Исмагил Гибадуллин. Беседы об Исламской революции. Ч. 1. Истоки феномена

Мы начинаем цикл бесед об Исламской революции, который должен помочь нам лучше понять этот феномен и его уникальность с разных сторон, которые могут ускользать от сухих научных текстов и сугубо академических рассуждений. Эти беседы будут представлять собой эдакий микс научных выводов, концептуальных построений, нестандартных подходов, личных наблюдений и субъективных впечатлений, но именно из них складывается более живая картина любого исторического события. Затея может показаться авантюрной, но давайте попробуем и посмотрим, что из этого получится. Первая честь будет ознакомительной: в ней мы постараемся разобраться с основными вопросами, которые возникают в голове у обывателя в связи с Исламской революцией.

---

ЗНАКОМСТВО С ИСЛАМСКОЙ РЕВОЛЮЦИЕЙ

— Добрый день, Исмагил! Я знаю, что ты уже больше года занимаешься сайтом «Иран-1979», посвященным Исламской революции, выкладываешь разные материалы по истории Ирана, публикуешь переводы статей иранских и западных исследователей по разным темам, связанным с этой революцией. Скажи, пожалуйста, зачем тебе это надо, и чем тебя эта тема так зацепила?

У меня интерес к этой теме возник очень давно. Я рос в семье историков, у нас дома всегда было много научной литературы, отец отслеживал все книжные новинки и особенно внимательно следил за литературой по мусульманскому Востоку. Поэтому у нас в библиотеке было много разных книг по истории мусульманских стран, преимущественно по российским мусульманам или, скажем так, тюркскому ареалу мусульманского мира. В какой-то момент у нас появилось несколько книг по Ирану: это была биография Хомейни, написанная Дмитрием Жуковым и вышедшая в издательстве «Палея» в 1990-е годы, потом какой-то сборник выступлений нынешнего лидера Исламской революции Сейед Али Хаменеи, и еще одна книга «Ислам, диалог и гражданское общество» тогдашнего иранского президента Сейед Мохаммада Хатами.

На тот момент я уже успел проникнуться экзотикой персидского языка и их богатой доисламской культурной традиции, которая буквально пробивалась сквозь всю их культуру. У меня уже было представление, насколько персидский язык повлиял на татарскую литературу, на татарский язык, который был для меня первым и основным на тот момент каналом взаимодействия с миром ислама. Но в этих книгах, даже в самом их оформлении, было нечто настолько экзотичное, не вписывавшееся в мое шаблонное представление о мире ислама, что это произвело на меня глубокое впечатление. Поразили тогда фотографии из книги Жукова: там был очень интересный визуальный ряд, портрет Имама Хомейни в непривычно черной чалме и коричневой накидке, сидящего на фоне какого-то зеленого сада, ряды бойцов Корпуса стражей Исламской революции в ярко красных повязках на головах и с автоматами наперевес, вышагивающие по-видимому на параде, очень грустный и какой-то глубоко романтичный вид мечети в мавзолее Хомейни в Бехеште-Захра на фоне заходящего солнца, с этой почти космической архитектурой, доставшейся Ирану в наследство от сефевидского периода. В этом было нечто парадоксальное, какое-то сочетание неведомой персидской мистики из суфийских историй про всяких дервишей, пронзительной и благородной воинственности и жесткого вызова современности.  Это всё было так непохоже на ту эстетику ислама, к которой привык я, татарский школьник из Набережных Челнов, увлекавшийся историей Золотой Орды и древними тюрками. Мне стало дико интересно, захотелось изучить, вникнуть в эту тему. Поэтому могу сказать, что мой первый опыт знакомства с Исламской революцией был чисто эстетическим, даже экзотическим, и вряд ли я тогда смог продвинуться дальше этого опыта.

Следующим этапом для меня была учеба в университете, на историческом факультете Казанского университета. Я еще в школе начал самостоятельно изучать восточные языки, отталкиваясь от своего интереса к старотатарскому: в первую очередь арабский и турецкий, но по фарси у меня не было никаких учебных пособий. Поступив в универ, я этот пробел решил сразу заполнить и набрал самоучителей по персидскому языку. На первом курсе я писал курсовую работу по исламизации тюрков-степняков: эта тема была продолжением моего интереса к татарской истории еще со школы. Параллельно у меня возник большой интерес к суфизму, который не ограничился книжными штудиями и перешел в нечто большее, но это тема отдельной беседы. Персидский язык мне удалось выучить удивительно быстро и легко, буквально за полгода я проглотил все учебники, самоучители и прочитал от корки до корки три словаря. Это была любовь на всю жизнь. Я жадно искал литературу на фарси для чтения, и мне подвернулись книги Мортазы Мотаххари, которые, пожалуй, составляли добрую половину всех персидских книг в Научной библиотеке имени Лобачевского, если не брать рукописи, которые хранились в отдельном фонде и меня тогда еще не успели заинтересовать. Когда я выписал книги Мотаххари, я вдруг вспомнил те впечатления, которое на меня произвели еще в школе книги о современном Иране, и меня эта тема буквально затянула. Все последующие курсовые работы вплоть до дипломной я дальше писал по анализу идей Мотаххари. Потом я защитил по нему кандидатскую диссертацию, и эта диссертация легла в основу моей первой монографии, вышедшей пять лет назад в издательстве «Садра» в Москве.

МОТАХХАРИ – ПЕРВЫЙ ТЕОРЕТИК ИСЛАМСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

— А чем тебя так заинтересовал Мотаххари? Можешь о нем немного рассказать? Какое он имел отношение к Исламской революции?

