государству было не так легко подавить их протест. Учитывая, что мусульманские интересы находились в конфликте с интересами немусульман, исламский дискурс стал эффективным языком для решения проблемы западного господства и в целом безразличного государства. Ссылаясь на религиозные принципы, купцы не только преодолели ожидаемое обвинение в том, что они действовали из корыстных побуждений, но и трансформировали свой конфликт с англичанами в сторону конфронтации между мусульманами и неверными, тем самым весьма эффективно мобилизуя народ против экономической интервенции.
Это движение было восстанием против концессии, предоставленной шахом в 1890 году майору Г. Ф. Тальботу, британскому гражданину, на монопольное право покупки, продажи и производства всего табака во внутренних и внешних районах Ирана в течение пятидесяти лет в обмен на ежегодную ренту в размере 15 000 фунтов стерлингов и четверть годовой прибыли после уплаты всех расходов и 5-процентной доли от капитала[51]. Эта концессия нанесла особый ущерб купцам и розничным торговцам, чей доход зависел от этой прибыльной торговли табаком.
Табак был одним из основных экспортных товаров страны, и если бы концессия вступила в силу, то это сказалось бы на жизнеобеспечении значительной части населения Ирана[52]. Между 20 марта 1890 года, когда концессия была подписана, и концом января 1892 года, когда она была отменена шахом, между англичанами и шахом, с одной стороны, и возглавляемым торговцами движением сопротивления и улемами – с другой, происходили напряженные конфликты.
Тегеранские купцы были первой группой, поднявшейся в знак протеста против концессии. Прежде чем заявить об этом публично, они написали шаху протестное письмо. В городе также была распространена подпольная листовка с критикой государственной политики, в которой говорилось, что «табак принадлежит иранцам, покупателями и потребителями являются иранцы, почему же тогда торговля табаком должна быть монополизирована иностранцами?»[53] Хадж Мухаммад Рахим Исфахани, купец из Тебриза, отказался от этой концессии по политическим и экономическим соображениям. Он утверждал, что это даже не выгодно правительству, и требовал его отмены. Упрекая правительство, он обвинил его в том, что «это правительство не заботится о людях, оно действует так, как хочет, и никому не подотчетно. Затем он попросил Амина аз-Зарба, влиятельного купца в Тегеране, принять меры против концессии. Таким образом, купцы и мелкие предприниматели действовали независимо, задолго до того, как некоторые улемы восстали против концессии[54].
После Тегерана против этой концессии выступили купцы Фарса. Табачная торговля в Фарсе находилась под контролем шестидесяти известных и влиятельных купцов, которые разослали телеграммы против концессии премьер-министру и шаху. В то же время они пытались заручиться поддержкой улемов[55]. По словам торговца из Шираза, люди просили улемов выразить протест путем отказа ходить в мечети или проводить занятия. Кеннеди, временный поверенный в делах Великобритании в Тегеране, сообщил, что «муллы отказываются входить в мечеть и мешают людям отвечать на «азан» или призыв к молитве, и что они выразили намерение продолжать эту линию поведения до тех пор, пока г-н Бинс, местный управляющий табачной компанией Regie, не будет изгнан из Шираза»[56]. В результате убежденности народа один из ведущих мулл, Сайид Али Акбар Фал-Асири, начал критиковать правительство и концессию. Правительство быстро арестовало Сайида и депортировало его в Кербелу. Однако этот шаг дал обратный эффект и вызвал значительные волнения в городе. Базар был закрыт, и народ начал собираться у Шах-и-Чираг. В ответ правительственные войска прибегли к насилию, ранив и убив несколько человек[57]. В драматическом акте протеста один торговец в Фарсе сжег все свои запасы табака, а затем сообщил британской компании, что продал их Богу[58].
Среди первых религиозных принципов, на которые купцы ссылались против концессии, был тот, который касался согласия покупателя и продавца. Торговцы утверждали, что этот Исламский принцип был нарушен, поскольку концессия требовала, чтобы все производители табака продавали свою продукцию британской монополии. Купцы также начали посылать жалобы и прошения выдающемуся Мирзе Хасану Ширази, единственному марджа-и-таклиду (высшему религиозному авторитету того времени) в Кербеле. Поэтому через три с половиной месяца Ширази послал шаху телеграмму, в которой говорилось:
«Разрешение иностранцам вмешиваться во внутренние дела страны, их смешение и близость с мусульманским народом, а также действия банковских, табачных и железнодорожных концессий и так далее противоречат Корану и Божественным установлениям, ослабляют независимость государства и порядок в стране, ухудшают положение народа»[59].
