Фуад Аджами. Исчезнувший Имам: Муса ас-Садр и шииты Ливана. Ч. 5. Политический канатоходец
Летом 1978 года Муса ас-Садр, духовный лидер мусульман-шиитов в Ливане, таинственно исчез во время визита в Ливию. Будто повторяя шиитский нарратив о «Скрытом Имаме», этот современный имам оставил своих последователей в неведении о его местонахождении и судьбе, вдохновив их на то, чтобы на протяжении последующих лет отстаивать его наследие и ожидать его возвращения. Прибыв в Ливан в 1959 году из Ирана никому неизвестным ученым, он постепенно взял на себя роль харизматичного муллы и сыграл важную роль в превращении шиитов, тихого и угнетенного исламского меньшинства, в убежденных политических активистов. Каким человеком был Муса аль-Садр? Какие убеждения в шиитской доктрине воплощала его жизнь? Как он вписался в клубок сложных взаимоотношений между враждующими группировками Ливана? Что стояло за его исчезновением? В своем увлекательном и убедительном повествовании американский автор ливанского происхождения Фуад Аджами воскрешает забытую историю ливанских шиитов, показывая связь и переплетение жизни и творчества Мусы ас-Садра с более крупными событиями прошлого и настоящего шиитского мира.
В Сайиде Мусе ас-Садре присутствовало стремление понравиться посторонним людям. Это было качество его личности, на которое указывал его проницательный христианский поклонник, когда описывал встречи священнослужителя с другими как «ритуалы соблазнения»[1]. Это было качество, которое у некоторых знавших его людей в Ливане ассоциировалось со страной его рождения. (Образ более утонченного, более изящного, более неоднозначного Ирана всегда противопоставлялся более резкой и жесткой арабской культуре. Иранцы, как сказал один ливанец, имея в виду это измерение личности священнослужителя, могут перерезать человеку горло кусочком ваты)
Это также было качество, которое вызывало вопросы о его искренности. Сайид Муса был человеком, который появлялся как в церквях, так и в лагерях палестинских беженцев. Он был человеком, который проявлял осторожность, отдавая дань почтения арабскому национализму, называя Персидский залив Арабским заливом (на чем настаивали панарабисты). Тем не менее, в его окружении были иранские телохранители и борцы против иранского шаха, и, как сообщалось, именно среди этих иранцев он действительно ощущал себя как дома. Он проповедовал мир и сосуществование, но руководил вооруженными митингами и однажды заявил своим последователям, что «оружие – украшение мужчин». Ливанский истеблишмент выделил ему место, министры и представители президента республики провожали и встречали его в аэропорту во время его частых поездок, и все же вокруг него сохранялась атмосфера конспирации, а также ощущение, что он преследовал свои собственные планы.
Для более широкого мира (суннитского) арабского ислама двусмысленность этого человека была двусмысленностью, связанной с его верой. В истории развития исламской цивилизации существовали две различные культурные ориентации: захиритская ориентация — буквально означающая внешнее в вещах — которая подчеркивала внешний смысл религиозных писаний, очевидный порядок вещей, и батинитская ориентация, которая подчеркивала внутренний смысл веры, эзотерический, к которому большинство было слепо, и о котором знали только посвященные, то есть те, кто следовал за имамом. Захиритская ориентация была ориентацией господствующего суннитского ислама и его уверенных в себе городов и институтов. Батинитская традиция стала культурой обездоленных шиитов, некоего подполья. Здесь, в Ливане, в лице Мусы ас-Садра, проявляла себя квинтэссенция батинитской традиции. Никто точно не знал, чего точно хотел «имам» и к какому месту он принадлежал. Когда в Ливане все развалилось, когда мужчины взялись за оружие и были вынуждены заявить о себе, а страна раскололась на враждующие общины, священнослужитель, выступавший с таким количеством намеков и посланий, который отказался выложить на стол все карты, был недостаточно ливанцем для тех, кто поддерживал его в ранние годы, или недостаточно арабом для палестинцев и их ливанских союзников.
Поднимаясь на пьедестал власти, Муса ас-Садр заискивал перед маронитской элитой. Их признание его имело решающее значение для его ранних начинаний. Он и окружавшие его обеспеченные шииты разделяли с облеченными властью маронитами общую оппозицию склонности суннитов к панарабизму. И шииты, и марониты были носителями традиций замкнутости и отделения от окружавшего Ливан арабского мира. Обращение Мусы ас-Садра к маронитам было стандартным приемом, который реформаторы применяли, действуя от имени бесправного населения: шииты, по его словам, были жителями Ливана, и будь у них хоть малейший шанс, будь у них приличная доля от общего блага и покровительство государства, они были бы «верными сынами» этой земли.
Но после вторжения палестинцев в Ливан марониты не были настроены обсуждать реформы, и Сайид Муса вскоре потерял свою маронитскую опору. Марониты размышляли о чистоте страны, о своей власти над собственным миром. В течение двух десятилетий удача вкупе со склонностью жителей Передней Азии к компромиссам, к тому, чтобы смотреть за пределы политических страстей, удерживали Ливан в стороне от арабо-израильского конфликта. Удача уже почти закончилась. Изгнанные из Аммана бедуинской армией короля Хусейна палестинские памфлетисты создали свой новый плацдарм в Ливане. Некогда робкие палестинские беженцы превращали свои лагеря в вооруженные крепости. Маронитская Гора наблюдала за переменами с растущим опасением: новые люди с оружием, новые источники проблем, «чужие», множились и угрожали знакомому им миру. Больше было невозможно сохранять чувство безопасности, которое примиряло маронитов с Великим Ливаном. Их любимая страна становилась чужим миром. Паника гнала маронитов за пределы их территории: они хотели стоять на твердой почве. Их ведущие семьи, которые знали арабский мир, которые когда-то были уверены в своем праве на управление страной, в своей способности заключать разумные сделки с другими общинами в этой стране, даже с арабским миром за ее пределами, проигрывали более пуристически настроенным мужчинам. Как выразился один наблюдатель, перемены в маронитской общине, породившие воинствующих ополченцев, были «местью «мелкого» маронита, деревенщины, неотесанного мужлана типичной фигуре предпринимателя»[2]. Поруганная страна должна была быть возвращена ее хозяевам. Арабский мир потворствовал беспорядкам в Ливане, давал палестинцам рычаги влияния, предоставлял им деньги и оружие. Его безответственность породила у маронитов озлобленное чувство того, что их предали.
Маронитская паника по поводу того, что оказалась пущенной на самотек, можно было увидеть в показательном вопросе, который возник в 1972 году, когда обсуждался законопроект, который предоставил бы главам иностранных государств право покупать землю в Ливане без ограничений. Земля Ливана, по словам маронитских критиков этого закона, оказалась бы скуплена, если бы этот закон был принят. Этот вопрос, который был одновременно осязаемым и служил выражением более широких опасений по поводу направления развития страны, поднимался в пастырском письме патриарха маронитов того года. Страна, по словам патриарха, находится на перепутье. «Множатся планы, которые сделают ливанские земли, ливанское гражданство, а также ресурсы страны доступными для всех, которые широко откроют двери страны, погрузят ее политику в неопределенность, нарушат ее отношения и сделают неясными ее возможности»[3].
Отношения Мусы ас-Садра — и шиитов в целом – с палестинцами были еще более запутанными и проблематичными. Священнослужитель импровизировал и занял роль посредника между палестинцами и маронитами, когда это еще было возможно. Он делал стандартные заявления о верности палестинскому делу, необходимые в арабской политике. Еще в 1970 году, когда палестинское присутствие в Ливане было все еще достаточно скромным, а сам он все еще находился на пути к возвышению, он легко заверял других, что «палестинское сопротивление и суверенитет Ливана совместимы», что палестинцы могут действовать из Ливана и наносить удары по Израилю, и что такие операции не дают Израилю никакого законного права на возмездие. Ливан, по его словам, не может быть «полицейским в интересах Израиля» и держать палестинцев под контролем[4]. Он позиционировал себя, или пытался позиционировать, как посредника между маронитами, которые выступали против палестинского вооруженного присутствия в стране, и суннитами, которые предлагали палестинцам свою поддержку[5]. Время от времени он говорил об общей проблеме обездоленных палестинцев и шиитов. Но поскольку череда вторжений палестинцев в Израиль и ответных действий Израиля на юге Ливана принесла его сторонникам еще большие страдания, ему было труднее дать последовательный ответ. Шииты, как заявил он сотруднику американского правительства, сочувствуют палестинцам, но «наше сочувствие больше не распространяется на действия, которые подвергают наш народ дополнительным страданиям и лишениям»[6].
Судьба сыграла с ними одну из своих жестоких и ироничных шуток. Шиитские деревни и города, обойденные вниманием истории и бедные на крупные события, оказались в самом эпицентре бури. Деревни с грунтовыми дорогами стали, по палестинскому замыслу, базой для «реконкристы арабской Палестины». Палестинцы не принесли мужчинам и женщинам юга Ливана извинений за то, что нарушили их жизнь. Это место было превращено в часть чего-то большего, чем само это место. И в ходе этого процесса «приземленные» притязания сельского населения на свою собственную землю могли быть отброшены в сторону. Глубинка, во многом все еще не имевшая своего голоса, столкнулась с памфлетистами, готовыми рвать свои глотки: это был неравный поединок. Арабские деньги поступали к палестинцам из стран Персидского залива и Ливии. Зарождавшееся шиитское движение, возглавляемое священнослужителем, не шло ни в какое сравнение с палестинскими организациями. Шииты не были столь красноречивыми и организованными. Палестинцы принадлежали к мейнстриму арабской политической жизни: они были людьми арабского городского уклада, большинство из них мусульмане-сунниты. Когда в 1948 году их лишили собственности, они проложили себе путь и в арабские суды, и в националистические движения. Они знали арабский мир, его обычаи и его власть предержащих, участвовали в распространении мифов и символов арабского национализма. Арабский мир не смог вернуть им то, что было потеряно в 1948 году из-за сионистов, и он сделал то, что было лучше всего. Он пригласил палестинцев в арабские советы власти. В рамках арабского мира гораздо более убедительным было дело палестинцев, а не дело маргинального шиитского населения. В этом более широком политическом и культурном контексте шииты были чужаками.
Шииты знали достаточно об Израиле, своем южном соседе. Им не требовалось сложного образования, чтобы понять, что произойдет, если и когда Израиль вторгнется в Ливан. Они были уверены, что палестинцы будут подавлены, что их собственный мир будет растоптан. Жители шиитских трущоб в Бейруте и в южной части страны жили в непосредственной близости от лагерей палестинских беженцев. Для шиитов палестинские лагеря были напоминанием о разорении, которое всегда постигает людей, лишенных своей земли. Ярость жителей палестинских лагерей и их политическая восприимчивость не были присущи шиитам. Шииты обладали скептицизмом и осторожностью, присущими их крестьянской культуре. Им было что терять – свою землю и свои дома. Они хотели, чтобы израильско-палестинская борьба утихла и избавила их от ее разрушительных последствий. Как и другие арабы, находившиеся вне досягаемости Израиля, они хотели говорить о том, что поддерживают палестинцев, но они не могли добиться доверия арабского мира, пока жизнь шла своим чередом. Палестинская инфраструктура на юге Ливана и в мусульманском секторе Бейрута стала грозным бастионом.