Самое непосредственное отношение. Мотаххари был одним из ведущих идеологов этой революции. Первая книга, которая привлекла в библиотеке мое внимание, так и называлась «Об Исламской революции» — это был сборник его выступлений, в том числе телевизионных, посвященных разным аспектам революции – роли лидеров, движущим силам, причинам, задачам и т.д. Потом я изучил и другие его работы, большая часть которых касалась исламской философии, исламской идеологии и мировоззрения, богословия, исламских наук, социальной теории, и мне стало понятно, что это очень глубокий мыслитель. На обложке каждой из книг с задней стороны приводилась цитата из речи Имама Хомейни, произнесенной после убийства Мотаххари боевиками левой группировки «Форкан». Там Хомейни называл его «плодом своего сердца» и подчеркивал, что не так часто рождаются мыслители, все книги которых без исключения хороши», и вот он считает Мотаххари именно таким мыслителем. То есть это был человек, в идейных позициях которого Хомейни был полностью уверен.

Безусловно, Мотаххари отражал лишь одно из направлений в тогдашней исламской мысли, которое в тот момент было признано эталонным, стало продвигаться руководством нового режима. Хотя сам Мотаххари был намного сложнее, чем растиражированный в Иране образ идеолога Исламской революции. Это был очень интересный человек. В нем мы видим основные черты той прослойки шиитского духовенства, которая сделала эту революцию. Он родился в Хорасане, на востоке страны, в провинциальном городе Фариман, поступил в Кумскую богословскую семинарию, где его преподавателями были выдающиеся шиитские ученые того времени, в том числе Хомейни, который собрал вокруг себя целую плеяду молодых и активных священнослужителей. Их объединяли интерес к исламской философии и рациональный подход к религии, но в то же самое время этот философский уклон в шиитской традиции имел и мистические аспекты, в том числе реанимировал идеи Ибн Араби и Муллы Садры, которые в целом в тогдашних медресе не пользовались популярностью. В шиитских «хоузе» (учебных заведениях – Иран-1979) основной упор делался на фикх, подготовку муджтахидов. Это была достаточно закрытая среда, все больше отрывавшаяся от общества, которое секуляризировалось, модернизировалось, вестернизировалось под властью династии Пехлеви. И Хомейни поставил задачу прорвать этот замкнутый круг схоластической учености, выведя на первый план рационально-философскую мысль, на которой можно было бы выстраивать новый интеллектуальный дискурс.

Мотаххари был одним из самых способных учеников Хомейни в «хоузе», он также обучался исламской философии и у других авторитетов своего времени, в частности у Алламе Табатабаи. Проучившись около двадцати лет в Куме, он не стал дальше продолжать обучение, а в место этого переехал в Тегеран, где начал совмещать карьеру проповедника с преподаванием в Тегеранском университете. Он защитил докторскую диссертацию по философии и со временем стал заведующим кафедрой исламской философии на теологическом факультете Тегеранского университета. Его лекции собирали сотни и тысячи слушателей по всей стране, он также занялся публицистикой – немыслимым по тем временам делом для священнослужителя. Несмотря на столь респектабельное положение, он также был задействован в подпольной деятельности исламского движения, несколько раз его арестовывали, он оказывался за решеткой. Уже непосредственно в годы Исламской революции он был одним из связующих лиц между Хомейни и тегеранским духовенством, возглавил так называемый Комитет по встрече Имама и Совет революции, по сути, первое правительство революционного Ирана. Сам он к власти совсем не стремился и говорил о том, что вернется к научной работе, как только ситуация в стране наладится, но этим планам не было суждено сбыться. Он был убит буквально через четыре месяца после победы революции левыми радикалами, которые заклеймили его как «клерикала» и представителя «буржуазии». О Мотаххари я могу говорить еще долго. Можно посвятить ему отдельную беседу. Если коротко, то Мотаххари – это и непосредственный деятель революции, и ее идеолог, и ее первый теоретик, пытавшийся ее осмыслить по горячим следам. Но у истоков этой революции стояли и другие интеллектуалы. Например, Али Шариати, который не дожил до ее начала, но его смерть в каком-то смысле стала одним из тех триггеров, которые подвели общественность к точке кипения.

ШАРИАТИ – КУМИР ИРАНСКОЙ МОЛОДЕЖИ 70-Х

— Да, кстати говоря, кто такой был Али Шариати?

Али Шариати – это был еще один яркий исламский мыслитель периода 60-70-х годов, который повлиял на настроения в студенческой среде. Если сравнивать его с Мотаххари, то они с ним были в каком-то смысле антиподами. Оба они, как сейчас модно говорить, были иконами исламской оппозиции шаху. Судьба их столкнула в стенах одного заведения – Хосейнийе-йе эршад. Это был такой исламский культурный центр и лекторий в центре Тегерана. «Хосейнийе» или «хусайния» — так в шиитской традиции называют специальные здания для проведения траурных мероприятий в месяц мухаррам. Но эта «хусайния» была задумана как интеллектуальный центр. И вот там наиболее ярко проявились противоречия между Шариати и Мотаххари.

