Никки Р. Кедди. Иранские революции в сравнительной перспективе
Американский историк Никки Кедди дает в этой статье 1983 года сравнительный анализ двух важнейших политических переворотов в современной иранской истории — Конституционной революции 1905-1911 гг. и Исламской революции 1978-1979 гг. Более ранние версии этой статьи были представлены в 1981 году на семинаре по социальной истории и теории Калифорнийского университета в Ирвине и на конференции по исламу и социальным движениям Калифорнийского университета в Беркли.
Иранская революция 1978-1979 годов потрясла мир и положила начало поиску причин. Большинство полученных в результате анализов, как правило, находят истоки революции в ошибках шаха и разных американцев, хотя некоторые научные работы анализируют социально-экономические объяснения переворота. Прошло уже достаточно времени, чтобы сделать возможным провести более обширные исследования, и показательным должно стать то из них, которое написано в сравнительной перспективе. В этом эссе мы попытаемся провести два типа сравнения: 1) внутреннее сравнение с другими иранскими восстаниями и революционными движениями после 1890 года по нескольким важным пунктам; 2) внешнее сравнение с другими великими мировыми революциями на основе теорий революции, которые, по-видимому, соответствуют иранскому случаю. И то и другое представляет собой трудные и пробные упражнения, потому что иранская «Исламская революция», по-видимому, имеет мало идеологического сходства с революциями на Западе или с иранской «Конституционной революцией» 1905-1911 годов.
Западные революции имели тенденцию, особенно в их радикальной фазе, смещаться влево и двигаться в направлении секуляризма, даже если религиозная идеология была доминирующей, как в английской гражданской войне 1640-х годов, она не была фундаменталистской и не провозглашалась лидерами существующего религиозного истеблишмента. Однако в Исламской революции руководство по большей части принадлежало ортодоксальному духовенству, которое выступало за возвращение к исламскому фундаментализму[1]. Даже недавние социально-экономические теории революции, которые, как правило, подчеркивают роль крестьянства (вероятно, отчасти на примере России и более четком примере Китая и других стран Третьего мира), не применимы ни к одной иранской революции: крестьянство, жившее в основном на засушливых или полузасушливых землях, зависимое от помещиков или других лиц в вопросах орошения и не защищенное лесами или горными укрытиями с точки зрения перспектив ведения партизанской войны, по-видимому, не могло породить ни среднезажиточного крестьянства, ни тесных объединений, необходимых для политической организации. Напротив, предполагаемая непроницаемость современных городов для успешной массовой революции, особенно в отсутствие поддержки со стороны крестьянства, была опровергнута в ходе обеих иранских революций: в 1905-1911 гг. города были уязвимы во многом из-за отсутствия у шаха значительной военной силы, а в 1978-1979 гг. – не только из-за просчетов шаха, но и из-за удивительного единодушного и организованного выступления городского населения против него.
Иранцы, которые в мирное время, казалось бы, стремятся угодить и не хотят открыто спорить с сильными мира сего, будь то дома или в отношениях с политическим руководством, за последние девяносто лет участвовали в необычайно большом количестве крупномасштабных народных восстаний и революций. За исключением нескольких восстаний в северных провинциях после Первой мировой войны и крупных демонстраций против шаха в начале 1960-х годов, все эти восстания распространялись лишь на крупные города Ирана, а некоторые охватили и племенные районы. Действительно, в ХХ веке Иран стоит в авангарде мятежных и революционных стран, оставаясь непревзойденным, насколько мне известно, в мусульманском, индуистском или западном мире по количеству и глубине своих движений; только Китай, Вьетнам и, возможно, Россия способны конкурировать с ним.
Это утверждение может быть неожиданным для некоторых не только потому, что современная иранская история не является общеизвестной, но и потому, что две крупнейшие иранские революции ХХ века, особенно вторая, кажутся такими девиантными. Они не очень соответствуют широко распространенным представлениям о том, какими должны быть современные революции. Тем не менее нет никаких сомнений в том, что Исламская революция 1978-1979 годов обеспечила полное свержение старого политического, социального и идеологического порядка, хотя пока неясно, что придет ему на смену. И конституционный переворот 1905-1911 годов был достаточно массовым по своему участию и достаточно важным в изменении политической системы, чтобы заслужить название «революция». Некоторые движения, которые не были революциями, содержали революционные элементы. Массовое восстание против британской табачной концессии в 1890-1892 годах, реформистско-автономистские восстания в провинциях Гилян, Азербайджан и Хорасан после Первой мировой войны, восстания в Азербайджане и Курдистане после Второй мировой войны, массовое движение за национализацию нефти под руководством Мосаддыка, правившего страной с 1951 по 1953 годы, и народные антиправительственные демонстрации начала 1960-х годов – все это в большей или меньшей степени было связано с попытками сбросить иностранный контроль над иранской экономикой и построить независимое общество и государство.
Чтобы попытаться сделать нечто большее, чем поверхностное сравнение между восстаниями в Иране, не говоря уже о сравнениях между некоторыми из этих потрясений и восстаний в других мусульманских и немусульманских странах, необходимо поместить различные иранские движения прошлого века в контекст современной иранской истории. При династии Каджаров (1796-1925) Иран все больше подвергался западному экономическому проникновению и господству, особенно со стороны Великобритании и России. Как и во многих странах Третьего мира, западные державы требовали от Ирана договоров, ограничивающих таможенные сборы до 5%, тем самым фактически создавая зону свободной торговли для западного импорта, который часто недооценивал иранские ремесленные изделия. Хотя восточные ковры стали значительной статьей экспорта примерно в 1875 году, маловероятно, что рост экспорта ковров компенсировал падение производства других ремесел и последовавшее за этим недовольство и вытеснение их ремесленников.
В тот же период сокращение экспорта иранских ремесленных изделий было частично компенсировано ростом экспорта сырья и сельскохозяйственной продукции, в частности опиума, хлопка, фруктов и орехов. Коммерциализация сельского хозяйства и ковров, продолжавшаяся в период правления династии Пехлеви (1925-1979), усилила экономическое расслоение между владельцами земельных угодий, водных ресурсов или мастерских и теми, кто работал на них. Имело ли место общее обнищание или рост благосостояния – это вопрос, по которому ученые, специализирующиеся на каджарском периоде, расходятся во мнениях[2]. Однако рост расслоения и возросшая уязвимость крестьян перед лицом голода вследствие их зависимости от земли, засеянной товарными культурами, такими как опиум, которые были подвержены колебаниям рынка, принесли новые источники недовольства в среде крестьянства, так же как перемещение ремесленников способствовало недовольству городских жителей среднего уровня. Иран, однако, имел преимущество перед такими странами, как Египет и Турция, которые имели гораздо больший торговый оборот с Европой и гораздо больше европейских жителей, в том, что местная структура иранского базара оставалась в значительной степени нетронутой. А богатые импортно-экспортные и местные торговцы и ростовщики оказывались важными фигурами в каждой иранской революции.
Каджары сделали гораздо меньше, чем ближневосточные правители, например, правители Турции, Египта и Туниса, пытавшиеся укрепить центральное правительство и армию, чтобы противостоять дальнейшим посягательствам либо западных держав, либо своих собственных соседей. В Турции, начиная с XVIII века, предпринимались длительные усилия по укреплению опорных элементов как военной, так и технической и образовательной системы; первый этап этих усилий завершился реформами султана Махмуда в 1820-1830-х годах. И Египет при Мухаммаде Али пережил еще более значительные преобразования, пока западные державы не ограничили как экономическую независимость, так и военную мощь египетского правительства в 1840-х годах. У Ирана не вырабатывал параллельно каких-то программ. Преимущественно неудачные реформы при наследном принце Аббасе Мирзе (ум. 1833) и главных министрах Амире Кабире (ум. 1851) и Мирзе Хосейн-хане (ум. 1881) оставили Иран без модернизированной армии, бюрократии и системы образования. Небольшая казачья бригада с русскими офицерами, основанная в 1879 году, оставалась единственной современной военной силой Каджаров.