Карбала’и, однако, отмечает, что протест ведущего муджтахида не разрешил вопроса, и агенты компании начали работать повсюду.
В результате правительственных репрессий движение в Ширазе временно прекратилось. Однако оно вновь проявилось в Азарбайджане, с большей силой и в большем масштабе. В отличие от Фарса, Азарбайджан не был табаководческим регионом. Внешняя торговля табаком, однако, находилась под контролем купцов. Это объясняет, почему здесь также были купцы и розничные торговцы, которые организовали движение[60]. По словам британского консула:
«Мне сообщили из самых надежных источников, что это неправда, что муллы проповедуют в мечетях против Regie. Это тема для всеобщих разговоров на базаре и в частных домах, но никакие расспросы не дали сведений о том, что этот вопрос обсуждался в мечетях»[61].
Анонимный плакат, вывешенный в Тебризе в ответ на уведомление британской компании, предупреждал улемов, европейцев и армянских купцов о последствиях поддержки концессии: «Улемы города! Закон – это закон религии, а не законы европейцев!
Горе тем улемам, которые не хотят сотрудничать с народом! Горе тем, кто не будет расходовать свою жизнь и имущество! Любой из улемов, кто не согласится с народом, потеряет свою жизнь. Горе тому, кто продаст европейцам хотя бы один мискаль табака! Горе европейцам, которые могут захотеть навязать эти обычаи неверных. Мы сначала убьем европейцев, а потом разграбим их имущество. Горе армянам, которые будут убиты, потеряют свое имущество и свои семьи! Горе тем, кто будет молчать!
Мы пишем это в ответ на уведомление.
Будь проклят отец любого, кто может уничтожить это объявление!»[62]
Между тем, «Хадж Мирза Юсуф Ага Муджтахид проповедовал резко против Regie, говоря среди прочего, что кафиры [неверные] пришли сюда, чтобы вмешаться в табачный бизнес, и любой мусульманин, присоединившийся к ним, также является кафиром и заслуживает смерти[63]. Чтобы подавить движение в Азербайджане, шах обратился за помощью к Хадж-Мирзе Джаваду, влиятельному муджтахиду из Тебриза. В ответ муджтахид указал, что «все население Азербайджана недовольно им из-за Regie, и что если шах поддержит ее, то он не сможет отвечать за порядок в округе и опасается беспорядков»[64]. Когда посланник шаха Амин-и Хузур сообщил главному муджтахиду, что концессия должна продолжать существовать, и что он должен использовать свое влияние на народ с этой целью, муджтахид ответил, что «народ никогда не согласится с этим, и он не может сказать им этого»[65]. Очевидно, что муджтахид действовал скорее как посредник между шахом и народом, а не лидер движения. Далее правительство и концессионер договорились о том, что компания должна временно приостановить свою деятельность в провинции. Позже директор компании Орнштейн выступил с предложением на один год передать ее дела в Азербайджане другой компании, состоящей исключительно из иранских купцов[66]. Эта тактика помогла успокоить возбужденную обстановку в Тебризе.
Теперь настала очередь Исфахана взбунтоваться. Там впервые была задумана и осуществлена идея бойкота потребления табака. Как и везде, табачное движение в Исфахане началось с инициатив торговцев. В начале сентября купцы направили протестное письмо Зилл Ас-Султану, англофилу и губернатору Исфахана. В ответ губернатор пригрозил наказать или даже казнить протестующих, если они продолжат вмешиваться в дела правительства. Однако его угроза не возымела действия, и в середине ноября 1891 года началось восстание при содействии двух ведущих улемов – Ага Наджафи и его брата, шейха Мухаммад-Али. Ага Наджафи был крупным землевладельцем и влиятельным муджтахидом, чья власть и влияние не уступали власти губернатора. Шейх Мухаммад Али был способным проповедником[67]. Сотрудничество между улемами и купцами в Исфахане было гораздо более сильным, чем в других местах. Карбала’и сообщает:
«После длительных обсуждений улемы Исфахана поняли, что лучший способ решить этот вопрос – запретить всем мусульманам употреблять табак, тем самым полностью прекратив торговлю табаком. Очевидно, что если бы не было покупателя на товар, то не было бы и продавца. Более того, правительство не могло вмешаться под предлогом поддержания порядка, поскольку такая тактика не вызвала бы беспорядка и хаоса в делах страны»[68].