Люди, которых представлял Муса ас-Садр, оказались между молотом и наковальней, между заявлениями палестинцев и фактами израильской власти. В тихие деревни и городки южного Ливана пришел ад. Результатом стал фактический исход жителей с юга в гетто Бейрута. В разгар израильско-палестинской войны люди оказались в невыгодном положении. Они были либо «сочувствующими террористам», либо «сотрудничающими с Израилем». Вторжения палестинцев повлекли за собой ответные действия Израиля: сначала было взорвано несколько домов, а затем целые деревни были сравнены с землей и опустели.
Одинокие деревушки с грунтовыми дорогами, возможно, когда-то казались тюрьмой: требовавшие заботливых рук земельные участки одновременно обрабатывались и вызывали отвращение. Однако, когда наступил момент вынужденного отъезда, когда им приходилось селиться в гетто Бейрута, а не посещать их время от времени, ностальгия превратила в их воображении эти деревни в красивые места. Пострадавших шиитов попросили потерпеть. Ярость по поводу палестинской анархии и напускную храбрость пришлось обуздать. Люди, которые жаловались, которые ставили под сомнение мудрость курса, которого придерживались палестинцы в Ливане, могли быть обвинены в «государственной измене». Шиитам, жившим на задворках арабской истории, было трудно найти в себе уверенность, чтобы сказать, что они не могут смириться с разрушением своего собственного мира.
Сам Муса ас-Садр был практически не готов иметь дело с палестинцами. Он стремился, временами слишком рьяно, заявить о своей преданности палестинскому делу. Он не только знал, что за ним наблюдают и в чем-то его подозревают, но у него было что-то вроде стремления сыграть роль панисламской фигуры, быть верным панарабскому делу, потому что он имел дело с реакцией на факт его иранского происхождения. Шиизм, как отметил ученый Хамид Алгар, «эффективно изолировал Иран от остального мусульманского мира, как в чувствах, так и в действиях… Традиции иранского культурного индивидуализма усиливали чувство обособленности»[7]. Иранцы, вырвавшиеся из этой изоляции, были склонны преувеличивать свою приверженность более широкой исламской истине, выходившей за рамки Ирана.
В затруднительном положении палестинцев и арабов в понимании Сайида Мусы можно было услышать отголоски в чем-то похожей истории: истории великого публициста и идеолога XIX века Джамал ад-дина аль-Афгани (1838-1897). Как и Сайид Муса, Джамал ад-дин родился в Иране, в семье сеида. Но Иран был слишком мал для Сайида Джамал ад-дина, а его шиизм – слишком тяжелым бременем для человека, который хотел заниматься панисламской политикой. Джамаль ад-дин скрывал свою иранскую идентичность, утверждал, что его предки были выходцами из суннитского Афганистана, начав политическую карьеру памфлетиста и интригана, которая привела его в Афганистан, Индию, Египет и Стамбул. Он симулировал более универсальную исламскую идентичность: его родина была, по его словам, «маленькой узкой клеткой»[8]. В основе предпринятого Сайидом Джамал ад-дином дела лежала защита того, что он считал исламским миром, которому угрожал Запад.
Муса ас-Садр не отрицал места своего рождения и не изобретал новую идентичность. Он въехал в свою новую страну как шиитский иранский священнослужитель, но ливанского происхождения. Однако не следует недооценивать проблему его рождения и стремление к сверхкомпенсации, которое породила в нем его иранская и шиитская идентичность в «арабской» среде. Сайид Муса был заядлым путешественником: его неугомонность привела его в арабские государства Персидского залива, в Кувейт, Саудовскую Аравию и Катар, в Египет, в Алжир. Признание в том арабском мире, который он обхаживал, и в котором он всё же оставался чужаком, не могло прийти без одобрения палестинцев. Более того, имелся жесткий баланс военной силы: палестинцы были вооружены, а шииты – нет. Сайиду Мусе и окружающим его людям пришлось смириться с этими незначительными нюансами.
К середине 1975 года Ливан был охвачен полномасштабной гражданской войной. Если можно датировать войну, ставшую образом жизни Ливана на долгие годы вперед, она разразилась в апреле 1975 года в результате столкновения между маронитскими фалангами и палестинцами. Это произошло в воскресенье, 13 апреля: двадцать один палестинец ехали в автобусе через Айн ар-Руммане, христианский пригород Бейрута, оплот партии фалангистов. Они проезжали там сразу же после того, как телохранитель патриарха фалангистов Пьера Жмайеля был убит тремя неизвестными нападавшими. Автобус подвергся нападению: все его пассажиры были убиты.
Эпизод в Айн ар-Руммане лишь послужил искрой. Борьба за страну велась в течение последних четырех или пяти лет. Начало вооружаться сразу несколько ополчений, вера в государство и страх перед государственной властью ослабевали. После Айн ар-Руммане в процесс включились все. Начались убийства, и не было никакой вероятности, что они скоро прекратятся.
Начали появляться новые разрушительные идеи — сначала не столь уверенно, а затем страстно и самозабвенно. В этой обстановке Дар аль-Фатва (суннитское религиозное учреждение) издал воинственное постановление с новой для этой многоконфессиональной политии темой: «Истинный мусульманин» в Ливане, как было написано в тексте фетвы, «может быть лоялен только к тому, что возлагает на него ислам, включая создание мусульманского государства». Полития, которая подавляла разногласия, теперь проводила тонкие линии.
В конце июня Муса ас-Садр укрылся в бейрутской мечети и начал поститься в знак протеста против насилия в стране. Он прибыл в мечеть Аль-Амилия с четырьмя своими помощниками, держа халат в одной руке и портфель в другой. Он сел в углу мечети и зачитал сообщение о том, на какой шаг он решился. «Насилие, – сказал он, – осквернило страну. Я пришел в дом Божий, и моя пища – это книга Божья (Коран) и несколько капель воды. Я останусь здесь до самой смерти или до тех пор, пока страна не будет спасена. Я попрощался со своей семьей, с женой и детьми, и пришел сюда, чтобы попросить Бога спасти эту страну».
Его последователи хлынули в большом количестве в мечеть, как он, должно быть, и предполагал. Мероприятие было организовано с присущим Мусе ас-Садру чутким отношением к средствам массовой информации и публичности. Он был там, чтобы выразить протест против насилия в Ливане. Но многие из его последователей пришли с оружием: он оставил распоряжения о том, что вооруженным людям не разрешается приближаться к мечети. «Наше движение, – сказал он, – является мирным движением». В течение следующих нескольких дней элита страны стекалась к мечети, чтобы навестить его. Пресса всегда была под рукой, чтобы сообщать о тех, кто приходил и уходил. Приезжали христианские лидеры и члены парламента, то же самое сделали представители суннитской аристократии Бейрута и его коллега-суннит, муфтий республики. Там также присутствовало шиитское политическое и религиозное руководство. Он объявил, что останется в мечети в свой первый день поста до тех пор, пока в стране не будет сформирован кабинет национального единства, пока люди, ответственные за похищения и убийства за последние два месяца, не будут привлечены к ответственности. «Я останусь здесь, – сказал он, – пока выстрелы не утихнут».
Делегация женщин прибыла на следующий день и попросила разрешения присоединиться к имаму в его святилище и соблюдать пост. Он отказался, но сказал, что они могут остаться там на некоторое время, соблюдая свой собственный «символический пост». Ему измерили кровяное давление — он страдал от низкого кровяного давления — выпил стакан подсоленной воды, затем произнес хутбу своего второго дня: «Ненасилие – наш путь и наш ответ. Пусть любой, кто приходит к нам с оружием, уходит от нас. Я не буду браться за меч. Наше оружие – слова Божьи». К потоку посетителей присоединилась группа христианских священнослужителей. «Ливан был с ним», – сказал ему католический епископ. Позвонил маронитский патриарх и сказал, что его пост был «благословенным шагом». Маронитский священник сообщил, что он тоже соблюдает пост. В городе Тир группа женщин-христианок и мусульманок начала пост и заявила, что нарушат его только по указанию Имама ас-Садра.
На четвертый день пришло еще больше посетителей. И снова появилась большая делегация женщин, женщин из южных (шиитских) трущоб Бейрута. Они оставались с Имамом до окончания его поста. Он рассказал им о роли женщин в борьбе ислама «с самого начала исламской истории». Затем он объяснил свои действия, заявив о том, что искал убежища, чтобы спасти «невинных, которые умирали, жертв варварства и невежества»[9].
За пределами мечети, в городе Бейрут и его пригородах, насилие продолжалось. Снайперы — новое явление, ставшее олицетворением этой грязной войны в Ливане — бродили по улицам Бейрута. На четвертый день поста Мусы ас-Садра в городе воцарилась пугающая тишина. На улицах не было ни пешеходов, ни машин. В своем грустном и ироничном репортаже один журналист писл, что пустые улицы города расстроили снайперов: это был не особенно удачный день для их работы. Акция в мечети, возможно, была любительским или безнадежным шагом. Но это было лучше, чем война, бушевавшая снаружи.
Четвертая ночь его голодания была ужасной, как в Бейруте, так и в остальной части страны. В американской газете хаос описывался следующим образом:
«Страна в целом и Бейрут в частности пережили еще одну ночь, не менее ужасную, чем любая другая за последнее время… Бродячие банды вступили в бой с вооруженными жителями во многих частях города. Ночные бандиты и другие представители местной шпаны снова совершили рейды, устанавливая взрывчатку по всему Бейруту. В Триполи также было слышно более двадцати пяти взрывов в темное время суток. Сообщалось, что Захле [крупный город в долине Бекаа] был местом столкновений между соперничающими группировками. А в Баальбеке, Сидоне, Тире и Набатии обстановка была довольно напряженной. Стрельба в самом Бейруте была настолько интенсивной, что пожарные машины не смогли добраться до нескольких крупных очагов возгорания и были вынуждены отказаться от попыток эвакуировать раненых. Число жертв с полудня 30 июня, возможно, достигло 100 погибших и нескольких сотен раненых»[10].
Пост Мусы ас-Садра был прерван на пятый день, 1 июля. В тот день его посетили Ясир Арафат из Организации освобождения Палестины и министр иностранных дел Сирии Абдул Халим Хаддам, который становился посредником Сирии на переговорах в Ливане. Поводом для прекращения поста послужило формирование кабинета национального единства. Недавно назначенный премьер-министр обратился к Имаму с просьбой прервать пост и закрыть его святилище. Были даны обещания, что этот конкретный кабинет добьется успеха в том, в чем потерпели неудачу предыдущие кабинеты, что мир вернется в страну. Он поблагодарил своих посетителей в хутбе, которую он произнес:
«Для меня большая честь, что вы пришли сегодня, несмотря на опасности, которые угрожают любому, кто сюда приходит, потому что мы окружены снайперами, трусами, которые прячутся и убивают невинных людей. Мы все верим в борьбу, но оружие сегодня находится в руках безжалостных зверей… Оружие доступно немногим, а также правителям. Мы могли бы прибегнуть к силе, если бы действительно захотели. Наши братья в долине Бекаа и в других местах хотели прийти в Бейрут со своим оружием. Мы отказались. Достаточно разрушений и страданий обрушилось на эту страну. … Все, чего я хочу, – это благословения Аллаха, и я знаю, что Его благословение приходит от служения вам».