Подобное отсутствие перемен не вызывает особого удивления. Иран имел гораздо меньше контактов с Западом, чем страны Ближнего Востока, граничащие со Средиземноморьем, и имел очень засушливую местность с дисперсным населением. В результате страна оказалась очень трудно поддающейся централизованному контролю. Другие страны, оказавшиеся в сходных условиях, например Афганистан и Марокко, в XIX веке также переживали относительно незначительную централизацию или модернизацию. Шахам пришлось разрешить значительную передачу власти группам, не вполне связанным с центром. Среди них были кочевые племена (часто организованные в конфедерации преимущественно с целью борьбы с властями), чья мобильность, мастерство стрельбы и езды на лошадях, отдельные языки и культуры, а также географическое положение (зачастую приграничное) делали их полуавтономными единицами. Их связи с правительством часто ограничивались ежегодными выплатами или обязанностью выставлять кавалерийские части в случае войны. Даже некоторые местные губернаторы или мэры обладали значительной властью, хотя центральное правительство осуществляло все больший контроль над ними, особенно при Насер од-дин-шахе (1848-1896)[3].
Отсутствие централизации в Иране также зависело от возраставшей власти и уровня притязаний шиитских улемов. К началу XIX века, после долгой предшествующей эволюции, усулиты, или муджтахидская школа улемов, одержали победу над конкурирующей школой ахбаритов. Последние утверждали, что отдельные верующие могут сами понимать Коран и предания (ахбар) Пророка и имамов и не должны следовать указаниям муджтахидов, которые претендовали на право иджтихада («усилия по установлению правильной доктрины»). Усулиты, напротив, утверждали, что, хотя основы веры были заложены в Коране и преданиях, для интерпретации этой доктрины для верующих все равно были необходимы ученые-муджтахиды. По мере развития усулитской доктрины, особенно при Мортазе Ансари, главном марджа ат-таклиде («источнике подражания») середины XIX века, каждый верующий должен был следовать указаниям живого муджтахида, и если был один главный муджтахид, то его постановления имели приоритет над постановлениями всех остальных[4]. Усулитские улемы имеют более сильную доктринальную позицию, чем суннитские улемы. Не будучи непогрешимыми, муджтахиды способны толковать волю непогрешимого двенадцатого имама, то есть Скрытого Имама.
В дополнение к доктринальной власти, которая распространялась на политику, а также религию и право, иранские шиитские улемы обладали экономической и социальной властью, которая также превосходила власть улемов в большинстве суннитских стран. Шиитские улемы, в отличие от большинства суннитских улемов, непосредственно собирали и распределяли налоги на закят и хумс, а также обладали огромными вакфами и личной собственностью, в значительной степени контролировали отправление правосудия, были основными воспитателями, следили за социальным благосостоянием, часто пользовались покровительством правителей и даже получали от них выплаты. Хотя большинство улемов часто были в хороших отношениях с короной, они сопротивлялись посягательствам Каджаров на их власть, в то время как в большинстве суннитских государств улемы становились все более и более подчиненными правительству. Некоторые из иранских улемов работали на государство, но на протяжении XIX века конфликты между важными улемами и светскими властями нарастали.
Относительная независимость улемов способствовала их союзу с «базари» – этот термин использовался для обозначения тех, кто занимался в основном традиционным, городским, мелким производством, банковским делом и торговлей, ремесленников, торговцев и ростовщиков. Базар издавна был экономическим, социальным и религиозным центром больших и малых городов, и даже в последнее время охватывает большой массив населения и значительную долю экономики. Еще в 1830-е годы базары жаловались правительству на масштабный импорт иностранных мануфактур, подрывавший их собственное производство и торговлю. Учитывая долгосрочные торговые соглашения, ограничивающие иранские тарифы, правительство мало что могло сделать из-за риска войны с западными державами, даже если бы иранские правители были более энергичными.
Независимо от того, были ли отдельным лицам или группам лучше или хуже в результате западного влияния на Иран, в том числе британского и российского покровительства над каджарскими властями, различные группы в обществе имели основания быть активно недовольными Каджарами и западным вмешательством. Те ремесленники, которые были вытеснены, имели явные претензии, и многие из них обратились к правительству с просьбой о возмещении ущерба. Однако даже те купцы, которые процветали, видели, что западные купцы получали привилегированное положение, например, были освобождены от дорожных и муниципальных налогов, которые иранские купцы должны были платить. Улемы также были против тех ограниченных шагов, которые Каджары предпринимали по отношению к западному образованию, миссионерам разрешалось, например, учить христиан в Иране. Улемы также возражали против поползновений к реформам и уступок, предоставлявшихся гражданам западных стран. Однако, за исключением густонаселенных районов с обильными осадками, таких как Гилян и Мазендеран на каспийском побережье, крестьяне, как правило, были слишком рассеяны и слишком подчинены контролю землевладельцев над землей и водой, чтобы организовывать или координировать движения, выражавшие недовольство, хотя те, кто мигрировал и становился городскими субпролетариями, были добровольными участниками городских восстаний не только в каджарский период, но и, в значительной степени во время революции 1978-1979 годов[5].
Среди недовольных в XIX веке была также небольшая, но набиравшая численность группа интеллектуалов, многие из которых занимали торговые или правительственные посты и изучали западные обычаи. Часто их знания о Западе приобретались из вторых рук, во время путешествий в Индию, Стамбул или Египет или временных переездов в российское Закавказье. Сотни тысяч иранцев, в основном рабочих, оседали на полупостоянной основе в Закавказье, что также иранцев несколькими интеллектуалами. Несколько образованных иранцев, в первую очередь Мирза Мальком-хан и Сайед Джамаль ад-дин «аль-Афгани», также побывали во Франции и Англии. Выезжавшие за границу, обычно, были поражены западным экономическим развитием, относительной справедливостью и отсутствием произвола; их рукописные труды содержат похвалу западным порядкам и критику самодержавных правителей Ирана, мелких чиновников, продажных священнослужителей и творивших произвол судов, а также низкого статуса женщин[6].
В значительной степени постоянно повторявшийся союз между базари и многими улемами, с одной стороны, и секуляризованными либералами и радикалами – с другой, был основан на существовании общих врагов – династии и ее иностранных сторонников – а не на каком-либо реальном соглашении о целях. Улемы хотели расширить свою власть и добиться более строгой приверженности шиитскому исламу; либералы и радикалы стремились к большей политической и социальной демократии и экономическому развитию; а базари хотели ограничить благоприятные экономические условия для иностранцев и конкуренцию с ними. Союз, образованный многочисленными улемами, базари и несколькими светскими интеллектуалами, впервые показал свою силу после выдачи табачной концессии в 1890 году: Иран предоставил британскому подданному полную монополию на покупку, продажу и экспорт всего табака, выращенного в Иране. Этому не только предшествовал ряд уступок европейцам, но и сама монополия охватывала широко выращиваемую, экспортируемую и прибыльную культуру, а не ранее не использовавшиеся продукты, такие как большинство полезных ископаемых. Таким образом, земледельцы и торговцы были возбуждены угрозой их существованию, а также националистическим рвением. Активные и часто массовые протесты в большинстве иранских городов в 1891 году, в основном возглавлявшиеся улемами в партнерстве с базари (при определенном закулисном поощрении со стороны русских), завершились успешным бойкотом табачной торговли и курения табака (как противоречившего воле Скрытого Имама). В начале 1892 года шах был вынужден отменить табачную монополию[7].
Табачный бунт 1890-1892 годов объединяла с более поздними революционными и мятежными движениями значительная антиимпериалистическая составляющая. Хотя этот компонент также присутствует в большинстве мировых колоний и зависимых стран, антиимпериализм, по-видимому, был сильнее и привел к большему количеству массовых восстаний и революций в Иране, чем в других странах Ближнего Востока, за исключением, возможно, Афганистана. Несмотря на меньшую степень прямого контроля над Ираном со стороны иностранцев по сравнению со многими другими странами Ближнего Востока и Северной Африки, иранцы, наряду с афганцами и некоторыми другими народами, были более устойчивы к иностранному господству, чем большинство других народов. Сопротивление в Иране часто было менее очевидным или воинственным, чем в Афганистане, поскольку в Иране периоды внешнего приспособления к иностранцам чередовались с периодами активных восстаний. Но протестные настроения, направленные против засилья иностранцев, всегда были сильны в Иране.