Шариати был светским интеллектуалом, выпускником Сорбонны, где он защитил диссертацию по социологии. Он находился под влиянием французских интеллектуалов того времени, Луи Масиньона, Жан-Поля Сартра, Франца Фанона, ему не чужды были левые идеи, которые в Европе становились все популярнее в 1960-е годы. Его отец тоже был светским исламским активистом с левыми симпатиями, и Шариати продолжил эту линию. Его лекции об исламе приобрели колоссальную популярность в 1970-е годы, он стал кумиром молодежи. При этом прочных богословских знаний у него не было. Мотаххари, который большое внимание уделял критике марксизма и западных идей, активно занимаясь интеллектуальной апологетикой ислама в духе «нового калама», увидел во взглядах Шариати серьезную идеологическую угрозу. Во-первых, в них было то, что Мотаххари называл «эльтегат», от арабского «илтикат», то есть «эклектизм», совмещение исламских идей с привнесенными извне западными концепциями, а Мотаххари ратовал за «чистый пророческий ислам», основанный на аутентичном понимании Божественного откровения в свете преданий Пророка и непорочных Имамов. Во-вторых, во взглядах Шариати все отчетливее проявлял себя антиклерикализм, противопоставление светского интеллектуализма традиционным подходам шиитского духовенства. Причем в какой-то момент агенты шахской охранки САВАК начали способствовать этой тенденции, увидев в этом потенциальную возможность создать раскол в оппозиции. Мотаххари и сам был противником всякой косности и традиционализма, но в этом вопросе он был бескомпромиссен. Между ними возник конфликт, который вылился в уход Мотаххари из Хосейнийе-йе эршад.

Шариати не дожил до революции несколько месяцев. Власти закрыли Хосейнийе-йе эршад, посадили Шариати в тюрьму, но потом отпустили его под давлением международной общественности, позволив ему уехать за границу. В итоге, Шариати умер от сердечного приступа в Саутгемптоне, пригороде Лондона. Близкие считают, что его подвело здоровье: он был заядлый курильщик, плюс ко всему сказались стрессы, арест и тюрьма, но для иранской молодежи, заряженной его идеями, его смерть была мученической, они считали это политическом убийством.

— А какое воздействие идеи Шариати оказали на иранскую молодежь?

Шариати интерпретировал ислам как революционную, меняющую человека и общество силу, которая может бросить вызов современному западному миру с его капитализмом, империализмом, потребительством и гедонизмом. То есть он как бы вписал ислам в левую интеллектуальную повестку, которая набирала обороты в 1960-х годах и породила легендарный 1968 год с его студенческими протестами и бунтом молодежи против буржуазной обыденности западного общества. Иранская молодежь не оставалась в стороне от этого процесса, и Шариати стал главным выразителем этих настроений в Иране. Кроме того, он сумел развернуть значительную часть молодежи от увлечения марксизмом к поискам идей в глубинах своей иранской и исламской идентичности. Некоторые западные авторы считают его типичным представителем так называемой «теологии освобождения», наряду с аналогичными католическими деятелями в странах Латинской Америки. И я во многом с ними согласен. Этому поколению деятелей удалось продемонстрировать социально-преобразовательный и освободительный, антиколониалистский, антиимпериалистический посыл религии. Но парадокс в том, что именно на волне увлечения Шариати в Иране появился так называемый «исламо-марксизм», с которым Исламской Республике пришлось бороться в первые годы своего существования, а это была борьба не на жизнь, а на смерть.

ПОЧЕМУ РЕВОЛЮЦИЯ БЫЛА ИСЛАМСКОЙ?

— То есть Шариати как бы революционизировал ислам, а значит внес свой вклад в то, что революция, в которой довелось принять участие его поколению, была названа Исламской? В этой связи возникает еще один вопрос. Почему эта революция называется «исламской»? Почему в других мусульманских странах, насколько мне известно, ни одна революция не была названа «исламской»?

Надо сказать, что среди западных авторов, в том числе иранских эмигрантов, есть те, кто настойчиво называет эту революцию «Иранской» и избегает называть ее «Исламской». Разумеется, эти люди настроены негативно к нынешней власти в Иране. Некоторые из них, например, левые и отчасти либералы, считают, что исламисты «украли» у них революцию, в которой якобы изначально принимали участие разные силы, в том числе светские. Эти же силы не голосовали на референдуме об Исламской республике, который в марте 1979 года закрепил нынешнюю форму правления Ирана. Они не хотели включать в название определение «исламский» и предлагали назвать республику «народной» или «демократической».

Революцию назвал «Исламской» сам Имам Хомейни, и он же выступал за «Исламскую Республику». Народ принял и то, и другое, то есть признал исламский характер революции. Следующим этапом стало принятие конституции, провозгласившей ислам источником законодательства и закрепившей принцип «вилаят аль-факих» — шиитскую религиозно-правовую концепцию, согласно которой в отсутствие последнего, двенадцатого, Скрытого Имама, обладающего всей полнотой религиозной и политической власти над мусульманами, эти полномочия исполняются факихом, который обладает соответствующей квалификацией и моральными качествами. Имам Хомейни как лидер оппозиционного исламского духовенства в Иране, а затем неофициальный, но общепризнанный лидер развернувшихся в стране народных революционных протестов, был признан в роли такого «правящего факиха» или «вали аль-факих». Поэтому, я думаю, эту революцию можно с полным основанием считать «исламской». Роль Хомейни в ней колоссальна, и нет ничего удивительного, что он дал ей это определение и направил ход революционных преобразований в русле исламизации. Ведь революция началась с Хомейни: первыми массовыми выступлениями, запустившими процесс революции, были протесты жителей Кума против публикации в официальной газете «Эттелаат», порочившей честь Хомейни. И Хомейни оставался центральной фигурой этой революции от начала и до конца. Это альфа и омега Исламской революции. В каком-то смысле она была именно революцией Хомейни или, если угодно, «хомейнистской» революцией.