Затем улемы начали критиковать политику правительства по предоставлению концессий иностранцам. Ага Наджафи «проповедовал, что, согласно Корану, весь табак нечист; все слуги европейцев нечисты; их нельзя пускать в бани, кофейни, покупать на базарах или терпеть в качестве друзей»[69]. Британский совет назвал исфаханского купца Хадж Ахмада Бунакдара лицом, ответственным за мобилизацию улемов против концессии[70]. С другой стороны, шах обвинял Ага Мухаммада, исфаханского Малик ат-туджара (ведущего торгового представителя), в том, что он был сообщником Амина аз-Зарба[71]. В любом случае торговцы были центральной силой, стоявшей за антиконцессионным движением.
Табачный бойкот в Исфахане был недостаточно эффективен, чтобы изменить решение шаха, и эта идея не получила широкого признания в других местах. Карбала’и неопределенно отмечает, что улемы Тегерана считали табачный бойкот «уничтожением зла с помощью еще более худшего зла»[72]. Движение постепенно утихло, особенно после того, как шах направил улемам послание с просьбой о сотрудничестве в деле контроля над движением. Один или два улема даже отменили бойкот табака.
В Мешхеде торговцы табаком организовали сопротивление концессии, но не смогли привлечь к сотрудничеству и поддержке улемов. Лишь немногие из улемов — такие как Ваиз Сабзивари, Мирза Абдуррахман и Сайид Мухаммад Калати – и группа туллабов (семинаристов) присоединились к движению. С другой стороны, табачная компания сумела заручиться поддержкой хорасанского губернатора Фатх-Али Хана Сахибдивана и ведущих улемов. Кеннеди сообщил, что «генерал-губернатор и главные улемы прилагают все усилия, чтобы ослабить волнение, которое все еще продолжается в Мешхеде»[73]. Среди этих улемов были Мирза Ахмад Разави, Хадж Шейх Мухаммад-Таки, Сайид Хабибулла и шейх Мухаммад Рахим, которые послали эту телеграмму шаху: эти продавцы табака и некоторые головорезы, которые ничего не знают о делах государства и нации и не понимают всех аспектов вопроса, вели себя невежественно, вызывая разочарование Его Величества, Защитника Ислама, молясь за благополучие шаха, мы начали успокаивать народ, слава Богу … а благодаря уму и компетентности Сахибдивана народ был успокоен и рассеян. Во всех отношениях мы считаем выполнение приказов Защитника Ислама Шаханшаха нашим необходимым долгом»[74].
Хадж Абулькасим Малик ат-Туджар, брат Амина аз-Зарба, сообщил, что, несмотря на настойчивость и убеждение народа, улемы не поддержали антиконцессионное движение; один из улемов, поддержавших это движение, был даже наказан муджтахидом Мирзой Ахмадом. Учитывая пособничество улемов правительству и компании, движение в Мешхеде было относительно быстро разгромлено, и правительству не пришлось прибегать к насилию. В Кирмане купцы и торговцы закрывали свои лавки, тогда как улемы хранили молчание по этому поводу[75].
В результате этих восстаний и потока петиций и писем протеста, которые получал шах, он начал подумывать об отмене концессии. Компания и британское правительство, естественно, воспротивились этой идее. Британское посольство, однако, начало понимать, что табачная монополия не будет работать, и ее принудительное введение, по-видимому, не отвечает первостепенным интересам Великобритании в Иране. Русские также активно выступали против концессии, хотя их роль в табачном движении отнюдь не была центральной. Учитывая этот фон, была необходима еще одна волна протестов, которая была призвана нарушить баланс сил в пользу движения сопротивления. Идея табачного бойкота уже была с некоторым успехом опробована в Исфахане, хотя тегеранские улемы считали, что этот акт равнозначен «уничтожению зла с помощью еще более худшего зла». Тем не менее к концу ноября 1891 года разговоры о бойкоте стали популярны и в Тегеране. Затем прошел слух, что фетва (религиозный декрет) о бойкоте табака была издана Ширази и отправлена в Исфахан. В начале декабря 1891 года было объявлено, что фетва прибыла, и что оригинал находится в распоряжении аятуллы Аштияни, ведущего муджтахида Тегерана[76]. Фетва гласила: «Во имя Бога, Милостивого и Милосердного. В настоящее время потребление табака в любой форме равносильно войне против Имама Века»[77]. Фетва была быстро скопирована и распространена по всей стране.