Среди территорий, покоренных в ходе первой волны мусульманского завоевания, Иран был единственной большой территорией, сохранившей свой собственный язык и большую часть своей старой культуры, хотя и значительно измененной исламом. Шиитский ислам, бывший государственной религией Ирана с 1501 года, по-видимому, был еще более устойчив к иностранным влияниям, чем суннитский ислам. (Если продолжить сравнение, то обе основные ветви ислама, по-видимому, были более устойчивы к вестернизации, чем доминирующие религии и традиции немусульманской Азии и Африки; таким образом, иранский шиитский ислам может быть наиболее устойчивым из всех неевропейских религий к европейской культуре.) Часть силы шиитского ислама в этом отношении заключается в том, что он настаивает на ритуальной чистоте, включая запрет на физический контакт с неверующими, запрет неверующим входить в мечети и святыни и тому подобное. На протяжении всего XIX века, а для многих иранцев, конечно же, гораздо дольше, растущее экономическое, политическое и идеологическое влияние западных стран воспринималось в основном как узурпация прав верующих. Экономические, политические и религиозные обиды, таким образом, были переплетены, хотя различные группы, как правило, подчеркивали разные типы обид. Правительства, считавшиеся послушными неверующим иностранцам, рассматривались как почти такие же виновники, как и сами иностранцы. Не только в 1891 году, но и во время Конституционной революции 1905-1911 годов, национализации нефти в 1951-1953 годах при Мосаддеке, демонстраций 1963 года вокруг Хомейни и революции 1978-1979 годов иранцы возлагали на свое правительство ответственность за грабеж их богатств западными державами[8]. Подобная тема, безусловно, звучала и в других местах, особенно среди Братьев-мусульман и других мусульманских воинствующих групп в Египте, Пакистане и на Арабском Востоке, но в Иране вопрос об ответственности правительства привлек более широкое и более революционное внимание. Нападки на любой режим, который допускал западное вмешательство в Иран, высказывались в решительной форме уважаемыми представителями ортодоксальных улемов и базара, что отчасти объясняет иранский пыл. Сила иранского отвращения к иностранному влиянию также проистекала из давней веры в то, что западные неверующие стремятся подорвать Иран ислам, а поощрявшееся шиитским исламом самопожертвование в борьбе с врагами, безусловно, усилило сопротивление иностранцам, направленное против эксплуатации и господства. Для многих шиизм и национализм были частью одной единой смеси.
Два иранских движения XX века, которые явно заслуживают названия «революция» — «Конституционная» революция 1905-1911 годов и «Исламская» революция 1978-1979 годов – демонстрируют важность этого иранского взгляда. События, предшествовавшие первой иранской революции в этом столетии, были отчасти просто продолжением и усилением табачного восстания 1890-х годов. Экономическая и политическая мощь Англии и России после 1892 года быстро росла. Табачная «победа» взвалила на Иран выплату 500 000 фунтов стерлингов британской табачной компании в качестве компенсации за утраченную монополию. 1 мая 1896 года Мирза Реза Кермани, подстрекаемый антишахской панисламистской деятельностью Сейеда Джамаль ад-Дина «аль-Афгани» и его иранского и шиитского окружения в Стамбуле, убил Насер ад-дин-шаха. Слабый преемник шаха тратил на придворных и экстравагантные поездки за границу гораздо больше денег, чем его отец. Сын получил необходимые деньги благодаря двум российским займам, предоставленным на условиях дальнейших экономических уступок русским. Чтобы не отстать от России в гонке за прибылью на Ближнем Востоке, англичане в ответ на это потребовали дальнейших уступок, главным образом нефтяной концессии Д’Арси, которая привела к первой значительной эксплуатации ближневосточной нефти (после ее открытия в 1908 году).
Русско-японская война 1904-1905 годов и русская революция 1905 года дали толчок иранскому оппозиционному движению, которое росло с 1901 года. После столетия последовательных поражений азиатская держава победила европейскую державу, и это событие укрепило гордость всей Азии. Это чувство было особенно сильно в таких странах, как Иран, которые испытали на себе вторжение и угнетение со стороны русских. Многие считали важным, что единственная азиатская держава, обладавшая конституцией, победила единственную западную державу без конституции, и конституции стали рассматриваться как «секрет силы» западных правительств. В Иране, как и в ряде азиатских стран, начали распространяться трактаты, разъясняющие конституции и их достоинства, а новости о победах японцев распространялись быстро и радостно. Русская революция, по крайней мере на первом этапе, показала возможность массового восстания, ослабляющего деспотическую монархию и вынуждающего ее принять конституцию. И русско-японская война, и русская революция также эффективно, хотя и временно, вывели Россию из иранской внутренней политики, что было важным соображением для тех, кто ожидал, что Россия вмешается, если власть Каджаров окажется под угрозой или ослабнет[9].
Конституционная революция началась в конце 1905 года, когда уважаемые торговцы сахаром подняли цены на этот товар под воздействием роста международных цен. Купцы были убиты, а на улицах вспыхнуло восстание. Когда некоторые улемы отправились в убежище (баст), шах пообещал «дом правосудия» и другие уступки. Но обещание не было выполнено, и в 1906 году вспыхнуло новое восстание, освященное новым бастом улемов в Куме и примерно двенадцати тысяч базари в британской миссии. Тогда корона пообещала принять конституцию, и вскоре был избран парламент. Конституция 1906-1907 годов была смоделирована по образцу бельгийской конституции, за одним существенным исключением. Иранская конституция предусматривала, что комитет из пяти или более муджтахидов должен выносить решение о совместимости всех законов с исламским шариатом, хотя это положение никогда не применялось. Создатели предполагали, что реальная власть будет принадлежать парламенту и его министрам, а не короне, но парламенту редко удавалось вырвать власть из рук шаха.
Революция приняла бурный и жестокий характер, когда новый шах, Мохаммад-Али, закрыл парламент путем переворота в 1908 году. Революционные партизаны (федаины и моджахеды) выступили против короны сначала в Тебризе, затем в Гиляне, а затем двинулись на юг, чтобы взять Тегеран вместе с племенами бахтияри, двигавшимися с юга. Во второй конституционный период произошел раскол между умеренной партией, возглавляемой духовенством, и демократами, имевшими программу аграрных и социальных реформ. Но англичане и русские обеспечили перелом в ходе революции, состоявшийся в конце 1911 года. Русские предъявили ультиматум, требуя, среди прочего, чтобы иранцы избавились от своего американского советника Моргана Шустера, выступавшего на стороне националистов. Англичане, подписавшие Антанту с Россией в 1907 году, согласились с требованиями русских, после чего русские и британские войска вошли в 1911-1912 годах в Иран, и парламент был закрыт[10].
Хотя парламент принял некоторые меры, связанные с социальной, судебной и образовательной реформами, революция носила главным образом политический характер, будучи направленной на сокращение власти монархии и засилья иностранцев путем введения конституции и парламента западного образца. Этот инструмент и этот орган рассматривались как лучшее средство ограничения иранского самодержавия. Некоторые из участников революции ожидали, что Иран и его народ смогут вернуться к более исламскому образу жизни (как цирюльник, который сказал, что больше не будет брить бороды теперь, когда у Ирана есть конституция, так как бритье было неисламским), в то время как меньшая их часть надеялась стать более западными, хотя бы для того, чтобы быть достаточно сильными и избежать западного контроля. В этой революции, в отличие от революции 1978-1979 годов, лидеры улемов не приняли новой политической идеологии. Те, кто поддерживал революцию, довольствовались тем, что занимали большую часть мест в парламенте и имели право налагать вето на законы. Один из улемов написал трактат в защиту конституционализма как лучшей формы правления, которая возможна в отсутствие Скрытого Имама, но нет никаких свидетельств того, что его читали в широких кругах[11]. Многие улемы приняли конституцию как средство, позволявшее как ограничить власть шаха, так и увеличить свою собственную, но некоторые разочаровались в секуляристских законах и тенденциях и оставили оппозиционную политику.
Как революции 1905-1911 годов предшествовали меньшие «репетиции» — движение против данной барону Юлиусу де Рейтеру в 1872 году всеохватной концессии и табачный протест 1891 года, так и революция 1978-1979 годов строилась на возмущениях и организациях, которые проявились в более ранних протестах и движениях. Сразу после Второй мировой войны начался подъем левых организаций, особенно партии Туде, многие забастовки которой включали всеобщую забастовку на нефтяных месторождениях, и автономистские движения в Азербайджане и Курдистане, которые в значительной степени выражали подлинные местные настроения. Затем началось движение за национализацию нефти, которое продемонстрировало глубокие антиимпериалистические настроения и завершилось национализацией нефти в 1951 году и двухлетним правлением премьер-министра Мосаддыка. Он был свергнут с помощью Соединенных Штатов и Великобритании. Последним в этой серии был экономический и политический кризис 1960-1964 годов, отмеченный демонстрациями в 1963 году, которые привели к многочисленным смертям и изгнанию религиозного лидера движения аятоллы Хомейни в 1964 году.