Что касается анализа «исламскости» этой революции, то об этом как раз очень хорошо рассуждал в первые месяцы аятолла Мотаххари. Он вывел целую исламскую теорию революции. На фарси революция называется «энгелаб» — это в общем-то арабская калька с латинского слова revolutio, означающего «переворот», «переворачивание чего-либо», но Мотаххари сумел истолковать его через призму коранических аллюзий и примеров из исламского мистицизма, придав ему уже чисто исламское значение. Концепция революции у Мотаххари вообще получилась достаточно мистической, сконцентрированной на духовно-психологических аспектах. Об этом можно поговорить потом подробнее. И в своих рассуждениях он анализирует отличие этой революции от других революций мусульманского мира и отмечает ее уникальность. Действительно, религиозный и конкретно исламский фактор проявлял себя во многих революциях, но нигде он не проявил себя настолько ярко, чтобы стать главным маркером этой революции, как в случае с Исламской революции в Иране. В тот же самом Иране в начале ХХ века была так называемая Конституционная революция, в ходе которой народ тоже выходил на улицы или выступал с оружием против власти, подчиняясь фетвам видных шиитских муджтахидов того времени, которые нашли религиозное обоснование конституционализма как способа ограничить нелегитимную в глазах шиитов абсолютную монархию и подчинить ее контролю со стороны улемов. Таким образом, отчасти и эта революция была «исламской», но если анализировать состав ее участников, их мотивацию, идейные установки, то становится очевидно, что исламский фактор в ней не был основным.

— Почему же в других мусульманских странах не было ни одной исламской революции?

Почему в других мусульманских странах не было ни одной исламской революции? Это интересный вопрос. И на него очень не просто ответить. Действительно, Исламская революция стоит особняком от всех остальных проектов политического ислама. Мы не видим ничего похожего в других мусульманских странах, даже близких к Ирану по своей политической культуре. Во всех революциях большую роль играет интеллигенция. Для мусульманских стран – это новая прослойка населения, которая усваивает по преимуществу западные идеи и концепции. Она может их творчески перерабатывать, может их как бы автохтонизировать (как это делал Шариати), но она все равно заимствует их на Западе, пользуется изначально западными нарративами.

В Исламской революции фактор интеллигенции, светских, европейски образованных интеллектуалов, был нейтрализован духовенством, прослойкой улемов. Дело в том, что в Иране улемы – это целая корпорация, которая опирается на собственные источники финансирования – поступления от закята и хумса, вакуфной собственности – и, что еще более важно, на свою собственную уникальную многоступенчатую систему образования. При этом это совсем не церковная иерархия, как в христианстве. Это полицентричная, «интерактивная», конкурентная среда с достаточно высоким уровнем толерантности, культурой диспутов, научной критики, которую можно сравнить по уровню открытости и динамичности с интеллектуальной средой Арабского халифата в VIII-XIII веках – в эпоху так называемого «Золотого века» исламской цивилизации. Я это связываю с той ролью, которую сохранила в шиитской среде исламская философия, особенно, если говорить о поколении Хомейни, которое сумело реализовать программу религиозных реформ без жесткого разрыва с традицией. Более того, оно в лице таких деятелей, как Мотаххари, сумело достойно ответить на идеологический вызов со стороны Запада. Это было бы невозможно без интеллектуального инструментария исламской философии.

Таким образом, в Иране духовенство сумело не скатиться в средневековую косность, реформировать себя изнутри и взять на себя ряд функций интеллигенции, что позволило ему стать ведущей силой революции. Причем в начале ХХ века оно таким потенциалом еще не обладало. В большинстве других мусульманских стран, особенно суннитских, прослойка улемов вообще была изначально не самостоятельна, а в условиях модернизационных процессов совсем маргинализирована, подавлена, «раскулачена», поставлена под контроль современного национального государства и «посажена на зарплату», местами просто уничтожена. Там, где по ней не прошелся каток современного государства, она была все равно слаба и зачастую срощена с разными клановыми и племенными структурами, как в арабских странах.

ДУХОВЕНСТВО И ДРУГИЕ СЛОИ НАСЕЛЕНИЯ

— То есть ты думаешь, что уникальность этой революции в роли духовенства?

Я думаю, эта революция сама по себе совершенно уникальный феномен. Я недавно читал статью одного гарвардского историка иранского происхождения – Нагме Сохраби. Она пишет о «проблемном поле» современной историографии Исламской революции и отмечает, что иранская и западная историография революции слишком зациклены на позитивистском представлении об истории как некоем линейном процессе, в котором те или иные события запрограммированы и предопределены теми или иными факторами, закономерностями, причинами. Мы не уделяем внимания стохастическим факторам – случайности. Я понимаю, что основной посыл этого автора в том, что исламский характер революции не был закономерным результатом предшествующего хода развития страны. Предполагаю, что многие другие ее публикации написаны примерно об этом. Но я согласен с ней в том, что эта революция самобытна именно уникальным, почти случайным, стечением разных обстоятельств, которые не сложились в других странах. Они могли сложиться только в конкретном месте и в конкретное определенное время, и этим местом стал Иран. И во всей этой уникальности видное место занимает, как я уже сказал, личность самого Хомейни. Вряд ли все эти обстоятельства могли бы соединиться воедино без Хомейни. Без него этот феномен скорее всего вообще не состоялся бы. Духовенство так и не раскрыло бы своей роли, уступило бы место интеллигенции, которая вывела бы на первый план либеральную или левую повестку, в кратчайшие сроки сведя на нет всю исламскую составляющую этой революции, если бы о ней вообще можно было бы говорить.

— Какие слои и группы населения, кроме духовенства и интеллигенции, проявили себя в революции? Насколько в ней активно участвовали нацменьшинства и женщины?