Таким образом, кульминацией табачного движения стал общенациональный табачный бойкот. Фетва, однако, не была реальной; она была сфабрикована группой торговцев, в которую входил Хадж Казим Малик ат-Туджар, сотрудничавший с Мирзой Хасаном Аштияни[78].
Когда известие о бойкоте дошло до Ширази, он был достаточно благоразумен, чтобы не отрицать его подлинность. Общенациональный бойкот, сопровождавшийся огромными демонстрациями во дворце шаха, в результате которого десятки людей были убиты и ранены, в конце концов вынудил шаха отказаться от концессии к концу января 1892 года.
Таким образом, связь между классовыми интересами и религиозной оппозицией является историческим фактом. Купцы, мелкие торговцы и ремесленники протестовали против иностранного экономического проникновения, сначала пытаясь бойкотировать иностранные товары или ходатайствуя перед монархом о защите своей торговли в течение многих лет, предшествовавших табачной концессии. Табачное движение действительно стало кульминацией этих протестных акций. Купцы играли ведущую роль практически во всех крупных городах, эффективно использовали религиозные идиомы и метафоры против шаха и британской компании и убедили улемов принять участие в движении. Сфабрикованная фетва далее обозначает ведущую роль купцов и второстепенную роль улемов в движении. Напротив, позиция улемов в отношении концессии была противоречивой. Они разрывались между поддержкой шаха и поддержкой купцов. Имеющиеся данные, по-видимому, свидетельствуют о том, что различия в позициях улемов по отношению к концессии были связаны с различиями в источниках их поддержки. В Исфахане ведущие улемы стали активно участвовать в движении, потому что они были связаны с интересами землевладельцев, чьи доходы от табака были затронуты концессией. Кедди также признает, что враждебное отношение улемов к концессии частично «отражало их связи с купеческими семьями и купеческими гильдиями и их интерес к табаку, выращенному на их частной или вакуфной [пожертвованной на нужды религии] земле»[79]. Однако в Мешхеде улемы поддерживали эту концессию, поскольку были финансово связаны с шахом. Управление имуществом мавзолея Имама Резы в Мешхеде находилось под контролем шаха, и улемы получали значительную выгоду от его собственности[80]. Точно так же в Тегеране те из улемов, которые отказались участвовать в табачном движении, имели тесные связи с шахом и Амин ас-Султаном. Например, аятулла Бихбихани, ведущий муджтахид Тегерана, был подкуплен англичанами и активно работал против этого движения.
Это не значит, что улемы не занимали решающего идеологического положения в иранском обществе. Конечно, сам факт того, что общественность следила за якобы авторитетным изречением аятоллы Ширази, свидетельствует об обширной политической власти и социальном влиянии улемов и указывает на пределы власти купцов и ремесленных гильдий вне шиитского дискурса. Но важно понимать, что сама фетва была продуктом социальной диалектики протестного движения, а не проявлением политической теории раннего шиизма или ведущей роли улемов как защитников национальных интересов. Во всяком случае, как только религиозные принципы были успешно использованы против иностранных интересов и государства в табачном движении, был создан важный исторический прецедент для политики религиозной оппозиции в последующие периоды. В этом процессе связь между материальными интересами и сфабрикованной фетвой была впоследствии упущена из виду во многих исторических и политических комментариях. Также упускался из виду тот факт, что значительная часть улемов не участвовала в движении. Вместо этого идея о том, что шиитские улемы были принципиально против государства и тирании, была вырвана из контекста тех самых материальных условий, которые привели к ее развитию. Затем авторы, которые вели пропаганду в пользу улемов, начали увековечивать миф о том, что улемы спасли иранские ресурсы от разграбления империализмом
Вывод
Вышеизложенный анализ показал, что существовала систематическая связь между классовыми интересами и политической ролью шиизма в Иране XIX века. Как мы уже видели, борьба купцов, розничных торговцев и ремесленников против государства и международного капитала предшествовала возникновению религиозной оппозиции государству. Существовало историческое соотношение между растущей враждебностью купцов и ремесленных гильдий к государству и возникновением религиозной оппозиции. Эти классы использовали исламские принципы, метафоры и идиомы в своих мобилизационных усилиях против государства и иностранных интересов. Такая корреляция не является ложной просто потому, что другие факторы, которые были названы в качестве причины религиозной вовлеченности в политику (например, политическая теория раннего шиизма и институциональная автономия улемов), не дают адекватного объяснения политического поведения улемов в движении.