Правление Пехлеви развернуло в обратном направлении политику Каджаров по модернизации и развитию вооруженных сил, и после 1925 года Иран подвергся ускоренной модернизации, секуляризации и централизации. Особенно после 1961 года корона поощряла быстрый рост промышленного производства потребительских товаров, продвигала приобретение вооружений даже сверх того, что могли выдержать растущие нефтяные бюджеты Ирана, и проводила аграрные реформы, которые делали акцент на государственном контроле и инвестициях в крупные механизированные фермы. Перемещенные крестьяне и представители племен бежали в города, где образовали недовольный субпролетариат. Люди были оторваны от образа жизни их предков, разрыв между богатыми и бедными рос, коррупция была безудержной и очевидной для всех, а тайная полиция с ее произвольными арестами и применением пыток настроила иранцев всех слоев против режима. Присутствие и сильное влияние иностранцев обеспечивало серьезное дальнейшее обострение ситуации.
По иронии судьбы, рост цен на нефть стран ОПЕК в 1973 году, которому поспособствовал шах, был одной из причин его собственной гибели. Он настаивал на том, чтобы использовать нефтяные деньги для радикального увеличения инвестиций и вооружений, которые экономика не могла выдержать: Иран столкнулся с галопирующей инфляцией, нехваткой жилья и потребительских товаров, а также увеличением миграции из сельских районов в города, что усугубляло другие проблемы. Кроме того, Иран оказался экономически перегруженным, поскольку после 1975 года доходы от нефти упали. Чтобы охладить экономику, шах назначил в 1977 году премьер-министром Джамшида Амузегара, но шаги, предпринятые Амузегаром для снижения инфляции, принесли еще больше трудностей и вызвали еще большее недовольство. Значительное сокращение строительства, которое и без того с начала 1976 года находилось в упадке, привело к массовой безработице, особенно затронувшей недавно переехавших в города, а сокращение выплат улемам усилило недовольство этого влиятельного класса. В конце 1977 года иранские интеллектуалы и профессионалы, отчасти ободренные заявлениями Amnesty International, Международной конфедерации юристов и президента Джимми Картера, начали распространять петиции и письма, призывавшие к расширению демократических прав[12]. Большой образованный и студенческий класс и недавно политизированный класс городской бедноты, пользовавшийся поддержкой и находившийся под влиянием сети мечетей, обеспечили основу для новой массовой политики.
В начале 1978 года полуофициальная газета «Эттелаат» опубликовала вдохновенный материал с непристойным нападениме на Хомейни, который тогда критиковал режим из Ирака. Последовали демонстрации с жертвами. После этого демонстрации возобновились во время традиционного сорокадневного траура, а религиозные, либеральные и левые силы постепенно объединились против режима. Хомейни отправился во Францию, где он мог легко общаться с революционными лидерами в Иране; руководство либерального Национального фронта достигло соглашения с ним, тогда как уступки шаха были слишком малы и произошли слишком поздно. Жест шаха, назначившего Шапура Бахтияра премьер-министром, привел к изгнанию Бахтияра из Национального фронта. Бахтияр не смог предотвратить возвращение Хомейни в Иран, и аятолла стал, даже для многих секуляристов, символическим революционным лидером. В феврале 1979 года техники иранских ВВС при поддержке марксистского партизанского движения «Федаян-е хальк» (ОФИН – Иран-1979) и мусульманского левого партизанского движения «Моджахедин-е хальк» (ОМИН – Иран-1979) захватили для революционеров власть в Тегеране, и назначенный Хомейни премьер-министр Мехди Базарган вступил в должность.
С тех пор, по крайней мере до 1983 года, революция все больше двигалась в направлении абсолютистского религиозного радикализма Хомейни. Во-первых, министры Национального фронта подали в отставку. Затем, когда 4 ноября 1979 года сотрудники посольства США были взяты в заложники молодыми «последователями линии Хомейни», Базарган и его министр иностранных дел Эбрахим Язди были вынуждены уйти в отставку из-за невозможности добиться освобождения заложников. Абольхасан Банисадр, одобренный Хомейни в качестве президента, продержался на своем посту дольше, но его власть уменьшалась, и он был свергнут в июне 1981 года. Партия Исламской Республики Хомейни получила почти полный контроль над кабинетом министров и парламентом. Однако, как только партия добилась фактической монополии на правительство, она утратила сплоченность, и все чаще слышались слухи о внутренних разногласиях – расхождениях внутри правящих групп по таким вопросам, как дальнейшая земельная реформа, личная власть, внешняя политика и преемственность позиции Хомейни в качестве обладателя вилаят аль-факих («опека правоведа»). Если сперва на подъеме были религиозные радикалы типа Хомейни, то начале 1983 года консерваторы стали более сильными и заблокировали меры по земельной реформе и монополии на внешнюю торговлю. Влияние базара и других групп среднего класса, казалось, росло, предпринимались шаги к политической нормализации и централизованному контролю над религиозными радикалами.
К теориям революции, проливающих свет на два главных переворота, произошедших в Иране в этом столетии, относятся теория революции J-кривой Джеймса Дэвиса и «Анатомия революции» Крейна Бринтона. Дэвис предполагает, что революции возникают после значительного периода экономического роста, за которым следует более короткий период резкого экономического спада. К.-Э. Лабрусс уже описал экономические улучшения, за которыми последовал резкий спад, предшествовавший Французской революции[13]. J-кривая Дэвиса соответствует дореволюционному опыту Ирана в 1970-х годах. В меньшей степени под эту модель может подойти и революция 1905-1911 гг., поскольку некоторые исследователи отмечают период роста в конце XIX в., за которым последовали экономические трудности, вызванные расточительностью шаха, а также экономическими и политическими проблемами России после 1904 г.
Помимо модели Дэвиса, сравнительной моделью, которая лучше всего подходит для объяснения революции 1978-1979 годов, является скорее описательная, чем объяснительная типология Бринтона[14]. Политические, экономические и финансовые проблемы старого режима, делавшего невозможным правление по-старому и вынуждавшего приспосабливаться к новым группам, были отчетливо видны как на примере меньших кризисов, предшествовавших революции, так и в революции 1978-1979 годов. Такие кризисы, в несколько иной форме, были особенно характерны для финансового положения, предшествовавшего Английской (XVII век) и Французской (XVIII век) революциям, о которых говорил Бринтон. Политическое отчуждение интеллигенции и элиты, в том числе государственных деятелей, от двора было столь же характерно для Ирана в 1970-е годы, как и для России в начале ХХ века. Постепенный и несколько неожиданный переход от демонстраций к революции, характерный для революций Бринтона, также характеризовал обе иранские революции. Еще летом 1978 года, после многочисленных крупных демонстраций и беспорядков, большинство иранских интеллектуалов высказали мнение, что движение закончилось, достигнув своей цели – либерализации и обещаний со стороны шаха, в частности свободных выборов, и многие люди, близкие к тому крылу движения, которое возглавлял Хомейни, настаивали на том, что он и его последователи не ожидали, что шах будет свергнут в ближайшее время.
Иранская революция 1978-1979 годов не соответствует в точности модели растущей радикализации, которая была фундаментальной для всех четырех революций Бринтона. Определить местонахождение Хомейни по шкале справа налево не так просто, как может показаться. С одной стороны, он фундаменталист, верующий в буквальное применение Писания (за исключением тех случаев, когда оно его не устраивает); с другой стороны, он не только яростный антиимпериалист, с особой неприязнью относящийся к посягательствам со стороны США и Израиля, но и человек, обеспокоенный бедностью, и эта обеспокоенность проявилась в таких программах, как бесплатное городское жилье, государственные коммунальные услуги и дальнейшая земельная реформа, несмотря на их скудный успех. Возможно, «популист» — это самое близкое политическое прилагательное, включающее одновременно левые и правые характеристики, ксенофобские, а иногда и фундаменталистские компоненты, которые это слово обозначает в американской истории. Популистские восстания, обращенные к субпролетариату на Западе, иногда превращались в самодержавные и даже фашистские движения, и некоторые иранцы и американцы сказали бы, что это изменение произошло или происходит в Иране.