Пост пролил свет на то, что Муса ас-Садр считал своим преимуществом и преимуществом людей, которые следовали за ним. Во время грязной войны он и его последователи говорили, что у них чистые руки. Стране нужна была альтернатива кровопролитию, и он представил себя как человека, который обеспечил бы такую мирную альтернативу. Завершив свой пост, он немедленно отправился в долину Бекаа, ту часть страны, города и деревни которой имели смешанный конфессиональный состав. Он совершил поездку по нескольким неспокойным городам Бекаа с католическим епископом, а в христианском городе был окружен толпой горожан, которые пришли посмотреть и послушать его. Город Дир аль-Ахмар был ареной столкновений между мусульманами и христианами. Он стал его первой остановкой после окончания поста.
Но Муса ас-Садр не был Махатмой Ганди, а Ливан не был Британской Индией. Через пять дней после того, как он прервал свой пост, ему пришлось обнародовать существование шиитского ополчения, ядро которого он создал ранее. Он говорил о себе, что вырос в Иране и не слышал звука выстрелов: ливанская традиция стрелять в воздух во время свадеб и общественных собраний всегда ставила его в тупик. Тем не менее, в начале июля он признал, что рассеянное шиитское движение, сплотившееся вокруг него, имело собственное вооруженное движение. До сих пор он заявлял о своих высоких моральных принципах и говорил, что стоит вне грязной игры с ополченцами и оружием. Он подходил к вопросу об оружии неоднозначно. С одной стороны, он провозгласил, что «оружие – украшение мужчин», что он не был пацифистом, и что насилие иногда допустимо для исправления несправедливости. С другой стороны, он проповедовал против культа насилия в Ливане и против распространения вооруженных группировок.
Муса ас-Садр признал, что у него и его сподвижников было собственное ополчение, только после того, как его вынудил сделать это один инцидент в долине Бекаа: двадцать семь его молодых последователей, шиитов из Бекаа, юга и трущоб Бейрута, погибли в военном тренировочном лагере в Бекаа, когда противотанковые взрывчатые вещества, которые они учились использовать, случайно сдетонировали. Название ополчения «Амаль» было придумано в спешке. («Амаль», что означает «надежда», было аббревиатурой от Афвадж аль-Мукавама аль-Лубнанийя, «Подразделений ливанского сопротивления») Пришлось объяснить, для чего им был нужен тренировочный лагерь и элементарные военные формирования. Мужчин в лагере готовили для отправки на юг и борьбы с Израилем: по его словам, они были непохожи на других ополченцев. Движение, к которому они принадлежали, должно было стать вспомогательным подразделением ливанской армии на юге. А на пресс-конференции он поднял петицию, которую раненые написали своей кровью: «Давайте станем мучениками Хусейни» – в честь третьего имама, Хусейна, который был символом мученичества. В качестве первого лидера «Амаль» он выбрал одного из своих ближайших соратников, Сайида Хусейна Хусейни, члена парламента от долины Бекаа и человека с безупречной репутацией в ливанском истеблишменте.
Этим публичным признанием существования ополчения, находящегося под его опекой, Муса ас-Садр перешел Рубикон, приняв приговор новой эры. Его народу нужны были собственные вооруженные силы. У палестинцев были свои бойцы, как и у маронитов. Друзы в горах Шафф были клановой общиной с давними военными традициями. В одиночку шииты все еще были не готовы к новым правилам страны. Сайид Муса мог произносить трогательные проповеди, мог устраивать всеобщие забастовки или голодать в знак протеста против несправедливости, исходившей от государства. Однако эти методы работали только до тех пор, пока сохранялся гражданский мир. В обществе, охваченном войной, ему приходилось играть по новым правилам.
Выступления и вымученные объяснения не смогли скрыть его политических разногласий с более консервативными членами шиитского истеблишмента. Шиитский истеблишмент все еще был зажат между символами государственной власти и новой политикой ополченцев и оружия. Его члены не были готовы с головой окунуться в освоение новых методов: им не хватало средств и уверенности в себе, чтобы заявить, что они тоже – подобно маронитам и палестинцам — вольны помогать себе сами и создавать собственную мини-армию. Кроме того, у Сайида Мусы было много соперников в шиитском истеблишменте, представленном в полном составе в Высшем шиитском совете. Многие из них стремились склонить священнослужителя к тому, чтобы подстрекать других к мятежу и присвоить себе то, что осталось от атрибутов государственной власти. Человек, который был близок к маронитским представителям в государственной власти и другим членам христианской элиты Ливана, теперь отваживался осваивать новые территории, выходившие за рамки безопасносного и упорядоченного мира легитимной политики. От легитимности осталось не так уж много, на что можно было опереться, но старшие члены шиитского истеблишмента, долгое время пребывавшие в состоянии покоя, все еще были слишком робкими, чтобы идти своим путем.
Муса ас-Садр сделал все, что мог сделать в сложившихся обстоятельствах. Он снял с Высшего шиитского совета всякую ответственность за этот тренировочный лагерь. «Амаль», по его словам, не имел никакого отношения к Совету. Он отказался от Совета: это был его шанс сказать об этом публично. На похоронах «мучеников Амаля», которые превратились в политический митинг, скандировавшие здравицы в честь Мусы ас-Садра приветствовали его как «имама обездоленных» и «имама моджахедов».
В ряды «Амаль» вступило множество представителей политически активной шиитской молодежи. Некоторые из них были ассимилированными, ранее состояли в левых и палестинских группах, но разочаровались в палестинцах и левых, и теперь хотели принадлежать к движению своей собственной общины. Страна отказывалась от универсальных и идеологических притязаний: люди возвращались в мир своих сородичей. Ярким примером этой тенденции был молодой юрист из известной шиитской семьи, который связал свою судьбу с палестинцами еще на первом курсе Американского университета Бейрута и который в 1975-1976 годах порвал с палестинцами и присоединился к руководству «Амаль». «Мой опыт общения с палестинцами, – сказал он, – вернул меня к моим шиитским корням. Страдания шиитов от рук палестинцев заставили меня взглянуть на вещи новыми глазами». Это было трудное решение, говорит мой информатор о своем разрыве с палестинцами; это был «жесткий развод». Палестинцы, по его словам, забыли, что они должны были делать в Ливане: именно это дело привлекало его, когда ему было восемнадцать, но больше не было таковым семь лет спустя. По его словам, после нескольких лет опыта и общения с палестинцами он смог с большей ясностью увидеть «суннитское ядро» их движения. Итак, после трудного года, проведенного между «Амаль» и палестинцами, он остановил свой выбор на «Амаль». В прежние времена этот молодой человек думал о себе как об «универсальном человеке, космополите». Он свободно владел французским и английским языками и был сыном влиятельного члена ливанской судебной системы — вполне современный молодой человек из Бейрута, много путешествовавший, знакомый с марксистской литературой и совершенно очарованный марксистскими категориями и идеями. В Бейруте середины 1970-х годов для молодого человека с таким мировоззрением уже не было ничего постыдного в том, чтобы найти свой путь в политическом движении, вдохновленном шиитским священнослужителем.
Другие, тоже представительные молодые люди, присоединившиеся к «Амаль», были выходцами из другого социального слоя. Некоторые были представителями недавно урбанизированной молодежи, сыновьями крестьян, владельцев мелких лавок и ремесленников, которым недоставало культуры и образования моего предыдущего информатора и которые неохотно присоединились бы к левым партиям. Политический активист, родившийся в 1953 году, которому предстояло присоединиться к «Амаль» и стать одним из ее главных лидеров десять лет спустя, был типичным среди своих сверстников. Он описал себя как «сына мелкого лавочника» из деревни недалеко от Сидона. Он очень точно определил размер магазина, желая, чтобы было отмечено, что в нем продается всего несколько безделушек и товаров первой необходимости. У него было неполное школьное образование. Он не учился в университете, не владел иностранными языками. Он был религиозным набожным шиитом, который верил, что Ливан и его власть имущие не дали шиитам ни единого шанса. Моему информатору было всего пятнадцать лет, когда он впервые увидел Мусу ас-Садра. Где-то в 1968 году в деревне моего информатора были похороны, на которые приехал Муса ас-Садр. Слава Мусы ас-Садра, конечно же, предшествовала ему. Услышав его речь, этот молодой человек убедился, что «шиитское наследие» может быть просвещенным, что религиозный человек может использовать свои религиозные знания для решения социальных и политических вопросов. Мой информатор вошел в окружение Мусы ас-Садра, стал преданным сторонником «Имама» и его дела. Вполне естественно, что он стал одним из первых членов «Амаль». Ни в каком другом политическом движении этот человек скромного происхождения не чувствовал бы себя как дома. Его приверженность исламу исключала членство в Коммунистической партии, и он был слишком типичным выходцем из шиитской глубинки, чтобы поверить, что он мог бы принадлежать к палестинскому движению. В моем информаторе было то сочетание простоты и хитрости, которое можно найти у выходцев из крестьянской семьи. Он принял многоконфессиональную природу Ливана и признал, что ношение оружия является необходимым условием политической власти. Для него верность Мусе ас-Садру была отчасти религиозной преданностью, а отчасти убежденностью в том, что путь священнослужителя – единственная надежда для простых людей из сельской местности, таких как он сам. Общественный договор страны был нарушен; все основные общины Ливана были убеждены, что они должны постоять за себя. Новое шиитское ополчение было частью этих «новых путей».
Не во власти Мусы ас-Садра было остановить шторм. Новые реалии страны санкционировали применение оружия как способ защиты территории и самых элементарных прав. Шииты имели долгую историю подчинения: им отказывали в оружии. Если бы священнослужитель решил отказаться от оружия и самообороны, за ним бы не следили. Как бы то ни было, лучшее, что он мог сделать – это организовать временное вооруженное движение с очень ограниченными средствами.
На горизонте замаячила битва за трущобы Бейрута. Все чаще звучали разговоры о «разграничении» военных и географических позиций. Город Бейрут представлял собой лоскутное одеяло из кварталов и конфессиональных групп: Восточный Бейрут был преимущественно христианским, Западный Бейрут был оплотом суннитов, далее шли несколько шиитских кварталов — трущобы на юге Бейрута, армяно-шиитское поселение к северу от города — они были уязвимы перед мощью маронитских ополченцев. В случае вооруженного конфликта эти кварталы, а вместе с ними и оплот городских шиитов в Ливане, были бы потеряны. Сайид Муса совершил поездку по этим трущобам летом 1975 года. В них можно было найти его самых преданных последователей. По его словам, эти районы, построенные тяжелым трудом, должны были остаться здесь навсегда. Те, кто говорил о том, чтобы очистить их, предупредил он, закладывали основу для раздела страны. В этих обстоятельствах ношение оружия было «священным долгом».