Случай табачного восстания также имеет важное теоретическое значение для установления связи между идеологией и классовой мобилизацией. Хотя исторический нарратив показывает, что купцы использовали шиитский дискурс для защиты своих интересов, более пристальное изучение истории борьбы купцов с иностранным капиталом указывает на более сложную взаимосвязь между идеологией и классовыми возможностями. В данном конкретном случае классовый потенциал был в значительной степени обусловлен идеологическим контекстом, в котором происходила борьба. Численный вес и экономические ресурсы купеческих и ремесленных гильдий были недостаточны для борьбы с иностранной экономической интервенцией, а их организации, такие как гильдии или созданное ранее Общество представителей купечества, не представляли собой эффективного средства защиты их интересов. Купцы добились успеха, когда их действия были сформулированы в терминах шиитского оппозиционного дискурса. Шиитский дискурс отнюдь не был инструментом торговцев, он выходил за рамки их партикуляристских интересов и превращал конфликт между торговцами и англичанами в противостояние мусульман и неверных. Способность торговцев к действию была сформирована шиитским дискурсом и посредством него.
Таким образом, в более общем теоретическом смысле, вопреки некоторым взглядам, идеология – это не просто набор идей, интернализированных социальными акторами или связанных с некими интересами. Идеология представляет собой скорее дискурс, язык для решения проблем, с которыми сталкиваются социальные субъекты в конкретный исторический момент. Такой дискурс – это не просто взаимный спор между противоборствующими силами, основанный на рациональном расчете интересов. Различные наборы идей могут выражать одни и те же интересы. Дискурс формируется в динамике самой идеологической дискуссии, поскольку каждая сторона конфликта задает структуру той аргументации, которую ее оппоненты, вероятно, выдвинут против нее, и наоборот. Эффективность дискурса в деле сплочения людей для действий часто зависит от того, насколько он превозмогает социальные различия в коммунитарном направлении. Поскольку дискурс имеет тенденцию формироваться в динамике представления и опровержения идеологических аргументов, он добавляет к социальным процессам измерение, которое не может быть предсказано динамикой классовых и политических интересов, а скорее вызвано ограничениями и пределами самого дискурса.
Влияние идеологии на ход исторических событий может быть различным в разных ситуациях. Дальнейшие исследования в этом направлении должны начинаться с учета широкого спектра условий окружающей среды, таких как взаимоотношения между государством и различными социальными классами, в международном контексте. Далее, поскольку идеология концептуализируется как дискурс, возникновение идеологии протестного движения следует анализировать в контексте взаимодействия обеих сторон конфликта. Адекватное внимание следует уделить также идеологии цели протестного движения, поскольку она дает ключ к прогнозированию вероятной формы идеологии протестного движения. Степень соответствия между идеологией протестного движения и его общекультурным контекстом также влияет на результат. Строгий организационный анализ и оценка видов ресурсов, имеющихся в распоряжении того или иного общественного движения, может оказаться недостаточным для того, чтобы понять, почему одни движения терпят неудачу, а другие имеют успех. Преобладающая культурная среда структурирует легитимность требований, выдвигаемых протестным движением. Наконец, следует рассмотреть основные темы, ритуальные представления и символическую структуру идеологии протестных движений[81].
Источник: Mansoor Moaddel. Shi’i Political Discourse and Class Mobilization in the Tobacco Movement of 1890-92 in: A Century of Revolution: Social Movements in Iran. Front Cover. John Foran. University of Minnesota Press, 1994. Pp. 1 – 20.
[1] Hamid Algar, Religion and State in Modern Iran, 1785-1906: The Role of the Ulama in the Qqjar Period (Berkeley: University of California Press, 1969), 2. См. также: Montgomery Watt, «Shi’ism under the Umayyads,» Journal of the Royal Asiatic Society, pts. 3-4 (I960): 155-72.
[2] Roger M. Savory, «The Problem of Sovereignty in the Ithna Ashari (‘Twelver’) Shi’i State,» Middle East Review (1979): 10.