Бринтон в своей типологии революций постулировал падение радикального элемента во время Термидора, когда большинство людей, перегруженных властью добродетели и справедливости, стали стремиться к более привычным, более мягким методам. Эта дерадикализация, в свою очередь, часто сопровождается самодержавным, обычно военным правлением: во Франции Наполеон сменил Директорию, а в России Сталин заменил НЭП. Ни один из этих этапов не произошел в Иране в начале 1983 года, но оба являются возможными. Действительно, ранние фазы Термидора вполне различимы: Иран предпринял серьезные шаги по нормализации своих экономических и политических отношений с идеологически расходящимися режимами – в частности, с Турцией, Пакистаном и некоторыми странами Западной и Восточной Европы. И хотя большая часть внутренней и внешней политики Ирана по состоянию на март 1983 года не смягчилась, усиление консервативной фракции в правительстве и декреты Хомейни от декабря 1982 года, предусматривающие некоторую защиту законных прав, могут быть ранними признаками Термидора.
С развитием социальной истории социально-экономические объяснения революций получили более широкое распространение, чем феноменологические сравнения Бринтона. Хотя его революцию 1978-1979 годов можно объяснить с точки зрения социально-экономической причинности (как я попыталась сделать выше и в других местах), Иран не столь точно вписывается в большинство существующих социально-экономических сравнительных схем, чем в базовую J-кривую или более разнообразную типологию Бринтона. Наиболее близкой к опыту Ирана социально-экономической моделью революции, по-видимому, является марксистская формула, без каких-либо усовершенствований или модификаций, добавленных в последнее время[15]. Эта формула, по существу, постулирует, что революция происходит всякий раз, когда производственные отношения – особенно контроль и собственность на основные средства производства общества – меняются, выходя за рамки способности старых форм политической власти и государственной организации подчинить себе новый экономический порядок. Такая ситуация, по существу, сложилась еще до обеих иранских революций.
В ходе революции 1905-1911 гг. Каджары все меньше представляли большинство экономически доминирующих групп и классов – растущий и часто процветающий класс крупных и средних торговцев, помещиков, особенно занятых выращиванием товарных культур, и племенных ханов. Корона не предпринимала попыток издавать законы и создавать условия, при которых торговля могла бы процветать, или строить государство таким образом, чтобы иметь возможность ограничить иностранный контроль. В то же время у Каджаров, в отличие от некоторых других ближневосточных правителей, не было стратегии повышения лояльности улемов, вместо этого корона добавила причин для недовольства улемов, позволяя их независимой власти расти. Хотя в Иране еще не было сильной буржуазии в современном смысле этого слова, группы, чьи интересы заключались в рационализации экономики, стимулировании торговли и производства и уменьшении иностранного контроля, наращивали масштабы своего влияния. Однако последние каджарские шахи, как правило, растрачивали государственные средства на роскошную жизнь и поездки за границу для придворных фаворитов и членов шахской семьи, не предвидя катастрофических финансовых последствий.
В революции 1978-1979 годов конфликт между крупными классами и самодержавием становится еще более очевидным. Разворот каджарской политики в сторону модернизации способствовал созданию значительной, хорошо образованной прослойки общества, большинство членов которой стали бюрократами и технократами, а другие представители этой прослойки освоили различные профессии и ремесла или занялись частным производством. Многие промышленники также происходили из скромной прослойки базарных торговцев. Помимо недовольства рабочих и субпролетариата растущими привилегиями не только иностранцев, но и богатых, недовольны были и иранские нувориши, то есть относительно привилегированные новые средние и высшие классы и богатые торговцы базара. Их экономическое будущее часто определялось произвольными и иррациональными распоряжениями сверху, в то время как они были лишены всякого реального участия в самоуправлении и политическом процессе. Как успехи, так и неудачи модернизации поставили различные классы, от городской бедноты до новых средних классов, в противоречие с самодержавным правительством. Такие противоречия ощущали и национальные меньшинства, которые были экономически угнетены и лишены собственных языков и культур.
Эти различные проявления недовольства объединились в два основных идеологических течения, которые уже существовали в зачаточном состоянии во время революции 1905-1911 годов: либеральное или левое стремление к вестернизации и фундаменталистское желание вернуться к «чистому» исламу, особенно в интерпретации аятоллы Хомейни и его окружения. Последнее одержало победу – отсюда и название «Исламская революция» – но недовольство, стоявшее за революцией, было, по крайней мере, в той же мере социально-экономическим, в какой и культурным[16].
Сравнение революций 1905-1911 и 1978-1979 годов друг с другом может внести такой же вклад в наше понимание Ирана в XX веке, как и сравнение их совместно с теориями и парадигмами, разработанными западными учеными. Хотя можно отметить много точек сходства и различий, наиболее поразительный момент в этом сравнении можно сформулировать как очевидный парадокс: Конституционная революция, несмотря на ведущую роль, которую в ней играли многие улемы, привела к почти полностью западной конституции и форме правления, в то время как революция 1978-1979 годов, в которой светские левые и либералы – наряду с религиозными силами – играли главную роль, привела к так называемой Исламской республике и конституции, делающей акцент на исламе. Более того, дело не просто в конституции. Революция 1905-1911 годов была явно секуляризирующей в целом ряде сфер жизни и права, в то время как революция 1978-1979 годов была столь же явно исламизирующей, несмотря на гораздо большую вестернизацию образования, права, правительства, культуры и экономики, которая имела место к тому времени. Правда, революционеры как в первом, так и в восьмом десятилетиях нашего столетия боролись против самодержавия, за большую демократию и за конституционализм, так что идеологическая преемственность была очень велика. Тем не менее идеология революционных вождей в обеих революциях была совершенно иной. Почему?
Ответ на этот вопрос во многом лежит в характере восприятия врага в каждой группе революционеров. В 1905-1911 годах революционеры боролись против традиционалистского режима и шаха, династия которого предприняла очень мало усилий по вестернизации, включая реформы, потенциально выгодные Ирану. Поэтому в начале века реформаторы, в частности, не принадлежавшие к улемам, но и некоторые либеральные представители прослойки улемов, легко поверили, что бороться с осуществляющим политическое и экономическое вторжение Западом, который, очевидно, был сильнее Ирана, можно, только если подражать некоторым западным образцам. Реформаторы XIX века призывали к армии западного образца, правовым реформам, четко организованной системе кабинета министров и современному экономическому развитию. Для мусульман многие подобные идеи были оправданы соответствующими интерпретациями Корана и мусульманских преданий, благоприятствующих переменам, получению знаний за пределами ислама и принятию мер, необходимых для противостояния неверующим. Когда после русско-японской войны конституции стали предметом всеобщего интереса, идея принятия конституции западного образца с целью ограничения самодержавия и достижения секрета западной силы приобрела большое значение. И это не было нелепым предположением. Большинство иранцев еще не были готовы свергнуть Каджаров, но многие хотели обуздать их произвол; конституция казалась хорошим способом достижения их относительно ограниченных целей и при более благоприятных обстоятельствах могла бы им стать.
Обе части иранской конституции (которая просуществовала до 1979 года), Основной закон 1906 года и Дополнительный Основной закон 1907 года, были в значительной степени заимствованы из бельгийской конституции. Ясное намерение состояло в том, чтобы иметь конституционную монархию с очень ограниченной властью, премьер-министра и его кабинет (назначения в который требовали одобрения парламента), а также гарантии свободы слова, печати и других гражданских прав. Положение о назначаемом сенате, половина членов которого должна была быть назначена короной в качестве консервативного противовеса Меджлису («нижней палате»), не было введено в действие до 1950 года, а ключевое положение, на котором настаивали лидеры улемов – комитет, состоящий по крайней мере из пяти ведущих представителей улемов, призванный принимать решения о совместимости законодательной деятельности Меджлиса с исламом, никогда не выполнялся по причинам, которые так никогда и не были должным образом объяснены. Возможно, улемы под руководством Сайеда Абдоллы Бехбехани уже настолько доминировали в первом Меджлисе, что больше не боялись принятия светских законов, противоречащих религиозной доктрине, или, возможно, Бехбехани тайно выступал против применения этого положения, потому что это могло уменьшить его собственную власть. В любом случае, революционные лидеры в 1905-1911 годах нашли свою модель в либерализме и конституционализме западного образца, и многие улемы, по крайней мере, разрешили принять конституцию. Другие отказались от нее, когда последствия секуляризации стали более очевидными, и многие из них пытались блокировать некоторые аспекты вестернизации[17]. Рост новых буржуазных сил и секуляристских идей продолжался в течение многих десятилетий после 1911 года.