Но, несмотря на ополчение, Сайид Муса не был лидером вооруженных людей. Его коньком были кафедра долгие выступления. Некоторые шиитские муллы брали в руки оружие и размахивали винтовками. Сайид Муса никогда этого не делал. Молодой человек, который вырос в семье, тесно связанной с Мусой ас-Садром, вспоминает прогулку в Баальбеке летом 1975 года, на которой присутствовали, помимо Мусы ас-Садра, его неугомонный двоюродный брат из Ирака Сайид Хусейн ас-Садр и свита его друзей. В руках у членов этой группы было оружие, и некоторые из них начали практиковаться и демонстрировать свою меткость. Затем двоюродный брат Имама показал ему несколько пуль «думдум» и объяснил, что это специальные пули, которые взрываются в телах пораженных врагов. «Странно, – прозвучал ответ Мусы ас-Садра, – что человек не только убивает других людей, но и совершенствует способы того, как это сделать». Сайид Муса не обладал темпераментом воина. Он все еще настаивал на реформировании прежнего статус-кво: он хотел утвердить государственную власть на юге и не верил, что можно было вести и «выиграть» гражданскую войну И он слишком хорошо знал, что его собственное сообщество, только начавшее избавляться от своего спокойствия и робости, не сможет одержать верх в вооруженных боях. Военная мощь и средства для оснащения и оплаты труда вооруженного ополчения доставались ему нелегко.
Болезненное доказательство слабости его собственной позиции и отчаянного положения шиитов было представлено в 1976 году, через год после начала гражданской войны. Ополченцы—марониты из партии «Фаланга», стремившиеся зачистить свой собственный «кантон», изгнали большое шиитское население — по оценкам, где-то от ста тысяч до двухсот тысяч жителей – из армяно-шиитского трущобного поселения к северо-востоку от Бейрута. Это поселение было домом для шиитов с конца 1940-х годов, когда они начали пробираться из деревень на юге и Бекаа в Бейрут. Западный Бейрут, традиционное пристанище суннитского среднего класса, сектор города, состоящий из домов с садами, по-прежнему был закрыт для большинства из них. Поэтому они поселились рядом с армянами, в трущобах, которые построили армянские беженцы, приехавшие в Ливан после Первой мировой войны. Именно там многочисленное шиитское население познакомилось с жизнью в городе.
Этот городской плацдарм был потерян. Сайид Муса выступил против фалангистов. По его словам, лидеры фаланг дали ему гарантии того, что шиитское население в этой части Большого Бейрута находится в безопасности. Он предупредил, что на горизонте замаячил раздел страны. Он знал, к чему приведет фактический раздел: марониты удержат принадлежащую им часть страны, в смешанных районах воцарится хаос, а он и его община останутся на территории, где доминируют палестинцы.
Сайид Муса не разделял революционного энтузиазма тех представителей ливанских левых и палестинцев, которые верили, что можно подорвать политический порядок в стране, что Ливан можно превратить во что-то новое, в светскую республику, в какой-то радикальный эксперимент. Первые два года гражданской войны (1975-1977) были временем таких иллюзий. Их придерживались наиболее радикальные представители палестинцев, их также преследовал загадочный вождь друзов Камаль Джунблатт, главный ливанский союзник палестинцев, который воспользовался беспорядками как шансом уладить старую борьбу между друзами и их соперниками-маронитами в Горном Ливане. «Мы считаем, – сказал Джордж Хабаш, глава марксистского Народного фронта освобождения Палестины, в заявлении середины 1976 года, – что реакционный, буржуазный, конфессиональный режим рухнул и что Ливанское национальное движение совершило бы большую ошибку, если бы допустило, что этот режим должен быть воскрешен и реконструирован на реформистской основе. У Ливанского национального движения есть шанс настоять на создании нового Ливана — демократического, националистического, светского Ливана»[11].
Муса ас-Садр, человек со стороны, который изучил реалии страны, оставался приверженцем идеи межконфессионального соглашения между основными сектами страны. Он с подозрением относился к грандиозным планам по поводу Ливана: у него было сильное чувство прагматизма, понимание того, что может быть, а чего не может быть. Некоторые партии ливанских левых, отметил он в своем выступлении в середине 1976 года, хотят, чтобы палестинское сопротивление посвятило себя свержению арабских режимов, начиная с Ливана. Этот путь не иначе, как обречен, сказал он: арабский мир был слишком важен в глобальном балансе, чтобы внешние силы допустили такие изменения. И такой курс, добавил он, не мог соответствовать призванию палестинцев. Делом палестинцев было стремление к их собственному политическому спасению; все остальное было бы предательством сути палестинского вопроса. Он тщательно подстраховывался: проводилось различие между «благородными» палестинцами и «экстремистами», между теми, кто понимал пределы Ливана, и теми, кто играл с огнем[12].
Он помог поднять бурю, поскольку принадлежал к ревизионистской коалиции, которая стремилась к перераспределению власти в стране. Но буря, бушевавшая в 1976 году, была слишком сильной, чтобы он и другие в Ливане могли выдержать ее. Беспорядки, словно магнит, притянули Сирию. Сирия подлила масла в огонь в Ливане: она вооружила палестинцев и оказала поддержку ливанским союзникам палестинцев. Однако, когда в Ливане начались настоящие боевые действия и когда стало ясно, что недовольное маронитское население выберет раздел страны, режим Хафиза Асада, офицера из алавитской глубинки Сирии, изменил свое мнение, и Сирия вмешалась в конфликт, выступив на стороне статус-кво. Сирийский правитель заявил, что мести маронитам не будет, и на его границах не будет палестинской и левой республики. Проницательный сирийский правитель распределил роли в том, что оставалось от ливанского государства. Ливанцы должны были заниматься своими собственными внутренними проблемами, а он собирался взять под контроль мятежных и трудных палестинцев[13].
Сирийская интервенция с целью сохранения слегка изменившегося статус-кво – таков был курс Сирии летом 1976 года — должна была стать опорой Мусы ас-Садра. Он некоторое время поддерживал режим Хафиза Асада. Еще в 1973 году Сайид Муса оказал важную услугу режиму сирийского меньшинства. Хафиз Асад пришел к власти в результате государственного переворота 1970 года, а в феврале 1971 года он стал первым алавитским президентом Сирии. Сирийская глубинка — сельская, обедневшая, религиозно неортодоксальная — подчинила себе суннитские города и сделала это с помощью военных. Но суннитское большинство не смогло спокойно воспринять эти перемены. Алавиты были носителями эзотерической веры, которую мусульмане, как сунниты, так и шииты, выводили за рамки ислама. В начале 1973 года, когда режим опубликовал проект конституции, в котором отсутствовала стандартная отсылка к исламу как государственной религии, в главных городах Сирии вспыхнули восстания. Ошеломленный глубиной недовольства, сирийский режим потребовал религиозной санкции, постановив, что алавиты являются законной ветвью ислама. Именно в этот момент вмешался Сайид Муса, тогдашний глава Высшего шиитского совета в Ливане, издавший фетву о том, что алавиты являются общиной шиитского ислама. Тонкости Священного Писания и доктрины, тот факт, что алавиты выходили в своем почитании Али, первого из двенадцати шиитских имамов, за рамки строгих положений ислама, он оставил в стороне. По словам политического историка Мартина Крамера, «режим Хафиза аль-Асада нуждался в быстром обретении религиозной легитимности: шииты Ливана, как считал Муса ас-Садр, нуждались в могущественном покровителе. Со всех сторон их интересы сходились»[14].
То, что таинственный шиитский священнослужитель из Ирана придал легитимность солдату-алавиту из сирийских глубинок, показалось городским центрам суннитского ислама, как в Бейруте, так и в Дамаске, не столько стратегическим альянсом, продиктованным политическими потребностями, сколько объединением двух таинственных подпольных сообществ. Господству суннитов в Сирии пришел конец; в Ливане оно шло на убыль. Арабский национализм в странах Плодородного Полумесяца не смог честно и ясно примириться с сектантством этих расколотых обществ. Он не объединил внутренние районы и неортодоксальные общины.; оно подняло знамя светской идеологии и отказалось признать, что бесправные и маргиналы будут рассматривать эту идеологию как прикрытие для суннитского господства. Теперь события развивались стремительно, и никто не мог прийти к общественному соглашению между ливанскими сектами во время великих потрясений.
Среди палестинцев и суннитских партий Западного Бейрута Муса ас-Садр стал рассматриваться как враг всего «прогрессивного». Он не разделял энтузиазма левых, он больше не мог мириться с палестинским контролем территорий на юге Ливана или обходить его молчанием. «Черному тюрбану» с «черным сердцем» — как его теперь описывали — приписывались всевозможные грязные деяния и заговоры. На митинге палестинцев и их союзников в прибрежном городе Сидон летом 1976 года некий оратор говорил, что «все знали», что этот священнослужитель был «заброшен в Ливан» американской разведкой, что «народ» следил за тем, что делал Муса ас-Садр. Было заявлено, что «патриотам» на этой земле не нужно импортировать веру и патриотизм из Ирана. Драматические периоды его голодовок были высмеяны на другом митинге: земля, по словам одного из ораторов, не может быть освобождена постом и молитвой, а только путем «вооруженной борьбы»[15].
В течение предыдущих пятнадцати лет священнослужитель был озабочен тем, чтобы научить людей тому, как противостоять «правящим силам», «феодалам», «угнетателям». Теперь Муса ас-Садр и его избиратели столкнулись с новой ситуацией. Он сам описал альянс палестинцев и левых как «новый феодализм». Мы боролись, говорил он своим последователям, со старыми феодалами, мы противостояли им только для того, чтобы столкнуться с новым видом гегемонии. Снова и снова он повторял, что этот «маленький благородный» народ на юге сделал для дела палестинцев, какие разрушения они пережили. Он сказал в свою собственную защиту, что он не был лакеем Сирии, что он всего лишь стремился потушить вспыхнувший в стране вулкан, в какой-то мере восстановить здравомыслие.
Война в Ливане оказалась войной без переломного момента. Через некоторое время никто больше не утруждал себя подсчетом сроков прекращения огня. Решения проблем страны ускользали от деклараций, арабских саммитов, собранных в арабских столицах для урегулирования кризиса, и «духовных саммитов» религиозных лидеров конфессиональных общин страны. Ливан в целом вступал в новый мир, выходивший за рамки привычных формул и клише, попутно открывая, так сказать, новые уровни варварства и жестокости. В марте 1977 года был убит выдающийся деятель ревизионистской коалиции, вождь друзов Камаль Джунблат. «Мне сказали, что я следующий», – заявил священнослужитель, а он был готов к мученичеству и процитировал Зайна аль-Абидина, сына Имама Хусейна, который спросил своего отца о том, правилен ли его путь. Когда отец сказал ему, что его путь правильный, сын заявил, что приветствует смерть. «Таков был наш путь». – сказал священнослужитель[16].