[3] Nikki R. Keddie, «The Roots of the Ulama’s Power in Modern Iran,» in Scholars, Saints, and Sufis: Muslim Religious Institutions since 1500 (Los Angeles: University of California Press, 1972), 223; также см.: 214.
[4] Said Amir Arjomand, The Shadow of God and the Hidden Imam (Chicago: University of Chicago Press, 1984), 255, 230, 14.
[5] Ibid., 246.
[6] Edward G. Browne, The Persian Revolution oj 1905-1909 (Cambridge: Cambridge University Press, 1910), 31-58.
[7] Ann K. S. Lambton, «The Tobacco Regie: Prelude to Revolution,» Studia Islamica 22 (1965): 119-57.
[8] Nikki R. Keddie, Religion and Rebellion in Iran: The Tobacco Protest of 1891- 1892 (London: Frank Cass, 1966).
[9] Algar, Religion and State, 205-21.
[10] Faridun Adamiyyat, Idi’uluzhi-yi Nahzat-iMashrutiyat-i Iran (Идеология Конституционного движения в Иране) (Tehran: Intisharat-i Payam, 1355/1976); Faridun Adamiyyat, Shurish bar Imtiaznameh-i Rizhi (Борьба против табачной концессии) (Tehran: Intisharat-i Payam, 1360/1981); Faridun Adamiyyat and Homa Natiq, Afkar-i Ijtima’i va Siyasi va Iqtisadi dar Asar-i Muntashir-Nashudeh-i Dauran-i Qajar (Социально-политические и экономические идеи в неопубликованных документах Каджарского периода) (Tehran: Agah, 1356/1977).
[11] Charles Issawi, ed., The Economic History of Iran, 1800-1914 (Chicago: University of Chicago Press, 1971), 71, 130.
[12] Ibid., 17; Ann K. S. Lambton, Landlord and Peasant in Persia: A Study of Land Tenure and Land Revenue Administration (London: Oxford University Press, 1953), 134.
[13] Issawi, The Economic History of Iran, 130-31.
[14] Roger T. Olson, «Persian Gulf Trade and the Agricultural Economy of Southern Iran in the Nineteenth Century,» in Modern Iran: The Dialectics of Continuity and Change, ed. Michael E. Bonine and Nikki R. Keddie (Albany: State University of New York Press, 1981), 173-89.
[15] Issawi, The Economic History of Iran, 132; John Foran, «The Concept of Dependent THE TOBACCO MOVEMENT OF 1890-92 19 Development as a Key to the Political Economy of Qajar Iran (1800-1925),» Iranian Studies 22, nos. 2-3 (1989): 15-23.
[16] Willem M. Floor, «The Merchants (tujjar) in Qajar Iran,» Zeitschrift der Deutschen Morgenldndischen Gesellschaft 126, no. 1 (1976): 107.
[17] Ann K. S. Lambton, Theory and Practice in Medieval Persian Government (London: Variorum Reprints, 1980), 130 n. 1.
[18] Floor, «The Merchants,» 102.
[19] Issawi, The Economic History of Iran, 24.
[20] Floor, «The Merchants,» 102.
[21] Charles C. Torrey, The Commercial-Theological Terms in the Koran (Leyden, Netherlands: E. J. Brill, 1892), 2.
[22] Ibid., 3, 4, 8.
[23] Цит. по: Maxime Rodinson, Islam and Capitalism (London: Penguin, 1974), 16.
[24] Цит. по: ibid., 17.
[25] Цит. по: ibid., 11.
[26] Lambton, Theory and Practice, 22.
[27] Ehsan Tabari, Furupashi-yi Nizam-i Sunnati va Zayish-i Sarmayedari dor Iran (Распад традиционного социально-экономического строя и зарождение капитализма в Иране) (Stockholm: Tudeh, 1975), 29.
[28] Willem M. Floor, «The Guilds in Iran: An Overview from the Earliest Beginnings till 1^12» Zeitschrift der Deutschen Morgenldndischen Gesellschaft 125, no. 1 (1975): 100.
[29] Lambton, Theory and Practice, 19.
[30] Ibid., 20.
[31] Floor, «The Merchants,» 124-25.
[32] Ibid., 129, цит. По: J. B. Fraser, Travels and Adventures in the Persian Provinces on the Banks of the Caspian Sea (London: n.p., 1826), 368.