Однако в 1978-1979 годах восприятие врага изменилось, и иранская реакция была соответственно иной. В течение пятидесяти лет династия Пехлеви форсировала вестернизацию Ирана. В ходе этой вестернизации подверглись нападкам обычаи и верования, а также прерогативы не только улемов, но и многих базари и простых крестьян, кочевников и городской бедноты. Пехлеви воспринимались как орудия западных или вестернизированных держав, главным образом Соединенных Штатов и Израиля, в гораздо большей мере, чем Каджары. Иранцы больше не могли принимать сильные армии, индустрию западного образца, современные правовые кодексы и образовательные системы как самостоятельные решения иранских проблем. Даже либеральная конституция подвергалась автократическим манипуляциям. Режим стал восприниматься, среди прочего, как слишком западный, и среди отчужденных членов общества развивался поиск корней и возвращения к «подлинным» иранским или исламским ценностям. Национализм, который привнес в доисламский Иран современные либеральные добродетели, проповедуемые такими интеллектуалами, как Мирза Ага Хан Кермани в XIX веке и Ахмад Касрави в ХХ веке, был в значительной степени создан шахами Пехлеви. Шахи пропагандировали доисламские мотивы в своих выступлениях и архитектурном стиле, а Мохаммад-Реза даже спонсировал расточительное празднование фиктивной 2500-летней годовщины иранской монархии и неудачно изменил дату начала иранского календаря с хиджры Мухаммада на основание доисламской монархии.
Хотя многие образованные иранцы придерживались своих либеральных или левых версий этой доисламской и западной формы национализма, некоторые видные интеллектуалы к началу 1960-х годов начали обращаться к новым идеям. В известном эссе Джалал Але-Ахмад атаковал такую «западную» идеологию, предлагая иранцам обратить взор скорее на свой собственный и восточный путь развития. Позже он попытался заново открыть для себя ислам, хотя его критический отчет о своем паломничестве заставляет сомневаться в том, что ему это удалось. Клерикальная и мирская религиозная оппозиция росла одновременно, и некоторые интеллектуалы публиковали новые эссе и переиздавали с новыми вступлениями работы религиозных реформаторов, таких как Джамаль ад-дин «аль-Афгани» и аятолла Наини начала XX века, который в 1909 году написал первый аргументированный клерикальный труд в защиту конституции западного образца как лучшего средства защиты от самодержавия. Ваидная партизанская группировка «Моджахедин-е Хальк» объединила новые интерпретации ислама с социалистическими идеями, которые часто были близки к идеям великого оратора и героя прогрессивных исламских революционеров Али Шариати (ум. 1977)[18]. Примечательно, что ни одну из этих групп или отдельных лиц не следует называть в подлинном смысле «фундаменталистской» или даже полностью «традиционалистской». Большинство просто желало избежать связанных с этим зол внутреннего деспотизма и «вестоксикации» — социально-экономической и культурной зависимости от Запада.
Все большее число иранцев переходило к прогрессивным версиям местной исламской идеологии, которой приписывалась способность восстановить самооценку иранцев и бороться с вестернизацией. Такие версии были возможны потому, что так много либеральных и даже левых идеалов содержалось в различных течениях исламского возрождения. Либеральные идеалы были, пожалуй, лучше всего представлены Мехди Базарганом и, в более традиционалистском ключе, аятоллой Шариатмадари, оба из которых играли важную роль в революции. Более прогрессивные интерпретации ислама исходили от очень популярного аятоллы Талегани и от Шариати, а левые – главным образом от Моджахедин. Многие продолжали еще в 1978-1979 годах выступать за соблюдение конституции 1906-1907 годов, хотя и подчеркивали необходимость осуществления ее положения о комитете, состоящем из пяти или более улемов, для обеспечения соответствия законов шариату.
Даже интерпретации аятоллы Хомейни, которые в конце концов в значительной степени победили, не были, несмотря на их отчасти «фундаменталистский» акцент на религиозной морали и наказаниях, действительно традиционными. Они содержали новые идеологические элементы, соответствовавшие Исламской революции и прямому правлению улемов. Идея Хомейни о прямом правлении улемов является новой для шиизма, как отмечали не только западные ученые, такие как я, но и мусульмане, поддерживающие Хомейни:
«Муджтахидов до некоторой степени сдерживала доктрина о присущей им нелегитимности политической власти в отсутствие Имама. Позиция усулитов не рассматривала возможности появления одного из муджтахидов в качестве муджтахида муджтахидов, то есть самого Имама. И эта путаница возникла, когда Имам Хомейни вернулся в Тегеран из Парижа во время революции. Некоторое время его называли «Наиб-и Имам». Лишь постепенно слово «наиб» было отброшено, и он стал Имамом Хомейни. Конечно, титул имама не означает, что он двенадцатый имам. Это просто означает, что в данный момент он является лидером уммы. Другими словами, это новая доктрина, что-то вроде «первый среди равных»…. Хотя люди могут следовать за другими муджтахидами в религиозных вопросах, они также могут следовать за Имамом Хомейни как политическим лидером Исламского государства, Революции, действительно, лидером уммы сегодня. Таким образом, Революция в некотором смысле продвинула шиитскую политическую мысль дальше. По сути практическая трудность создала ситуацию, когда один из муджтахидов может стать имамом уммы. И это, конечно, большой шаг вперед по сравнению с прежней позицией шиитской политической мысли»[19].
Победа более абсолютистской версии ислама Хомейни, с добавлением к существующим доктринам власти улемов понятия прямого правления, произошла не потому, что большинство людей действительно предпочитало ее более обширной или прогрессивной версии других духовных и светских исламских мыслителей, а потому что вследствие своего доктринального абсолютизма (а также харизмы и лидерских качеств) Хомейни был самым бескомпромиссным противником Пехлеви, самой монархии, а также иностранного контроля и культурного господства.
Существует некоторое сходство, не совсем случайное, между «манихейским» мировоззрением Хомейни и других мусульманских мыслителей и более распространенным явлением «тьермондизма». «Манихейская» тенденция видит мир в значительной степени разделенным на справедливых угнетенных мусульман и западных или связанных с Западом угнетателей, а более общая идеология Третьего Мира также видит его экономически истощенным и культурно колонизированным империалистическим Западом. Такое восприятие «мы» и «они», Третьего мира и Запада, не дает должного представления о внутренних проблемах, классовых и других противоречиях внутри обеих культур. Шариати, Банисадр, Готбзаде и другие находились под непосредственным влиянием тех или иных разновидностей тьермондизма, включая изощренную версию марксистской теории зависимости, с которой выступал Поль Вьель, давний друг и наставник Банисадра, и идеи Франца Фанона, которыми восхищался Шариати. Сам Хомейни, вероятно, не был совершенно невосприимчив к таким течениям. По крайней мере один исследователь мысли Хомейни отметил, что аятолла является сторонником тьермондизма, и предположил, что это связано с его контактами с палестинцами в Ираке, поскольку такие аргументы вошли в его беседы и труды во время его ссылки в эту страну. Слияние «современного» светского манихейства, «традиционного» ислама и бескомпромиссной враждебности к монархии, зависимости и империализму создало революционную идеологию, которая отличала революционеров от западных и вестернизированных угнетателей так же, как конституционалистская идеология 1906 года отличала революционеров от традиционных, не модернизировавшихся автократов.
Смесь ислама и тьермондизма соответствует антизападным, антиимпериалистическим настроениям, особенно среди студентов и тех слоев городского населения, которые – в отличие от прозападного меньшинства среди иранцев с их западным стилем, как правило, хорошо оплачиваемой работой в государственном или частном секторе –либо были бедняками, либо были задействованы в традиционной экономике. Революционерам в 1905-1911 годах не нравились посягательства русских и англичан, но их гнев был прежде всего направлен против династии Каджаров и ее неспособности организовать сильное и функционирующее государство и нацию. Несмотря на то, что основной гнев революционеров в 1978-1979 годах, по-видимому, также был направлен против династии и шаха, эти случаи на самом деле не параллельны. Покойный шах, с той или иной степенью точности, рассматривался как добровольный инструмент Запада, чья культура и экономический контроль проникли в Иран гораздо более оскорбительным для большинства образом, чем это было в 1905 году. Иранцы связывали западные вещи с их бедственным положением, и они думали, что их культурные и экономические проблемы могут быть решены только возвращением к тому, что они считали чисто исламскими порядками. Таким образом, парадокс более «традиционалистской» исламской, более «антисовременной» реакции в революции 1978-1979 гг., чем в революции 1905-1911 гг., может быть объяснен прежде всего как реакция на быстрый эксплуататорский рост западного влияния, западнических правителей и новых форм империализма в промежуточный период.
Никки Р. Кедди
Источник: The American Historical Review, Vol. 88, No. 3 (Jun., 1983), pp. 579-598.