Двумя крупными группами, принимавшими наиболее активное участие в революции, были так называемые «базари» и студенчество. «Базари» — это прослойка базарных торговцев, такой специфический слой, доставшийся в Ирану в наследство от средневековых исламских городов, в которых базар был главным средоточием не только экономической, но и социальной, отчасти политической и религиозной жизни. Торговцы объединялись по профессиональному или территориальному признаку в ассоциации или гильдии – эснаф. Эснафы не только договаривались о каких-то экономических условиях своей деятельности, взаимодействовали с властью, но и имели религиозные функции, строили и содержали мечети, собирались траурные процессии на мухаррам и вообще занимались организацией религиозных мероприятий. Разумеется, они были тесно связаны с духовенством, будучи его главной опорой в городах, а их торговые и деловые связи в других городах Ирана помогали духовенству поддерживать широкие сети для коммуникации с людьми. В Иране «базари» представляли так называемый традиционный средний класс, относительно прочно стоявший на ногах, независимый от государства.

Студенчество, особенно наиболее активная его часть – это тоже было продолжение прослойки «базари». В университеты при Мохаммад-Реза-шахе Пехлеви, который открывал новые университеты и расширял возможности для обучения в них, стало поступать много детей из слоя «базари», а также духовенства. Это были своеобразные иранские «разночинцы», они переживали самый серьезный мировоззренческий слом, шли в подполье, становились партизанами. Это их кумиром стал Али Шариати. Они же слушали лекции Мотаххари, который тоже обращался к ним на понятном им языке. Дети иранской элиты и шахской бюрократии, как правило, такой активности не проявляли, они вели более вальяжный образ жизни, оппозиционные идеи их не интересовали.

Рабочие не были ведущей силой революции. Но в какой-то момент они тоже включились в революцию. Осенью 1978 года работники нефтяной промышленности на юго-западе Ирана объявили забастовку, парализовав иранскую экономику и шахские правительственные ведомства. Даже в армии, главной опоре шаха, нашлась сила, поддержавшая Хомейни. Так называемые «хомафары» — техперсонал иранских военно-воздушных сил. Эта прослойка имела меньше всего социальных льгот, была больше других обделена и страдала от офицерского произвола. Не очень активно, правда, за революцию выступало крестьянство, которое было слишком далеко от политики. Чуть более активным был городской люмпен-пролетариат, миллионы вчерашних крестьян, лишившихся земли и выкинутых в города. Эти люди зачастую становились проводниками городских протестных идей в сельской местности, с которой они, как правило, сохраняли связь. Тем более в первую очередь именно они были теми самыми «мостазефинами» или «обездоленными», о защите которых говорили исламские идеологи.

Кстати говоря, еще одной традиционной прослойкой в городах были криминальные круги, так называемые «лути». Эта тема вообще изучена недостаточно хорошо. Криминальное сообщество в Иране организовано почти так же, как и на постсоветском пространстве, только имеет очень древние традиции. Обычно костяк «лути» составляют борцы или атлеты, так называемые «пехлеваны», которые группируются вокруг традиционных атлетических клубов «зурхане», что с персидского переводится как «дома силы». Это указывает на связь этого слоя со средневековой традицией «футуввы», некоего исламского аналога европейских рыцарских орденов, который со временем превратился в «благородных разбойников», так называемых «аяров», а потом и вовсе выродился в обычный городской криминалитет. Я знаю, что некоторые из этих атлетических клубов были больше ориентированы на персидские традиции, героику «Шахнаме» Фирдауси, и они тяготели к шахской монархии. Другие клубы имели более выраженную шиитскую направленность и были ближе к прослойке «базари» и духовенству. Известно, что из трех ведущих криминальных авторитетов Тегерана двое поддержали Хомейни и революцию, и только один – шаха. Что интересно, члены этих сообществ зачастую активно вступали в исламские революционные комитеты, иногда даже умудрялись возглавлять их.

ЖЕНЩИНЫ И НАЦМЕНЬШИНСТВА В РЕВОЛЮЦИИ

— А что у нас с нацменьшинствами и женщинами?

Исламская революция была интернациональной по своему составу. Понятно, что основная поддержка шла от персов-шиитов, но заметным был и азербайджанский фактор. Второе крупное городское восстание в феврале 1978 года развернулось в Тебризе, где большинство составляют тюрки-азербайджанцы. Пожалуй, половина видных революционеров, включая нынешнего Рахбара, были этническими азербайджанцами. На юго-западе страны активно участвовали в протестах арабы-шииты, но там была проблема с местным арабским автономизмом, были религиозные лидеры, опиравшиеся на поддержку арабских националистов. Та же проблема вылезла и в иранском Азербайджане, где среди религиозных шиитов было много сторонников лояльного шаху муджтахида Шариатмадари, и они в какой-то момент выступили против Хомейни и вилаят аль-факих. Еще сложнее обстояло с суннитскими меньшинствами: курдами, туркменами, белуджами, талышами. Там влияние шиитского духовенства было минимальным, авторитет Хомейни не так высок, и на революционной волне там поднялись радикалы-леваки, вступившие в союз с местной национальной интеллигенцией. Они развернули настоящую партизанскую войну в Курдистане, пытались что-то подобное устроить в Туркменсахре и в Захедане, где жили белуджи. Все эти очаги конфликтов новому руководству пришлось подавлять силой, и до сих пор у местного населения остаются связанные с этим травмы.