По мере того, как массовые убийства и межконфессиональная война продолжались, Сайиду Мусе становилось все труднее и труднее говорить те вещи о толерантности Ливана, о его гении плюрализма, которые он повторял в годы относительно цивилизованной политики. Он казался все менее уверенным в стране и в самом себе. Период 1976-1978 годов не был для него творческим периодом. Он так до конца и не оправился от изгнания шиитов из северо-восточного Бейрута силами ополченцев-фалангистов. Когда в разгар бушующей войны он снова обратился к своему привычному репертуару шиитской истории и символов, он больше не пытался научить спокойную общину способам восстания. Несколькими годами ранее, когда его мишенями были безропотность и молчаливое согласие, он возвеличивал память об Имаме Хусейне, он сделал человека, павшего во время восстания, примером для его современников. Теперь, не имея достаточного количества вооруженных сил и видя, что страна распадается, он вызвал к жизни из шиитского наследия другую фигуру – Зайн аль-Абидина (ум. 713), четвертого имама. Он обратился к наследию Зайн аль-Абидина в качестве примера терпения и настойчивости, а также источника утешения от горечи из-за того, что его община не могла сравниться в военном отношении со своими палестинскими и маронитскими соседями. Зайн аль-Абидин пережил резню в Кербеле. Он был слишком болен, чтобы участвовать в боевых действиях: правитель Язид сохранил ему жизнь. Он вернулся из Дамаска, куда были доставлены оставшиеся в живых члены семьи Хусейна после битвы при Кербеле, в Медину в Хиджазе, где прожил еще три десятилетия, держась подальше от политики и посвятив себя молитвам и научным занятиям. Через год после инцидента в Кербеле войска Язида разграбили Медину, убив множество ее жителей. Зайн аль-Абидин вновь был пощажен, так как расходился во мнениях с воинствующими сторонниками своего дела, которые считали, что вооруженное восстание (хурудж) является непременной обязанностью имама[17].
Зайн аль-Абидин, как заявил Муса ас-Садр в своей речи в начале января 1978 года, никогда не соглашался с притеснениями и не отклонялся от послания своего отца. Он лишь изменил средства, он выбрал метод, который соответствовал условиям его времени. Четвертый имам стал известным ученым, он оплакивал судьбу своего отца и положение мусульман своего времени. Мусульмане, приходившие к нему, черпали силу в его стойкости и терпении. Отказываясь бороться с ветряными мельницами через преодоление невероятных трудностей, Зайн аль-Абидин поддерживал дело Ахль аль-Бейт: он был готов выжидать своего часа. Он выступал против угнетения, но стоял на своем, отказываясь мириться с притеснениями или поднимать восстание, которое было обречено на провал. Зайн аль-Абидин знал о суровом соотношении сил. Власть и богатство мусульманского мира давно переместились из Медины и Мекки в Дамаск. Джунд аш-Шам, войска Дамаска, были тогда ужасом всего мусульманского мира. Поднять восстание против таких невероятных сил означало бы верную смерть для него и крах всего его дела. «Прагматизм» Зайн аль-Абидина был символом, который священнослужитель поддерживал в условиях кровавой бойни. «Игра наций», как он говорил, была жестокой. В Ливане пролилось достаточно крови, «маленькая страна», предупреждал он, столкнулась с угрозой распада: если ее граждане не смогут добиться большего, страна станет игрушкой в руках других[18].
Война в Ливане, становившаяся все более бессмысленной и жестокой, унесла множество жизней, а также погубила репутацию многих людей. Люди видели заговоры и предательства в поступках любого, кто был на виду у общественности. Муса ас-Садр всегда притягивал к себе, как магнит, множество всевозможных спекуляций. Однако в это жестокое время мы видим его портрет, который дает справедливое представление о том, что он пытался сделать. Это описание взято из работы, которая, несомненно, является лучшими политическими мемуарами о ливанской войне, книги под названием «Утраченный мир» («Ас-Салам аль-мафкуд»), написанной Каримом Пакрадуни (Пакрадуни, влиятельный член политбюро партии «Фаланга», на протяжении 1976-1982 годов был помощником и доверенным лицом президента Ливана Элиаса Саркиса и альтер-эго восходящей звезды маронитской политики Башира Жмайеля. Он был связующим звеном между партией «Фаланга» и сирийским режимом Хафиза Асада) Пакрадуни, бывший партизаном, написал свои мемуары с большим художественным талантом, предоставив четкие портреты персонажей, как сирийцев, так и ливанцев, и игр, в которые они играли. Вот его краткое описание Мусы ас-Садра:
«Красивый мужчина, который заботится о своей одежде, о своей внешности, о своем имидже и о своих словах…
Упрямый, амбициозный, смелый, популист. Он внушил шиитам веру в их демографическую силу, в их историческое наследие, в их ливанскую идентичность. Он часто говорил: «Для нас Ливан – это последняя родина (ватан нихайи).
Он был врагом коммунизма. В частности, он был врагом джунблатизма [названного так в честь лидера друзов Камаля Джунблата, тогдашнего главы «Национального движения», состоявшего из левых партий], до такой степени, что его больше всего ненавидели именно ливанские левые. Он обвинил Национальное движение в желании эксплуатировать шиитские массы и использовать их в качестве пушечного мяса в своей борьбе против христиан. Однажды он сказал мне, что Национальное движение хотело бороться с христианами до последнего шиита. В 1976 году он возложил вину за затянувшуюся войну на Камаля Джунблата. Он сказал при мне: «Если бы не Камаль Джунблат, война закончилась бы через два месяца. Сейчас она бушует уже два года. И Бог знает, когда она закончится».
В то же время Имама отпугнуло высокомерие Ливанского фронта [группировки, состоявшей в основном из маронитов]. Он сказал мне в 1977 году: «Невыносимо видеть, как Фронт является таким высокомерным в своих отношениях с мусульманами, относиться к ним как к предателям. Правые во власти несут за это ответственность, потому что они игнорировали шиитов и Юг с самых первых дней независимости. Они были обделены. Они стали пролетариатом Ливана. Пусть никто не обманывает себя. Любое угнетение приводит к взрыву». Этот мятежник осуждал «жадность правых во власти» столь же рьяно, как и «безрассудство палестинцев и прогрессистов». Он разработал политический проект, независимый от тех и других… Он был Хомейни Ливана. Но это был просвещенный Хомейни.
Что касается его отношений с Сирией, они были неустойчивыми. Он был другом и доверенным лицом Хафиза Асада. Но он настороженно относился к намерениям Сирии. Он не скрывал своего беспокойства по поводу того, что Сирия может разделить Ливан. Однажды в июне 1977 года он сказал мне: «К счастью, Сирия не сможет переварить Ливан…»
Его стали раздражать провокации палестинцев, и поэтому он занял решительную позицию против Организации освобождения Палестины. Незадолго до своего исчезновения он сказал мне: «Палестинское сопротивление – это не революция. Оно не стремится к мученичеству. Это военная машина, которая терроризирует арабский мир. С помощью оружия Арафат получает деньги, а с помощью денег он может кормить прессу, и благодаря прессе он может добиться того, чтобы его услышало мировое общественное мнение». Затем он добавил: «ООП – это элемент беспорядка на Юге. Шииты наконец-то преодолели свой комплекс неполноценности по отношению к Палестинской организации»[19].
Этот пассаж Пакрадуни отражает суть этого человека и то трудное положение, в котором он находился. Несмотря на всю ауру таинственности, которая окружала Мусу ас-Садра — отчасти культивируемую им самим, отчасти обусловленную тем, что он был иностранцем – в словах Пакрадуни раскрывается вся его суть. Это был священнослужитель, который вступил в противоречие с господствующим в стране порядком, потому что он был негибким и закрытым. Он хотел, чтобы его ворота были открыты, и он хотел найти в нем место для шиитов и для себя самого. Но в то же время он не верил ливанским левым, не столько потому, что их приверженцы не были «благочестивыми» верующими, сколько потому, что у них было слишком много абстрактных и висевших в воздухе доктрин, и потому, что они были его соперниками в борьбе за лояльность шиитской молодежи. Он сочувствовал палестинцам: было видно, что в его понимании шииты и иранцы должны продемонстрировать верность своему делу. Но, как и людям, которыми он руководил, ему пришлось порвать с палестинцами; ему надоела эта полемика, и он решил публично напомнить палестинцам, что они не должны искать «альтернативную родину» (ватан аль-бадиль) в Ливане. Он начинал свою карьеру в городе Тир, в нескольких километрах от израильской границы. Он знал и неоднократно говорил, что Израиль неизбежно вторгнется в Ливан, причем это будет самое масштабное вторжение, если палестинские вторжения продолжатся дальше.
В середине марта 1978 года Израиль направил свою армию в Южный Ливан в рамках широкомасштабной кампании против палестинцев. Вторжение было спровоцировано рейдом палестинцев на территорию Израиля, который закончился гибелью тридцати израильских гражданских лиц. Более десяти тысяч израильских солдат перешли границу Ливана. Целью этого вторжения — операции «Литани» — было уничтожение баз ООП на юге и расширение буферной зоны на израильско-ливанской границе под контролем ливанского офицера-ренегата майора Саада Хаддада, который был представителем Израиля в южном Ливане. В Израиле появилось новое и более жесткое правительство – режим Менахема Бегина из партии «Ликуд», который сломил влияние Лейбористской партии на израильскую политику. Бегин поклялся «отрезать злую руку» палестинских партизан в Ливане: израильский ответ на палестинские провокации из Ливана оказался более суровым, чем это было в течение предыдущего десятилетия.
Но военная кампания Израиля была безрезультатной. Ни для кого не стало большим сюрпризом, что палестинские силы на юге Ливана отступили вместе с гражданскими лицами. По словам лидеров палестинских партизан, в их намерения никогда не входило воевать с Израилем по правилам обычной войны. «Тактический вывод войск» было легко выдать за мудрое палестинское решение. Палестинцам был нанесен тяжелый удар, но их убежище в Ливане не было разрушено. Главными жертвами вторжения оказалось шиитское население Юга. Они были теми, кто принял на себя основную тяжесть той войны. «В Набатии почти ни один дом не остался нетронутым. В некогда процветающем фермерском центре с населением в 40 000 человек осталось всего 25-30 семей», – сообщил 20 марта американский корреспондент[20].
Однако, каким бы безрезультатным ни оказалось вторжение в марте 1978 года, оно и связанные с ним ошеломляющие человеческие потери позволили Мусе ас-Садру с большей откровенностью говорить о палестинском присутствии на Юге и проблеме его народа. В конце марта он выступил с речью в форме «открытого послания» арабскому миру о тяжелом положении Юга. По его словам, было ясно, что Израиль делает на Юге, каковы его намерения там. Речь шла о создании «пояса безопасности» на юге, «натравливании групп друг на друга, вооружение одних, эксплуатации страхов других». «А как же арабы?» — спросил он. У арабов есть «огромные состояния» и активы, но они кажутся «пассивными зрителями», в то время как арабская земля сдается кусочек за кусочком. Земля на Юге, по его словам, не может быть спасена палестинцами, поскольку Израиль наверняка заявит, что присутствие «неливанцев» на Юге дает ему право вмешиваться туда. Только народ Юга может защитить свою землю[21].