[1] Фундаментализм здесь используется для обозначения движений, призывающих к возвращению к пониманию религии, основанному на писании. Фундаменталистские движения – это в основном явления XIX и ХХ веков, и ни одно из них не стремится к истинному воссозданию религиозного прошлого.
[2] Гад Гильбар отметил, что в конце XIX – начале ХХ веков производство зерна сильно упало, так что пшеница и ячмень превратились из экспортных товаров в импортные. Последовавший за этим рост цен на продовольствие привел к хлебным бунтам, часто возглавляемым священнослужителями, и к требованиям прекратить экспорт зерна. Крупные торговцы поощряли перенос производства с зерна и хлопка на опиум, что, по мнению Гильбара, улучшало благосостояние почти всех групп, занятых производством и сбытом опиума. Gilbar, «Persian Agriculture in the Late Qajar Period, 1860-1906: Some Economic and Social Aspects,» Asian and African Studies, 12 (1978): 321-65. Более подробное исследование Роджера Т. Олсона о выращивании и продаже опиума показывает, что производство опиума помогало более обеспеченным, но обрекало более бедных крестьян и горожан на значительные колебания цен на основные сельскохозяйственные продукты, а иногда и голод. Акцент на опиуме явно усиливал социальное и экономическое расслоение. Olson, «Persian Gulf Trade and the Agricultural Economy of Southern Iran in the Nineteenth Century,» in Michael E. Bonine and Nikki R. Keddie, eds., Modern Iran: Tle Dialectics of Continuity and Change (Albany, N.Y., 1981), 173-89. Заявляя о «некотором повышении уровня жизни крестьян», Гильбар утверждал: «Во-первых, существуют различные свидетельства в пользу того, что крестьяне во многих районах имели более разнообразный ежедневный рацион, потребляя товары, которые они вряд ли могли себе позволить раньше. Сахар, чай, табак и опиум являются, пожалуй, лучшими образцами предметов, которые крестьяне потребляли в больших количествах в конце XIX века. Анализ Гильбара содержит ряд проблем. Он не только представил доказательства четырех продуктов, которые не являются здоровыми и не должны быть приведены в качестве доказательства в пользу «более разнообразного ежедневного рациона», но он также не заметил, что эти четыре продукта вполне вероятно заменили продукты питания, которые, по его собственным данным, становились дорогими. Опыт большинства современных стран говорит о том, что срабатывал своего рода диетический закон Грэшема, вытесняя фрукты, овощи и мясо, когда становятся доступными менее питательные и менее дорогие продукты, и британские документы, а также литература о путешествиях подтверждают утверждение, что опыт современного Ирана не является исключением. Некоторые из других доводов Гильбара более убедительны, но спор еще далек от завершения, и Виллем М. Флур в своем докладе на конференции 1981 года в Гарварде, посвященной иранской революции 1905-1911 годов, высказался за массовое уничтожение иранцев в дореволюционный период. Мои аргументы и выводы см. в книге: Nikki R. Keddie, Roots of Revolution: An Interpretive History of Modern Iran (New Haven, 1981), esp. 54-57.
[3] См. Gene R. Garthwaite, Khans and Shahs: The Bakhtiari in Iran (Cambridge, 1983) и «Khans and Kings: The Dialectics of Power in Bakhtiari History», in Bonine and Keddie, Modern Iran, 159-72; Willem M. Floor, «The Political Role of the Lutis in Iran», ibid., 83-95; Ervand Abrahamian, Iran between Two Revolutions (Princeton, 1982); John Malcolm, The History of Persia, 2 (London, 1815); and Keddie, Roots of Revolution, chaps. 2-3. См. дополнительную информацию в многочисленных антропологических статьях об иранских кочевниках.
[4] Особенно см. Juan R. Cole, «Imami Jurisprudence and the Role of the Ulama: Mortaza Ansari on Emulating the Supreme Exemplar,» in Nikki R. Keddie, ed., Religion and Politics in Iran (New Haven, 1983), 33- 46; and Mortaza Ansari, Sirat an-Najat (n.p. [Iran], A.H. 1300 [1883]).
[5] Особенно см. Eric Hooglund, «Rural Participation in the Revolution», Middle East Research and Information Project Reports, 87 (1980): 3-6; и Mary Hooglund, «One Village in the Revolution», ibid., 7-12. Эрванд Абрахамян и Фархад Каземи в своей основополагающей статье подчеркивают то, что я считаю частично производными чертами иранского крестьянства, объясняя его в целом нереволюционный характер, а именно отсутствие значительных внешних рыночных связей и значительной прослойки среднего крестьянства, которое в других местах было признано решающим в руководстве крестьянскими восстаниями; Abrahamian and Kazemi, «The Non-Revolutionary Peasantry in Modern Iran,» Iranian Studies, 11 (1978): 259-304. Авторы недооценили роль географии, технологии и экологии, хотя и в меньшей степени, чем многие историки, специализировавшиеся на социальной истории и сравнительных исследованиях. Засушливый климат большей части Ирана означал, что его крестьяне всегда были менее плотно расселены и, следовательно, им было труднее самоорганизоваться. Они были, как отмечают авторы, в большей степени зависимы от относительно дорогих подземных ирригационных систем, которые легко попадали под контроль землевладельцев. Господство племенных ханов над крестьянами, возможно, также уменьшило крестьянский революционный потенциал. Местные крестьянские восстания были частыми, но не могли распространиться широко, учитывая разбросанное расположение деревень и сильную местную власть. Густонаселенные, производительные и организованные земли Китая, например, способствовали гораздо более организованному и дисциплинированному, а часто и бунтарскому крестьянству. Появление сильного среднего крестьянства во многом было обусловлено такой обстановкой. Этот аргумент, основанный на окружающей среде, подтверждается собственным опытом Ирана: наиболее революционные иранские крестьяне живут в густонаселенной рисоводческой провинции Гилян с высоким уровнем осадков, хотя и с меньшим акцентом на экологию. Абрахамян и Каземи рассмотрели все важные вопросы, но я бы больше акцентировал внимание на экологической основе этого вопроса.
[6] Особенно см. Hamid Algar, Mirza Malkum Khan (Berkeley and Los Angeles, 1973); Nikki R. Keddie, Sayyid Jamal ad-Din «al-Afghani» (Berkeley and Los Angeles, 1972); and Mangol Bayat, Mysticism and Dissent: Socioreligiouns Thought in Qajar Iran (Syracuse, N.Y., 1982). Среди важных первичных и аналитических работ о каджарских реформаторах на персидском языке: Fereidun Adamiyyat, Fekr-e Azadi (Tehran, A.H. 1340 [1961]); Mirza Aqa Khan Kermani et al., Hasht Behesht (n.p., n.d.); Nazem al-Islam Kermani, Tarikh-e bidari-ye Iranian (Tehran, A.H. 1332 [1953]); Ibrahim Safa’i, Rahbaran-e Mashruteh (Tehran, A.H. 1344 [1965-66]; Sefatallah Jamali Asadabadi, ed., Maqalat-e Jarmalivyeh (Tehran, A.H. 1312 [1933-34]); Iraj Afshar and Asghar Mahdavi, Mainmu’eh-ve asnad va madarek-e chap nashodeh dar bareh-ye Sayyed Jamal ad-Din mashhur be Afghlani (Tehran, 1963); and Mohammad Mohit Tabataba’i, Majmueh-ye asar-e Mirza Malkum Khan (Tehran, A.H. 1327 [1948-49]).
[7] См. «Религия и восстание в Иране: Табачный протест 1891-1892 годов» (Nikki R. Keddie, Religion and Rebellion in Iran: The Tobacco Protest of 1891-1892 (London, 1966) и цитируемые в нем персидские, французские, русские и английские источники.
[8] Richard W. Cottam, Nationalism in Iran (2d edn., Pittsburgh, 1979); and Keddie, Roots of Revolution.
[9] Изменение иранских настроений в это время ясно просматривается из документов, касавшихся Ирана в британском министерстве иностранных дел. Также см. Nikki R. Keddie, «Religion and Irreligion in Early Iranian Nationalism», in Keddie, ed., Iroa: Religion, Politics, and Society (London, 1980), 13-52.