У нас еще остаются конфессиональные меньшинства: христиане, иудеи и зороастрийцы. Среди них были разные группы. Они не были активными участниками событий, и им приходилось занимать выжидательную позицию. Какая-то часть, в основном, молодежь, под влиянием левых идей приветствовала революцию, но не думаю, что они были рады установлению исламского правления, потому что это было не совсем тот результат, которого они ожидали. Но они приспособились. Среди евреев даже были свои революционные организации, которые клеймили сионизм, капитализм, в том числе еврейский капитал. Была знаменитая частная еврейская клиника доктора Сапира в Тегеране, которая открыла свои двери раненым протестующим, когда все государственные медучреждения вместо оказания медицинской помощи просто сдавали их полиции и жандармам. Об этом всем у нас есть материалы на сайте. Большая часть евреев, конечно, уехала потом из страны. Про зороастрийцев что-то сказать не могу, но скорее всего в их среде тоже был раскол на сторонников и противников революции, и часть общины вынуждена была эмигрировать. Надо сказать, что конфессиональные меньшинства оказались в сложном положении. Будучи диаспорами, они были связаны со своими соплеменниками, проживающими в основном в западных странах, были проводниками западного культурного влияния, светского образа жизни. Евреи контактировали с евреями США и Израиля, армяне – с армянской диаспорой во Франции и других странах. Даже зороастрийцы, вроде бы самые что ни на есть автохтоны, опирались на спонсорскую помощь от их куда более многочисленных и богатых единоверцев-парсов из индийского Гуджарата и Британии.

Женщины в Исламской революции принимали активное участие наряду с мужчинами. Городские демонстрации чаще всего были смешанными, люди на них приходили чуть ли ни семьями. Есть много фотографий, как на демонстрации приходили разношерстные толпы женщин, среди которых и студентки в джинсах-клеш и модных жакетах с распущенными волосами, и дамы в косынках, и женщины в черных чадрах. Что примечательно, жены некоторых будущих деятелей Исламской революции не носили хиджаб. Да что уж там? В 1970-е годы мы видим студенческие фотографии Масуме Эбтекар и Захры Рахнавард, где они еще без платков, позже они станут носить косынки, а потом перейдут на чадру. Первая – это пресс-секретарь студентов, захвативших в 1979 году американское посольство в Тегеране, а потом вице-президент в правительстве президента-реформатора Хатами, а вторая —  жена Мирхосейна Мусави, бывшего премьера Ирана, которая тоже занимала важные административные посты при Хатами. То есть мы видим, как женщины из городского среднего класса, которых шах всячески стремился эмансипировать и навязать им западные стандарты поведения, в 1970-е годы постепенно исламизировались под влиянием тогдашнего дискурса. Женский платок в какой-то момент становится одним из важных символов сопротивления шахскому режиму с его культом распущенности, разгулом проституции и порнографии. В нем было одновременно и исламское целомудрие, и некий намек на верность простому народу. Поэтому даже в левой среде, несмотря на их атеизм, ношение платка было нередким, потому что ассоциировалось с крестьянским бытом.

ЛОЗУНГИ И ДРУГИЕ СИМВОЛЫ РЕВОЛЮЦИИ

— А какие еще были символы у этой революции, кроме платка? Мы знаем, что у многих массовых протестов, которые в современной истории называли революциями, были какие-то яркие визуальные символы. Вспомнить, хотя бы «цветные революции» с их цветовой символикой, «революцию роз» в Грузии или «революцию тюльпанов» в Киргизии. Понятное дело, это больше касается современных революций, но, может быть, в Иране было нечто подобное?

Да, я думаю, такая привязка к визуальной символике – это некий пиар-ход, это отличительный маркер именно спродюсированных США протестных движений, особенно, в эпоху интернета и соцсетей, когда визуальные символы и всякие мемы вытесняют идеи и программы, причем это делается очень продуманно, с использованием наработок современного маркетинга, рекламных технологий. Тут работает такой же подход, как с созданием продукта и его продвижением на рынке. Исламская революция была достаточно стихийным процессом. Ее не проектировали заранее. В самом начале протеста ни их участники, ни лидеры, ни шахский режим, ни его покровители на Западе не могли предположить, что всё это выльется в полномасштабную революцию. И поэтому никто брендированием этой революции в чисто маркетинговом смысле этого слова не занимался.

Но свои символы, конечно же, у революции были. Я бы тут выделил лозунги. Ни одна революция не обходится без лозунгов. У персов к тому же есть врожденная любовь к поэтическому слову, поэтому самыми яркими символами протестов были именно лозунги и речёвки, как правило, зарифмованные и ритмично повторявшиеся на демонстрациях. Тут можно вспомнить знаменитый лозунг «На шарги, на гарби, джомхури-йе эслами», буквально «Нам не нужно ни западного, ни восточного, нам нужна Исламская республика!» Или вот еще: «Аллаху акбар! Хомайни рахбар!», то есть «Аллах велик! Хомейни – предводитель!» Таких девизов были сотни и тысячи, некоторые из них были очень креативными. В эти годы из них сложился целый жанр устного народного творчества.

Если говорить о визуальных символах, то такую роль играла религиозная символика. Любая религиозная символика стала наполняться политическим, революционным содержанием. В первую очередь, это символика траурных мероприятий и шествий. Сама революция развивалась и наращивала обороты именно в ходе траурных шествий. В шиитской традиции есть такое понятие, как «арбаин» — сороковой день траура по погибшему, который приобретает особое значение, если речь идет о мучениках, то есть погибших во имя служения религии. Так вот, Исламская революция в самом начале – это череда таких траурных шествий. 8 января 1978 года люди вышли на улицы в Куме, защищая честь своего лидера от грубых посягательств со стороны шахского правительства, к ним применили силу, при подавлении протеста погибли люди, и вот спустя сорок дней в Тебризе и других крупных городах страны люди вышли на улицы уже в знак траура по этим убитым, и демонстрации были уже более многолюдными. Их опять подавляли, погибших становилось больше, и через сорок дней начинался новый цикл протестов, в которых втягивалось еще больше народу.