[33] Issawi, The Economic History of Iran, 76.
[34] Ibid., цит. по докладу английского консула Бонхема (report of the English consul Bonham, 1844).
[35] Ibid.
[36] Cited in ibid., 258.
[37] Ibid., 259.
[38] Ibid., 103-4.
[39] Ibid., 80-81.
[40] Ibid., 81.
[41] Ervand Abrahamian, Iran between Two Revolutions (Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1982), 56-57, citing Reza Sheikholeslami, «The Sale of Offices in Qajar Iran, 1858-1896,» Iranian Studies 4 (Spring-Summer 1971): 104-18.
[42] Floor, «The Merchants,» 176; также см.: Lord George Curzon, Persia and the Persian Question, vol. 1 (London: Longman, Green, 1892), 573; Issawi, The Economic History of Iran, 71-72.
[43] Floor, «The Merchants,» 130; Issawi, The Economic History of Iran, 259.
[44] Цит. по: Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 59.
[45] Nikki R. Keddie, Roots of Revolution: An Interpretive History of Modern Iran (New Haven, Conn.: Yale University Press, 1981), 28.
[46] Abrahamian, Iran between Two Revolutions, 60.
[47] Floor, «The Merchants,» 133.
[48] Adamiyyat and Natiq,Afkar-I ijtima’i, 299-371.
[49] Цит. по: ibid., 304-5.
[50] Ibid., 302, 370.
[51] «Sir F. Lascelles to the Marquis of Salisbury,» in «Correspondence respecting the Persian Tobacco Concession,» Great Britain, Sessional Papers 79 (1892): 210-11. Hereafter cited as Sessional Papers.
[52] Adamiyyat, Shurish, 13.
[53] Цит. по: Ibid, 15; перевод мой. Перевод всех работ не на английском языке в этой главе сделан мною лично (прим. М.М.).
[54] Adamiyyat, Idi’uluzhi, 36-39.
[55] Ibid., 19; Shaykh Hasan Karbala’i, Qarardad-i Rizhi-yi 1890 M. (The Regie contract of 1890) (Tehran: Mubarizan, 1361/1982), 31.
[56] «Mr. R. J. Kennedy to the Marquis of Salisbury,» in Sessional Papers (June 2, 1891).
[57] Adamiyyat, Shurish, 20-21.
[58] Karbala’i, Qarardad, 46.
[59] Цит. по: ibid., 40; также см.: 45.
[60] Adamiyyat, Shurish, 31-32.
[61] «Acting Consul-General Paton to Mr. R. J. Kennedy,» in Sessional Papers (May 6, 1891).
[62] Цит. по: «Mr. R. J. Kennedy to the Marquis of Salisbury,» in Sessional Papers (July 27, 1891).
[63] «Acting Consul-General Paton to Mr. R. J. Kennedy,» in Sessional Papers (August 15, 1891).
[64] Ibid.
[65] «Acting Consul-General Paton to Mr. R. J. Kennedy,» in Sessional Papers (September 10, 1891).
[66] Adamiyyat, Shurish, 45; «Mr. R. J. Kennedy to the Marquis of Salisbury,» in Sessional Papers (September 9, 1891).
[67] Adamiyyat, Shurish, 49-53.
[68] Karbala’i, Qarardad, 45.
[69] «Consul Preece to Sir F. Lascelles,» in Sessional Papers (November 20, 1891).
[70] Ibid.
[71] Adamiyyat, Shurish, 55.
[72] Karbala’i, Qarardad, 56.
[73] «Mr. R. J. Kennedy to the Marquis of Salisbury,» in Sessional Papers (October 6, 1891).
[74] Цит. по: Adamiyyat, Shurish, 62.
[75] Ibid., 64-66.
[76] Karbala’i, Qarardad, 67-68.
[77] Цит. по: ibid., 68-69.
[78] Adamiyyat, Shurish, 75.
[79] Keddie, Religion and Rebellion, 65.
[80] Adamiyyat, Shurish, 65.
[81] Более широкое обсуждение этих предположений в моей работе: Mansoor Moaddel, «Ideology as Episodic Discourse: The Case of the Iranian Revolution,» American Sociological Review 57 (June 1992): 353-79. Также см.: Class, Politics, and Ideology in the Iranian Revolution (New York: Columbia University Press, 1993).