[10] Персидская литература об этой революции огромна. Она включает в себя бесценную классику Назема аль-Ислама Кермани, Ахмада Касрави, Мехди Малекзаде и Сейеда Хасана Тагизаде, а также работы Ферейдуна Адамийята и Хомы Натега. Основные книги на английском языке см.: Edward G. Browne, The Persian Revolution of 1905-1909 (Cambridge, 1910); and Robert A. McDaniel, The ShusterMission and the Persian Constitutional Revolution (Minneapolis, 1974). Другие персидские работы, которые я нашел полезными для изучения Конституционной революции, включают: Amin ad-Dauleh, Khaterat-e siyasi, ed. Hafez Farman-Farmaiyan (Tehran, 1962); Abolhasan Bozorgomid, Az mast ke bar mast (n.p., n.d.); «Haidar Khan Amu Oghli,» Yadgar 3 (A.H. 1325 [1946-47]): 61-80; and Mehdi Qoli Hedayat Mokhber as-Saltaneh, Khaterat va khaterat (Tehran, A.H. 1329 [1950-51]).
[11] «Защита конституционализма» была написана в 1909 году аятоллой Наини. Хотя, среди прочих, она была рассмотрена Х. Альгаром, я не видел ни одной персидской или западной книги, которая упоминала бы о ней до ее переиздания в 1955 году с введением аятоллы Талегани; см. Algar, «The Oppositional Role of the Ulama in TwentiethCentury Iran,» in Nikki R. Keddie, ed., Scholars, Saints, and Sufis (Berkely and Los Angeles, 1972). Наини, по-видимому, изъял книгу из обращения вскоре после ее публикации; см. Abdul Hadi Hairi, Shi’ism and Constitutionalism in Iran (Leiden, 1977), 124, 158.
[12] Экономические и политические события 1970-х годов хорошо освещены в работах: F. Halliday, Iran: Dictatorship and Development (Harmondsworth, Middlesex, 1979); R. Graham, Iran: The Illusion of Power (rev. edn., London, 1979); and Keddie, Roots of Revolution, chap 7.
[13] См. Davies, «Towards a Theory of Revolution», in Davies, ed., When Men Revolt and Why (New York, 1971), 137-47; и Labrousse, La Crise de l’economiefran(aise lafin de l’ancien regime et au debut de la revolution (Paris, 1944), introduction.
[14] Джеймс А. Билл отметил соответствие между взглядами Бринтона и событиями 1978-1979 годов; см. Bill, «Power and Religion in Revolutionary Iran,» Middle EastJournal, 36 (1982): 22-47, esp. 30. Степень этого соответствия очевидна в кратком изложении Бринтоном моделей, наблюдаемых в четырех великих революциях, которые он рассматривал: «Во-первых, все эти общества в целом находились на экономическом подъеме до того, как произошла революция, и революционные движения, по-видимому, происходят от недовольства небезуспешных людей, которые чувствуют ограничение, стеснение, раздражение, а не просто сокрушительное угнетение… Во-вторых, мы находим в нашем дореволюционном обществе определенные и действительно очень горькие классовые антагонизмы…. В-четвертых, государственный аппарат явно неэффективен, отчасти потому, что новые условия … а именно условия, сопутствующие экономическому росту и развитию новых обеспеченных классов, новых способов передвижения, новых методов ведения бизнеса… создавали невыносимую нагрузку на правительственную машину, приспособленную к более простым, примитивным условиям. В-пятых, … многие представители старого правящего класса … начинают не доверять себе или теряют веру в традиции и привычки своего класса, становятся интеллектуалами, гуманистами или переходят на сторону атакующих групп… Правящий класс становится политически неумелым…. Можно с уверенностью сказать, что ни одно правительство не будет свергнуто на его территории, пока оно не утратит способность адекватно использовать свои военные и полицейские полномочия. Эта потеря способности может проявляться в фактическом дезертирстве солдат и полиции с переходом на сторону революционеров, или в глупости, с которой правительство управляет своими солдатами и полицией, или сразу в том и другом… С приходом к власти революционеров становится ясно, что они не едины. Группу, которая доминирует на этих первых этапах, мы называем умеренными, хотя эмоциональным сторонникам старого режима они кажутся наиболее неумеренными…. В кризисный период у власти находятся крайние радикалы, отъявленные революционеры…. Это повсеместное господство террора в кризисный период отчасти объяснимо с точки зрения давления военных потребностей и экономической борьбы, а также других факторов, но, вероятно, его также следует объяснять как проявление усилий по достижению откровенно моральных и религиозных целей здесь, на земле…. Поразительное единообразие … это их аскетизм или … осуждение того, что мы можем назвать как малыми, так и большими пороками». Brinton, The Anatomy of Revolution (Vintage Books, rev. edn., London, 1965), 250-51, 550.
[15] Основная точка зрения Маркса и Энгельса изложена с некоторыми вариациями в нескольких работах, начиная с «Коммунистического манифеста». К последним теоретическим работам, затрагивающим сравнительную революцию и в некоторой степени находящимся под влиянием Маркса, относятся работы Теды Скочпол, Чарльза Тилли, Эрика Хобсбаума, Джорджа Руда и Баррингтона Мура. Хотя они в значительной мере проливают свет на такие темы, как «примитивные мятежники» (Хобсбаум), автономия государства (Скочпол), природа городских и сельских мятежных толп (Руд) и причины, по которым в некоторых обществах произошли крупные революции, а в других – нет (Мур), они могут сказать меньше о том, какие силы привели к революции в Иране, чем мог бы сказать Маркс. Естественно, изучение иранской революции не было их целью, но, безусловно, социальными историками и социологами должно быть проделано больше работы, чтобы произвести общие гипотезы или теории, которые охватят иранский феномен, тем более, что он может оказаться далеко не последним в своем роде. См.: Scopkol, «Rentier State and Shi’a Islam in the Iranian Revolution,» Theo?y and Society, 11 (1982): 265-83, with comments by Eqbal Ahmad, Nikki R. Keddie, and Walter L. Goldfrank, ibid., 285-304.
[16] Важную сравнительную дискуссию о революции 1978-1979 годов см. в готовящейся книге Гэри Сика. Некоторые из тех же моментов он предварительно осветил в недавней статье; см. Sick, «Washington’ s Encounter with the Iranian Revolution», in Nikki R. Keddie and Eric Hooglund, eds., The Iranian Revolution ad the Islamic Republic (Washington, 1982), 127-31, и его расшифрованные замечания в последующей «Общей дискуссии», ibid., 155-68.
[17] Роль улемов в революции 1905-1911 годов стала предметом споров, отчасти потому, что ученые позволили своей интерпретации истории отражать их взгляд на действия улемов с начала 1960-х годов. В 1969 году Хамид Альгар еще более решительно, чем предыдущие авторы, высказал общее мнение о важности и прогрессивности улемов того времени, но Саид Амир Арджоманд в различных статьях и Виллем М. Пол в недавней переоценке преуменьшили прогрессивную роль улемов в 1905-1911 годах, как и в другие периоды. См. Algar, Religion and State in Iran, 1785-1906 (Berkeley and Los Angeles, 1969), esp. chap. 14; Arjomand, «The Ulama’s Traditionalist Opposition to Parliamentarianism, 1907-1909,» Middle East Studies, 17 (1981): 174-90, and «The State and Khomeini’s Islamic Order,» Iranian Studies, 13 (1980): 147-64; Floor, «The Revolutionary Character of the Iranian Ulama: Wishful Thinking or Reality?» Intermational Jourmal of Middle East Studies, 12 (1980): 501-24; and Keddie, Religion and Politics, 73-98.
[18] Об этих интеллектуалах см. Yann Richard, «Contemporary Shi’i Thought,» chapter 8 part 2 of Keddie, Roots of Revolution; and Keddie, Roots of Revolution, chapter 8 part 1: «Intellectual and Literary Trends to 1960.» Среди наиболее важных работ этих интеллектуалов, которые дают представление об их критике «вестоксикации» многих иранцев и предлагают альтернативные исламские реформы, которые некоторые из них выдвинули: Jalal Al-e Ahmad, Gharbzadegi (Tehran, A.H., 1341 [1961-62]), and Dar khedmat va klianat-e raushanfekran (Tehran, n.d.); Abolhassan Bani Sadr, Eqtesad-e tauhidi (n.p., n.d.); Ali Shariati, Tashayyo’-eAlavi va Tashayyo’-e Safavi (n.p., A.H. 1352 [1973?]), and Islamshenasi (n.p., n.d.); and Ayatollah Mahmud Taleqani, Islam va Malekiyyat dar moqayeseh be nezamha-ye eqtesadi-ye gharb (n.p., n.d.).
[19] Kalim Siddiqui [sic, Siddiqi] et al., Tlhe Islamic Revolution: Achievements, Obstacles, and Goals (London, 1980), 16-17.