Еще одним ярким символом были портреты Имама Хомейни, которые распечатывались на подпольных типографиях или рисовались красками на плакатах. На демонстрациях были портреты и других лидеров, например, аятоллы Талегани, Мехди Базаргана, погибшего еще до революции Али Шариати. Левые активисты приходили на демонстрации с символикой своих групп, таких как ОМИН (Организация моджахедов иранского народа – Иран-1979) или ОФИН (Организация фидаинов иранского народа – Иран-1979), на которых были коммунистические элементы, типа красной звезды, серпа и молота, популярно было изображение автомата Калашникова, общее для многих освободительных движений третьего мира. Революция вообще породила очень своеобразную эстетику, наложившуюся на иранское изобразительно-прикладное искусство, достаточно примитивные плакаты с элементами шиитских мистерий и коммунистического агитпропа. Это всё получило новое развитие уже в годы ирано-иракской войны, когда ополченцы, простые провинциальные ребята, шедшие добровольцами в Басидж, одевались особым образом и формировали свой особый стиль. Ярким символом этой войны и преданности идеалам Исламской революции стала так называемая «чафия» или иранская куфия – белый шейный платок с узором в клеточку, который был, по-видимому, модификацией арабской куфии, которую носили на юго-западе Ирана. Бойцы КСИР (Корпуса стражей Исламской революции – Иран-1979) и Басиджа носили такой платок в условиях суровой жары, использовали его как походную скатерть и коврик для молитвы, средство для перевязки ран и т.д. Это универсальный символ. Мы его теперь часто видим на нынешнем Верховном лидере Ирана – Сейед Али Хаменеи.

МЕЖДУНАРОДНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ РЕВОЛЮЦИИ

— Хорошо. А вот скажи, пожалуйста, было ли какое-то вмешательство других стран? Когда происходит революция, то часто говорят о том, что за революционными силами стоят другие страны, которые финансируют лидеров, помогают им по линии своих спецслужб. Было ли что-то подобное в Иране?

— Это очень интересный момент, которому, мне кажется, надо посвятить отдельную беседу. Да, действительно, в любой революции ту или иную роль играют другие страны. Если оппозиция оказывается в эмиграции, то она волей-неволей вступает в какое-то взаимодействие с властями других стран. Тут можно вспомнить того же самого Ленина, который приехал в Россию в запломбированном вагоне из Германии и даже, судя по всему, получал от немцев какие-то суммы. Говоря об Иране, следует отметить, что это была не просто исламская, а шиитская по составу участников революция. В шиизме религиозные авторитеты, проживающие в религиозных центрах, как правило, в священных городах вроде Наджафа или Кума, опираются на международные сети верующих шиитов, которые являются трансграничными. Мы видим, как одни и те же ученые постоянно переезжают из одной страны в другую. Шиитские ученые из Ирана чувствуют себя как дома в Ираке или Ливане, они могут жить и в других странах, где есть компактные группы шиитов, где-нибудь в Индии или Пакистане.

В случае с Исламской революцией это тоже ярко себя проявило. Хомейни был из семьи сеидов, его дед приехал в Иран из Индии. После кумских протестов лета 1963 года и открытой оппозиции Хомейни режиму его выслали из страны в Турцию, потом он переехал в Ирак, где прожил почти тринадцать лет в Ан-Наджафе. Потом его выслали и оттуда, и он оказался в Париже. Здесь начинается самый интересный момент, потому что именно в Париже на Хомейни пытались повлиять представители светской оппозиции, которые буквально взяли его в плотное кольцо: речь идет о Садеге Табатабаи, Банисадре, Готбзаде. Эти люди, судя по ходу последующих событий, изначально были тесно связаны с западными спецслужбами, и обвинения, выдвинутые против них потом революционным трибуналом, не были безосновательными.

Что касается самого Хомейни, то никаких доказательств того, что этот человек был как-то связан с иностранными державами, пока никто не выдвинул. Шахская пресса единожды попыталась его представить в качестве «английского шпиона», указав на его индийское происхождение, и это привело к началу революции. В Ираке баасисты пытались склонить его к сотрудничеству, но и у них ничего не вышло, поэтому он там находился под двойным прессингом, и иракские власти пытались не допустить его контактов с шиитским исламским движением в самом Ираке, прежде всего с Партией исламского призыва или, как ее еще называют, партией Даава. Вообще, тема иностранных влияний в революции очень интересная, и я о ней могу еще долго говорить. Надо будет о ней побеседовать отдельно.

— Но ты ничего не сказал про СССР. Какое было отношение у нас к этой революции? И как к ней относятся сегодня в России?

СССР отнесся к революции настороженно. С одной стороны, они приветствовали любую антиимпериалистическую революцию, пусть даже и национально-буржуазную, как они ее определили изначально. С другой стороны, у них были тесные отношения с шахом после 1960-х годов, они точно не планировали его свергать, и революция стала для них в этом смысле неожиданностью. Как известно, Советский Союз имел в Иране свою «пятую колонну». Это была коммунистическая партия Туде. Отношение к ней было очень непростое. Надо помнить, что в 1940-е годы СССР оккупировал часть территории Ирана, а потом пытался именно руками иранских коммунистов и демократов оторвать от страны курдские и азербайджанские районы на севере страны. Тудеисты воспринимались как пособники Сталина в его планах на отторжение от Ирана нефтеносных районов. Конечно, Туде заняло очень грамотную позицию, изобразив полную лояльность Хомейни и его правительству, но это их не спасло от зачистки в 1983 году. Тогда были посажены или расстреляны все лидеры коммунистов, и СССР лишился большей части своей агентуры из-за предательства резидента КГБ Кузичкина, перебежавшего к британцам. Надо сказать, агентура у СССР была везде, во всех левых группировках, среди светских националистов и даже духовенства. Хомейни в целом рассматривал СССР как империалистическую державу. Кроме того, иранцы поддержали афганских моджахедов в их борьбе с советской интервенцией, а СССР вооружал саддамовский Ирак, воевавший с иранцами, и это тоже не способствовало взаимопониманию. Потом, если помнишь, был эпизод с письмом Хомейни Горбачеву, которое оказалось пророческим, и визитом Шеварднадзе, тогда министра иностранных дел СССР.