Израиль преследовал планы по «заселению земель» Юга, сказал он в проповеди 21 марта в бейрутской мечети. Но он добавил, явно имея в виду палестинцев, что существуют также «планы арабских поселений», согласно которым земли Юга должны перейти другим. Эти планы были результатом «лени и самодовольства, уклонения от ответственности» со стороны арабов. Мужчины и женщины Юга должны были быть вырваны с корнем. Им угрожали все беды, связанные с «изгнанием и перемещением с земли»[22].
Сайид Муса говорил об «общеарабской стратегии» противостояния Израилю, но он не питал иллюзий и знал, что такой стратегии в ближайшее время не предвидится. Он поставил перед широким арабским миром проблему своего народа на Юге, рассказал о жертвах, на которые они пошли в течение десятилетия израильско-палестинской борьбы. Однако он знал, что он и люди, которыми он руководил, находились на задворках арабского общества.
Тем не менее, он по-прежнему питал страсть к поездкам в арабские столицы, к суматошному движению, к освещению в прессе. Весной и летом 1978 года он отправился в новый тур по арабским странам. Теперь это стало стандартной практикой политиков в Ливане: искать в других странах того общественного одобрения, которое ускользало от них на родине. Путешествия священнослужителя привели его в Саудовскую Аравию, Иорданию, а затем и в Алжир. Именно во время его визита в Алжир местные власти предложили ему посетить лидера Ливии Муамара Каддафи. У Каддафи были кое-какие «идеи» относительно Ливана, и у него также были средства. Имам ас-Садр не был одним из людей Ливии в Ливане. У ливийцев были свои ливанские клиенты, партии и группировки насеристов в Западном Бейруте, и у них были неустойчивые отношения с палестинскими группами в Ливане. Находясь на безопасном расстоянии в Триполи, Каддафи призывал к началу боевых действий по ту сторону ливано-израильской границы. Он хотел, чтобы палестинцы и ливанцы воплотили в жизнь его революционные фантазии.
Каддафи и ливанский священнослужитель встречались только один раз, в 1975 году, когда Муса ас-Садр отправился в Ливию для участия в конференции. Ливийский полковник и священнослужитель были людьми радикально разных темпераментов. Встреча, как сообщают шиитские источники, закончилась разногласиями. Каддафи, не отличавшийся особой утонченностью, закончил встречу, откинувшись на спинку стула и притворившись, что засыпает. Год спустя он отправил своего премьер-министра в Ливан, чтобы тот поездил по стране и встретился со всеми главными фигурантами междоусобиц в этой стране. Ливийский премьер-министр пробыл два месяца в Ливане и Сирии. Проявив немного терпимости, он встретился даже с Пьером Жмайелем, главой основанной маронитами партии «Фаланга». Муса ас-Садр был исключен из перечня запланированных встреч. Тем не менее, приглашение в Ливию, запрошенное Имамом и, по словам ливийцев, предложенное алжирскими властями, согласно шиитским источникам, было принято. Ливийцам сказали, что священнослужитель приедет 25 августа[23].
За два дня до поездки в Ливию в Le Monde появилась статья Мусы ас-Садра о борьбе между шахом и религиозной оппозицией в Иране. Иран теперь поглощал все больше его внимания. Его родина, находившаяся в состоянии восстания с января 1978 года, предъявляла к нему свои претензии. («Имам», как сказал о нем египетский журналист Мохаммед Хейкал, «запустил пальцы в слишком много пирогов») Эссе в Le Monde характеризовалось имевшими место в начале либеральными надеждами, которые многие возлагали на революцию. Это был призыв к справедливости по отношению к оппозиции в Иране, к пониманию борьбы народа на его родине. В Иране разворачивалась «подлинная революция», писал он. Это была революция не правых или левых, а народа во всем его многообразии: «В этой революции участвуют студенты, рабочие, интеллектуалы и религиозные деятели». Лидер революции, «великий имам эль-Хомейни», выразил «национальные, культурные, освободительные аспекты этой революции». Самый вооруженный режим в Третьем мире, утверждавший, что защищает прогресс, рушится, писал он, и «цивилизованные люди» повсюду могут отождествлять себя с борьбой иранского народа[24].
Путешествие в Ливию 25 августа было совершено с двумя спутниками — молодым священнослужителем Шейхом Мухаммадом Якубом, который был своего рода членом группы поддержки Имама, и журналистом по имени Аббас Бадр ад-дин, который должен был освещать поездку, присылая материалы о поездке Мусы ас-Садра в Ливию в бейрутские газеты. Написанное от руки письмо Сайида Мусы уважаемому другу и стороннику-технократу в Аммане, бывшему в тесных отношениях с королем Хусейном, не вызвало большого энтузиазма по поводу визита в Ливию. По его словам, Сайид Муса должен был в скорости прибыть в Амман сразу же после окончания его поездки в Ливию. Священнослужитель поинтересовался о короле Иордании, пожелал ему всего наилучшего и сказал, что с нетерпением ждет возможности снова увидеть иорданского монарха[25].
Недоброжелатели священнослужителя заявили, что это было путешествие, совершенное из жадности: еще один политический деятель Ливана едет в Ливию с оловянной кружкой, прося денег. Что еще хуже, подозревавшие священнослужителя в этих намерениях говорили, что его вызвали в Ливию, чтобы отчитаться за ливийские деньги, которые он уже получил. Его сторонники утверждают, что это была обязательная поездка. Человек был приглашен в арабскую столицу при посредничестве Алжира и собирался изложить ливийцам проблемы своего народа.
В Ливии его встретили чиновники более низкого уровня. Ему дали остыть и велели ждать Каддафи. 30 августа он сделал то, что у него так хорошо получалось: он дал еще одно интервью, на этот раз кувейтскому журналу «Ан-Нахда». В нем он повторил свои стандартные темы: еще раз рассказал о народе юга Ливана и его жертвах во имя палестинцев. Шииты, по его словам, потеряли свои дома и землю, причем некоторых из этих потерь можно было бы избежать, если бы они выбрали более безопасный курс, если бы они согласились на сотрудничество с Израилем. Он находился в воинственно-антиизраильском месте, в стране, которая имела подозрения по поводу его мотивов, которая была непреклонна в том, чего ожидала от других арабов, и это напряжение проявляется в его интервью. «Нам больше нечего терять в Ливане. Пусть наши арабские братья со всеми их богатствами и их землями поймут, что они тоже находятся под угрозой»[26]. Арабов, находившихся вне досягаемости Израиля, попросили задуматься о кризисном положении тех, кто попал под перекрестный огонь израильско-палестинской войны.
Следующий день, 31 августа, был последним, когда священнослужителя видели на публике. В полдень Сайида Мусу и двух его спутников видели выходящими из отеля. По его словам, он направлялся на встречу с президентом Каддафи вместе с группой ливанцев, которые встретили его. Это был день исчезновения Имама.
Далее последовало шесть дней молчания. Больше в прессе не было никаких сообщений о Мусе ас-Садре, никаких его заявлений. 1 сентября режим Каддафи отмечал девятую годовщину военного переворота, в результате которого была свергнута ливийская монархия и к власти пришли Каддафи и его соратники-офицеры. Мусы ас-Садра не было на праздновании, на которое он был приглашен. Вопреки распорядку дня священнослужителя, им не было сделано никаких телефонных звонков семье или кому-либо из его компаньонов и доверенных лиц в Бейруте.
Сигнал тревоги прозвучал 6 сентября. Представители шиитской иерархии в Бейруте связались с посольством Ливии и поинтересовалась местонахождением Мусы ас-Садра. Ливийское представительство заявило, что оно телеграфирует домой с запросом информации и не видит причин для беспокойства или тревоги. Когда обещанная информация не поступила, соратники Мусы ас-Садра по Высшему шиитскому совету и члены ливанского правительства обратились к ливийцам с дополнительными запросами. 10 сентября, после официального запроса ливанского правительства, ливийцы сообщили, что священнослужитель и его спутники вылетели из Ливии в Рим рейсом 881 авиакомпании Alitalia 31 августа. Два дня спустя ливанская ежедневная газета «Ас-Сафир», финансируемая Каддафи, заявила, что, возможно, исчезновение Мусы ас-Садра было связано с «событиями в Иране» – обостряющейся борьбой между шахом и широкой религиозно-светской оппозицией, выступающей против его режима.
Затем, 17 сентября, ливийцы представили то, что, по их замыслу, должно было стать их окончательным заявлением по этому вопросу. Это было заявление, опубликованное Секретариатом иностранных дел. Имам, по словам ливийцев, был «тепло принят» ливийскими официальными лицами. По его просьбе ливийские власти организовали 31 августа его перелет в Рим вместе с его спутниками. Слухи о том, что он все еще находится в Ливии, распространялись «злонамеренными кругами», пытавшимися «взорвать ситуацию в Ливане, последнем оплоте палестинской революции»[27].
Но слухи продолжали распространяться. По одним слухам, он оказался в Амстердаме, став жертвой похищения, а по другим – он вернулся на родину в Иран, чтобы принять участие в выступлениях против шаха. В другие дни сообщалось, что он прибыл в Сирию или Ирак, чтобы встретиться с аятоллой Хомейни, который тогда все еще находился в изгнании в этой стране. В одной дипломатической депеше, отправленной из Бейрута, говорилось, что он находится «на Мальте или близ озера Комо»: его удерживали там агенты Каддафи, которые «преподали ему урок». «Следите за ним, – говорилось в депеше для тех, кто получал ее в Италии. Он был «высоким мужчиной, носил тюрбан и длинную мантию. Очень привлекателен для женщин». В другой дипломатической телеграмме, отправленной на этот раз из Тегерана, говорилось, что пропавший священнослужитель находился в Сирии, «в гостях у президента Асада». Сообщалось, что информация поступила от жены священнослужителя. В этой телеграмме говорилось, что Имам ас-Садр отправился в Дамаск после того, как провел «несколько дней с Хомейни в Ираке»[28].
Затем, неизбежно, появились сообщения о его смерти — сообщения со ссылкой на источники, «достоверность которых установить не удалось». В одном из таких сообщений говорилось, что Имам ас-Садр был убит 31 августа, в последний день, когда его видели на публике. Он «вступил в жаркую дискуссию с пригласившей его ливийской стороной», сообщается в этой американской телеграмме. «Ливийцы хотели запугать Имама, и в ходе этого запугивания один ливиец нанес Имаму смертельный удар». Все это было «несчастным случаем». Не было «никакого намерения» убивать Имама. Ливийцы «раскаивались в том, что перчатка оказалась недостаточно бархатной»[29].