Советская историография Исламской революции насквозь идеологизирована, буквально пропитана официальной позицией Политбюро. Хотя тогда были специалисты, изучавшие идеологию этой революции. Сегодня в России таких специалистов практически нет. Кондовой советской идеологии на смену пришли чисто западные подходы. Большая часть научных монографий и статей о революционном Иране пишется сегодня на Западе, и наши отечественные исследователи читают их, иногда просто-напросто переводят и выдают изложенные в них мысли за свои. Поэтому зачастую экспертные мнения об Иране в нашей стране не опираются на глубокое понимание Исламской революции, ее подлинных посылов. Это в основном такое шаблонное представление, которое формируется на Западе. В общем, чтобы понимать сегодняшний Иран, надо всё-таки потрудиться понять Исламскую революцию.

ЧТО РЕВОЛЮЦИЯ ДАЛА ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ?

— А насколько революционным является сегодняшний Иран? Ведь прошло уже 42 года после победы революции. Срок немалый. Октябрьская революция достигла этого возраста в 1959 году. К тому времени, революционный запал был уже давно потерян. А как в Иране? Есть у них еще порох в пороховницах?

Сказать, что Иран также пламенно горит идеалами революции, как и в 1979 году, конечно же, нельзя. В период правления Хомейни, до 1989 года, когда восемь лет шла эпическая война с Ираком, общество было перегрето: сложился настоящий культ личности Хомейни, молодежь была охвачена духом самопожертвования и стремилась отдать свою жизнь на фронтах войны, во внешней политике откровенно ставилась задача «экспорта Исламской революции». В 90-е годы мы уже видим куда более умеренный настрой. От «экспорта революции» отказались в пользу, так сказать, построения и сохранения исламского строя как «высшей необходимости». Это вполне можно сравнить с переходом от «перманентной революции» Троцкого к сталинской идее «построения коммунизма в отдельно взятой стране». Исламская революция заметно поправела, а бывшие радикалы, еще вчера призывавшие к «экспорту революции», в 90-е переделались в так называемых «реформаторов». И процесс переосмысления революции, ее идей, формирование новых концепций на их основе продолжается. Сегодня вот, например, вновь вспомнили о забытой концепции «революционного ислама» (эслам-е энгелаби), то есть революционность понимается как некое имманентное качество ислама. Революция видится ими как некий перманентный процесс, который не всегда требует революционного запала, перегрева общества, перенапряжения его сил. Иранцы не скрывают, что далеки еще от реализации целей этой революции. В качестве цели Исламской революции ими понимается построение глобальной исламской цивилизации, которая воплотит в себе все искомые идеалы ислама. В каком-то смысле это эсхатологическая задача, которая связана с ожидаемым шиитами явлением Скрытого Имама. А на данный момент они даже не смогли полностью исламизировать даже законодательство: в ряде его областей до сих пор действуют старые шахские законы, списанные с европейских кодексов.

— Давай попробуем подвести итог нашей сегодняшней беседы, только кратко. Каково значение этой революции для человечества? Какой след она оставила в мировой истории?

Если говорить об исламском мире, то Исламская революция мощно простимулировала подъем исламизма, политического ислама и в целом уровня религиозности мусульман во всех мусульманских странах и даже в Европе и в бывшем СССР. Для многих мусульман появление в мировых новостях Исламской революции стало мощным толчком для переосмысления своей мусульманской идентичности, возвращения к исламу. Более того, вдохновение получили немусульманские религиозные движения, увидевшие шансы на успех в современном мире. Этот перелом в сознании был замечен многими интеллектуалами. Юрген Хабермас пришел к своей идее постсекуляризма именно после Исламской революции, и он сам об этом говорит. Исламская революция подорвала западную веру в линейность прогресса и показала несостоятельность секуляризма. Конечно, произведенный ей эффект не привел ни к какому экспорту революции, и даже, напротив, повсеместно был использован американскими неоконами для популяризации своей повестки – совмещения консервативных ценностей с идеалом свободного рынка. Чтобы нейтрализовать эффект иранской революции, американцы стали подталкивать лояльные им ближневосточные режимы к исламизации –  хотя бы формальной, но исламизации –  чтобы оседлать эту волну. Они также спонсировали разные исламские движения, которые могли способствовать продвижению неоконсервативной повестки в мусульманской среде, вроде гюленистов в Турции. Вообще ислам стал их главной заботой после этого. Госдеп и ЦРУ через систему своих аффилированных аналитических структур, фондов, институтов стали активно финансировать изучение ислама, исламизма, исламских концепций. Я лично уверен, что без Исламской революции ничего подобного мы не видели бы. Исламская революция стала эдаким щелчком по носу американской гегемонии и самоуверенности, она стала важным прецедентом антиамериканского, антиглобалистского восстания во всём мире.

— Большое спасибо за интересную беседу. Надеюсь, эта беседа будет далеко не последней, и дальше мы продолжим беседовать об Исламской революции, сосредоточившись на разных ее аспектах.

---

Беседовал Мирхайдар Гаязов

Иран-1979

Продолжение следует