Последователи Имама хотели, чтобы он вернулся. Его плакаты были повсюду в шиитских гетто Большого Бейрута, а также на юге Ливана и в долине Бекаа. Его последователи усматривали в его исчезновении в этой неприступной и далекой ливийской загранице собственную горечь, собственное чувство отчужденности от окружающего их арабского общества в целом. Шииты марсийе оплакивали обезглавливание или смерть от отравления многочисленных потомков Имама Али. Шиитская литература мартирологов была богата описаниями жестокости узурпаторов, убивавших шиитских лидеров и претендентов на престол: это делало правителей и солдат, одержавших верх в неравных схватках с Ахль аль-Бейт, воплощением жестокости. И это придавало Ахль аль-Бейт, обреченному меньшинству, осиротевшим детям, плачущим женщинам, народную тоску по добродетельным мученикам. Муамар Каддафи и Муса ас-Садр легко могли бы сойти за героев шиитской литературы и персидских миниатюр, воспроизводящих сцены борьбы и поражения: безжалостный солдат и ничего не подозревающий гость, попавший в опасное место. Подобная персидская миниатюра висела в домах крестьян и представителей самых бедных слоев шиитского городского населения, изображая отравление восьмого имама Али ар-Риды (ум. 818) правителем того времени аль-Мамуном. Аль-Мамун, как утверждается в мартирологической литературе, пригласил Али ар-Риду стать его преемником, а затем, передумав, приказал отравить его[30]. Власть была капризной: ливийский правитель сыграл ту роль, которую воображение исторически побежденного народа приписывало людям, находящимся у власти.
Почти через месяц после исчезновения Мусы ас-Садра Муамар аль-Каддафи прибыл в Дамаск, чтобы принять участие в конференции президентов четырех радикальных арабских государств – Сирии, Ливии, Алжира и Южного Йемена – и Ясира Арафата, председателя Организации освобождения Палестины. Это была одна из многих встреч на высшем уровне, на которых собрались арабские государства, выступавшие против предложения президента Египта Анвара ас-Садата о перемирии с Израилем. Четверо шиитских священнослужителей из Ливана прибыли в Сирию, чтобы встретиться с Каддафи и узнать о пропавшем имаме. Они пришли, чтобы сделать то, что шииты делали на протяжении стольких веков: подать петицию, выступить с жалобой перед человеком, облеченным властью. Но четыре священнослужителя приехали не одни, они появились во главе примерно двухсот тысяч протестующих. Колонна длиной около пятнадцати километров — люди на «автомобилях, автобусах и тракторах» – въехала в Дамаск. Плакаты и транспаранты, которые они несли, были полны смысла и намеков: «О арабы, где имам?» – гласил один плакат. Другой плакат содержал отсылку к одной из священных норм мусульманского общества – гостеприимству и залогу безопасности, который любой хозяин предоставляет гостю: «Разве так вы относитесь к своим гостям, о арабы?» Собравшимся главам государств был представлен меморандум, и четыре духовных лица попросили о встрече с Каддафи[31]. Им предоставили возможность встречи. Всех четверых провели в гостиничный номер Каддафи в дамасском отеле «Шератон».
Имам, говорили священнослужители о пропавшем лидере, был смертным человеком. Его люди могли понять и принять его смерть. Но они не могли смириться с тем, что он мог исчезнуть, «раствориться, как крупинка соли». Священнослужители напомнили самозванцу из пустыни о строгостях арабского гостеприимства. По их словам, гостеприимство полагается даже врагам, не говоря уже о гостях. Эти четверо священнослужителей были хранителями шиитской истории и ортодоксии. Они знали наизусть, что постигало Алидов на протяжении веков: элегии и истории, которые священнослужители заучивали наизусть и пересказывали, повествуя о легкости, с которой лишенные угрызений совести правители игнорировали свои заверения в безопасности, данные гостям, соперникам и просителям. Священнослужители знали, что у правителей есть свои лазейки и способы обойти данные ими обещания. В суровой истории шиизма и его борьбы с правящими силами в мусульманском обществе вассалы правителей совершали всевозможные зверства, при этом сами правители притворялись невиновными. История из царствования аббасидского халифа Харуна ар-Рашида (правил в 786-809 гг.) повествует об убийстве министром Харуна ар-Рашида одного из Алидов, некоего Абдаллаха ибн Хасана. Отрубленная голова жертвы была преподнесена правителю в качестве одного из подарков, врученных ему министром, стремившимся угодить своему господину. Правитель хотел, чтобы дело было сделано. Однако позже, когда министр вступил в конфликт с правителем, халиф напомнил ему о крови убитого Абдаллаха ибн Хасана, «которого ты убил без моего разрешения»[32]. В те дни, которые последовали за исчезновением Мусы ас-Садра, ходили слухи и намеки на то, что «ревностные» помощники Каддафи убили Мусу ас-Садра без разрешения Каддафи. История будто бы повествовала о встрече между Каддафи и его четырьмя посетителями.
Ливийский правитель не принес никаких извинений. Он поднял вопрос о происхождении Мусы ас-Садра. «Мне сказали, что Муса ас-Садр – иранец, не так ли?» — поинтересовался он. Были проведены четкие границы, и пропавший священнослужитель оказался за пределами арабского мира. Священнослужители, разыскивавшие своего лидера, изучили происхождение Сайида Мусы. Они рассказали о его ливанском происхождении, о бегстве Салеха Шараф ад-дина, предка Сайида Мусы, из Ливана в Ирак. Затем они рассказали, как отец Сайида Мусы покинул Ирак в 1920-х годах, и они рассказали о том вкладе, который семья Садров внесла в политику и культуру Ирака, как это делали люди, заботившиеся о родословной и происхождении. Объяснение священнослужителей поставило Сайида Мусу и его семью на арабскую сторону великой пропасти, разделявшей арабов и персов. Затем они перешли к тому, что, должно быть, было хорошо известно Каддафи: политическим «заслугам» Имама в ходе борьбы между Израилем и палестинцами на юге Ливана и за его пределами. Священнослужители объяснили, что Имам сражался за народ Юга, за его контроль над своей землей. Имам отправился в деревню, подвергшуюся израильской бомбардировке, помолился в тамошней мечети и посоветовал людям бороться за свою землю. Он сказал им, чтобы они продали своих коров, своих овец, свои подстилки, но купили оружие и удерживали землю. Имам предупредил, что южный Ливан в одиночку не сможет вынести бремя столкновения с Израилем. По его словам, эта ответственность лежала на арабах. Имаму было «дорого дело Палестины», как сказали полковнику. Но Имам не верил, что ситуация на Юге могла продолжаться и дальше. Рано или поздно Израиль должен был нанести удар. Был ли арабский мир готов сделать многое для этих маргиналов во главе с Имамом?
Встреча священнослужителей с Каддафи не принесла результатов. Каддафи пообещал разобраться в этом вопросе, рассказал о том, как многому он научился у двоюродного брата Сайида Мусы, Мухаммада Бакира ас-Садра, и как ему понравились его труды. Он сказал, что работает над достижением «доктринального единства» суннитского и шиитского ислама, что ислам, преобладавший в Ливии и Северной Африке, был свободен от расколов, существующих в Ливане. По его словам, он знал, что ливанские шииты на Юге находятся на линии огня, и что они являются самой угнетаемой общиной в Ливане. Каддади повторил, что он не делает различий между мусульманами, и рассказал им о вкладе, который его режим внес в жизнь мусульман Мальты, Африки и Соединенных Штатов. Министр иностранных дел Ливии заявил, что Каддафи свяжется со священнослужителями и с Высшим шиитским советом Ливана, если появится какая-либо информация о пропавшем Имаме[33].
Другие деятели, жившие за пределами Ливана, призвали Каддафи освободить своего гостя или, по крайней мере, предоставить достоверные сведения о местонахождения Мусы ас-Садра. Аятолла Мохаммад-Казем Шариатмадари из города Кум, пожалуй, самый выдающийся марджа ат-таклид Кума, обычно осторожный и аполитичный, отправил Каддафи следующую телеграмму: «Люди во всех странах знают, что Имам ас-Садр был приглашен в вашу страну и отправился туда…. Таким образом, все мусульмане просят ливийское правительство, которое они считают ответственным за это исчезновение, предоставить информацию о здоровье и благополучии Имама»[34]. Более тонкое письмо, написанное в частном порядке, было отправлено Каддафи королем Иордании Хусейном. В формулировках чувствовались осторожность и сдержанность отправившего его человека, который говорил как глава государства, обращавшийся к главе другого государства. «Брату-президенту» напомнили о статусе его гостя: Имам ас-Садр был «светилом мусульманского мира», как сказали Каддафи. Монарх заметил, что в интересах всех арабов было как можно скорее покончить с этим делом. Король, сам мусульманин-суннит из семьи, члены которой были сеидами и шарифами, потомками пророка Мухаммада, сослался на «конфессиональные аспекты» этого дела – шиитский религиозный деятель пострадал от рук суннитского правителя. Иорданский монарх сказал о «чувствительных и трудных временах» для палестинцев и для всех ливанцев. Он предложил Каддафи свои добрые услуги: «Помогите нам, чтобы мы, с Божьего позволения, могли помочь вам»[35].
Сайид Муса приехал в Ливию с ливанским паспортом, и ливанское правительство предприняло необходимые действия, чтобы навести о нем справки. Но ливанское правительство не могло слишком сильно давить на Каддафи. Слишком много ливанцев работало в Ливии и зависело от доброй воли Каддафи, чтобы Ливан мог настроить ливийцев против себя. Страна, которая жила за счет денежных переводов и эмиграции, не могла противопоставить полковнику, опиравшемуся на нефтяные богатства. Кроме того, президент Ливана, технократ, обладавший небольшой властью, не испытывал сильной привязанности к Мусе ас-Садру. «Имам, – сказал президент Элиас Саркис одному из своих помощников, – больше намекает, чем разъясняет, больше беспокоит, чем успокаивает»[36]. По словам президента Ливана, было бы лучше, если бы президент Сирии Хафез Асад и алжирские власти использовали свое влияние на Каддафи. Сам он мало что мог сделать: он был президентом без государства и технократом в стране соперничавших ополчений. У него были другие поводы для беспокойства. Он оказался зажат между растущей воинственностью и паникой своей собственной маронитской общины и палестинским движением Ясира Арафата. У него была большая сирийская армия, которая одновременно поддерживала его как клиента Сирии и ослабляла его. Никакие прочные узы не связывали его с шиитами. И сами шииты Ливана в целом все еще были относительно спокойны. Человек, который помог поднять бурю в шиитском Ливане, был устранен с пути.
В Ливане по-прежнему было два основных враждующих лагеря: марониты с их пониманием того, что принадлежащая им страна должна быть освобождена — или же, в случае неудачи, разделена – и палестинцы с их сторонниками, ополченцами Западного Бейрута, которые обрели при поддержке палестинцев некоторую власть. В долгосрочной перспективе позиция палестинцев была несостоятельной. В мире государств аргументы палестинцев в пользу их присутствия и власти в Ливане не могли быть достаточно прочными. Однако их дело было таким проблематичным, и именно поэтому палестинцам было необходимо продолжать то, что они делали, то есть заставить замолчать тех, кто указывал на дилемму палестинского вооруженного движения, которое вроде бы отдавало дань уважения суверенитету арабского государства, но в то же самое время выхолащивало его. Не существовало ни палестинского государства, ни другого политического пространства за пределами Ливана, где палестинцы могли бы осуществлять свою власть. У палестинских лидеров было два варианта. Они могли бы порвать со всем наследием палестинской истории и прийти к соглашению с Израилем, попрощаться с «вооруженной борьбой», попытаться спасти то, что осталось от палестинских земель на Западном берегу реки Иордан. Или они могли защитить и удержать то, что у них было в Ливане, «государстве-субституте», со всеми его иллюзиями и утешениями.
Где-то между этими двумя претензиями на Ливан стояли шииты. Третья претензия на страну, исходившая от шиитов, еще не была озвучена. Но ее составляющие были налицо. Они были очевидными некоторое время. Последняя официальная перепись населения Ливана, проведенная в 1932 году, поставила шиитов на третье место после маронитов и суннитов. По ее данным, это население составляло немногим более ста пятидесяти тысяч человек, в основном сельских жителей, что составляло примерно 18-19% населения страны. К середине 1970-х годов стало известно, в том смысле, в каком Ливан знал о происходящем, но никогда не признавал этого, что шииты стали крупнейшей общиной страны. Никто не был уверен в точных цифрах. Новая перепись, которая документально подтвердила бы демографические изменения, была политически взрывоопасной, и поэтому она была запрещена. Однако к 1978 году появились цифры, согласно которым численность шиитов составляла около девятисот тысяч человек, то есть примерно 40% населения страны[37]. Кроме того, они больше не были сельским населением, и, если уж на то пошло, они не были такими экономически обездоленными, какими их представляли в рамках дискурса «обездоленности» и стереотипов прошлого. Некоторые из крупных состояний в Бейруте принадлежали их представителям: это были деньги, заработанные в Западной Африке, или в арабских государствах Персидского залива, или в спекулятивном секторе экономики Ливана.
Когда шииты заявили свои претензии на власть, их заявка опиралась на шиитское богатство, стремившееся обрести свой политический голос, на амбиции нового шиитского среднего класса, сформированного благодаря образованию и относительному процветанию, и на многочисленность городской бедноты, готовой носить оружие там, где оно становилось символом самоопределения и инструментом, с помощью которого можно было закрепить и отстоять свою сфера влияния. Истина и притязания конфессиональной группы были важнее притязаний социально-экономических групп. И в этом Муса ас-Садр оказался прав: он выдвинул идею, которая претендовала на то, чтобы охватить богатых и бедных, подавить классовые различия. Он сказал, что в формировании истории присутствует нечто большее, чем экономические силы. Обращаясь к глубинной сути людей, обладавших некоторым достатком и образованием, а в случае бедняков, обладавших еще и большей готовностью к действию, Муса ас-Садр апеллировал к притягательности и бремени шиитской истории. Он апеллировал к авторитету предков. Вскоре после его исчезновения во всем исламском мире голос прошлого зазвучал в современной реальности, обретя новую уверенность и резкость.
Говоря о героях и людях, создающих этих героев и опирающихся на их мифы, психиатр Джон Мак заметил: «В течение своей жизни герой обладает некоторым, хотя часто и ограниченным, контролем над тем, что он хотел бы представлять. После его смерти он становится общественным достоянием, и его значение для истории определяется теми его работами, которые сохранились, и интерпретациями его исторической аудитории». Создание героического мифа, пишет он, зависит от «соответствия истории и совпадения особых событий и ситуаций с теми необычными мужчинами и женщинами, которые используют эти обстоятельства»[38].
В своем особом и могущественном статусе отсутствующего и, следовательно, стоящего над схваткой, потому что никто не хотел выйти и объявить о его смерти, Муса ас-Садр стал «общественным достоянием» Ирана, шиитского Ливана и шиитского Ирака. Многие нити шиитской истории переплелись вокруг него: мученичество Имама Хусейна, мягкость многих преемников Хусейна, которые рассматривали мирскую борьбу людей как нечто разъедающее душу, а затем и очевидные шиитские темы сокрытия (гайба) имама и его ожидаемого возвращения (руджу‘). То, что он олицетворял, было чем-то очень древним, обладавшим своей собственной особой сакральностью. И все же он был популярным и новым человеком в той мере, в какой это позволяла современная реальность ислама. В жизни и творчестве Мусы ас-Садра было много пресловутого «соответствия истории», и тот, кто убрал его со сцены, оказался невольным инструментом шиитской истории.
Продолжение следует…
Фуад Аджами
Источник: Fouad Ajami, The Vanished Imam: Musa al-Sadr and the Shia of Lebanon (Ithaca, NY: Cornell University Press, 1986). Pp. 159-190.
[1] Ghassan Tueni, Une guerre pour íes aułres (Paris: J.C. Lattès, 1985), p. 98.
[2] Tewfik Khalaf, «The Phalange and the Maronite Community: From Lebanonism to Maronitism,» in Roger Owen, ed., Essays on the Crisis in Lebanon (London: Ithaca Press, 1976)- P. 55.
[3] Пастырское письмо патриарха кардинала Поля-Пьера Меуши от 1972 года. Полный текст приводится в депеше посольства США (Бейрут, 12 января 1972 года).
[4] См. «Ан-Нахар», 27 мая 1970 г. и 2 июня 1970 г.
[5] Именно так воспринимался его курс еще в 1969 году, когда палестинское присутствие в Ливане все еще находилось под контролем. В своей инаугурационной речи в качестве председателя Высшего шиитского совета он говорил о правах палестинцев, но дистанцировался от тех ливанских деятелей, которые хотели большей свободы действий для палестинцев. В дипломатической депеше об этом говорилось следующее: «В своем подходе к вопросу о деятельности фидаинов Садр продолжает занимать умеренную позицию, когда он только вообще занимает какую-либо позицию. Своими публичными заявлениями и личными контактами Садр создает впечатление, что не желает быть втянутым в проблему, которая может принести мало прямой пользы его общине и ему самому как ее лидеру». Депеша посольства США (Бейрут, 10 октября 1969 г.), файл Государственного департамента А-414.
[6] Это заявление было сделано в сентябре 1973 г., как сообщается в депеше посольства США (Бейрут, 3 апреля 1974 г., файл Государственного департамента А-65).
[7] Hamid Algar, Religion and State in Iran, 1785-1906 (Berkeley: University of California Press, 1969), p. 25.
[8] Nikki Keddie, Sayyid ]atnal ad-Din al-Afghani: A Political Biography (Berkeley: University of California Press, 1972), p. 34.
[9] Мой рассказ о голодовке основан на репортаже «Ан-Нахар», 27 июня – 2 июля 1975 г. Также полезным был подробный американский отчет (телеграмма посольства США 8335, Бейрут, 2 июля 1975 г.).
[10] U.S. Embassy telegram 8335, p. 2.
[11] Слова Жоржа Хабаша. Цит. по: Fouad Ajami, The Arab Predicament (New York: Cambridge University Press, 1981), p. 146.
[12] Именно такую позицию он занял в публичном заявлении от 4 мая 1976 года: брошюра находится в распоряжении автора. Текст можно найти в книге Мусы ас-Садра «Нухба мин аль мухаджарат» («Подборка лекций») (Бейрут, б.д.). С. 25.
[13] Итамар Рабинович описал перипетии роли Сирии в Ливане в своей книге «Война за Ливан, 1970-1983 (Itamar Rabínovich. The War for Lebanon, 1970-1983. Ithaca: Cornell University Press, 1984).). Я также счел особенно полезным для понимания этого периода неопубликованное эссе молодого ливанского политолога Фарида эль-Хазена под названием «Конфессионализм и сосуществование: трудная миссия Ливана» (Farid el Khazen, entitled: «Confessionalism and Coexistence: Lebanon’s Arduous Mission.» The Johns Hopkins University School of Advanced International Studies, Spring 1982).
[14] Неопубликованная статья Мартина Крамера «Сирийские алавиты и шиизм» (Martin Kramer, «Syria’s Alawis and Shi’ism,» Conference on Shiism, Resistance, and Revolution, Tel Aviv University, December 1984, p. 18.).
[15] См. Адель Рида, Ма‘аль и‘тизар ли-Имам ас-Садр (С извинениями перед Имамом ас-Садром) (Каир, 1981). С. 152-154.
[16] Это заявление, сделанное в апреле 1977 года, приводится в книге Мусы ас-Садра «Аль-Ислам: акида расиха ва манхадж хайат» («Ислам: твердая идеология и образ жизни», 1979). С. 190.
[17] Сведения об аполитичном образе жизни Зайн аль-Абидина см. в главе 9 книги С. Х. М. Джафри «Истоки и раннее развитие шиитского ислама»: S. H. M. Jafri, The Origins and Early Development of Shia Islam (London: Longman, 1979).
[18] «Ан-Нахар», 7 января 1978.
[19] Карим Пакрадуни, Салам аль-мафкуд («Утраченный мир») (Бейрут, 1984). С. 117-118.
[20] The New York Times, March 21, 1978.
[21] См. текст в «Ан Нахар аль-‘араби ва-д-дували», 26 марта 1978 г.
[22] Копия этой проповеди предоставлена автору Сайидом Хусейном Хусейни.
[23] Есть два подробных меморандума Высшего шиитского совета, в которых кратко излагается запутанная последовательность событий, начавшихся с поездки Мусы ас-Садра в Ливию, и документируются его поиски. Один из них озаглавлен как «Краткое изложение инициатив и усилий, связанных с исчезновением Имама ас-Садра и двух его сподвижников». Другой состоит из текста коммюнике об исчезновении Мусы ас-Садра, опубликованного Ливией 17 сентября 1978 года, и подробного опровержения его Высшим шиитским советом. Оба являются официальными документами Высшего шиитского совета, опубликованными в Бейруте в 1978 году.
[24] Musa al Sadr, «Ľappel des Prophètes,» Le Monde, August 23, 1978.
[25] Письмо Мусы ас-Садра от 24 августа 1978 года Али Гандуру в Амман (Иордания). Это письмо было предоставлено мне г-ном Гандуром.
[26] Текст приводится в «Нухба мин аль-мухадарат». С. 109.
[27] Официальный текст Ливии об исчезновении Мусы ас-Садра был предоставлен в его английской версии Государственному департаменту США 20 сентября 1978 года. Получен из документов Государственного департамента, рассекреченных для автора 25 октября 1984 года.
[28] Депеша посольства США (Бейрут, сентябрь 1978 г.); телеграмма 05714-0107082. Депеша посольства США (Тегеран, ноябрь 1978 г.), телеграмма 078049-0390.
[29] Депеша посольства США (Париж, ноябрь 1978 г.), телеграмма 0780489-0390.
[30] Абу-ль-Фарадж аль-Исфахани. Макатиль ат-Талибийюн (Мученичество Талибидов) (Наджаф, Ирак, 1934). С. 368-374.
[31] «Ан-Нахар», 22 сентября 1978 года.
[32] Исфахани. Макатиль ат-Талибийюн. С. 329.
[33] См. Адель Рида. Ма‘а-ль-и‘тизар. С. 165.
[34] Текст телеграммы Шариатмадари содержится в публикации «Краткое изложение инициатив и усилий, связанных с исчезновением Имама ас-Садра», опубликованной Высшим шиитским советом.
[35] Копия письма короля Хусейна, адресованного Каддафи, которое было написано 14 февраля 1979 года в Аммане, была предоставлена мне одним из советников иорданского монарха.
[36] Пакрадуни. Ас-Салам аль-мафкуд. С. 118.
[37] Данные о численности населения – это вопрос, который в Ливане граничит с теологией. Это не тот вопрос, который можно было бы решить здесь, но в статье Джозефа А. Кешишяна «Демографические изменения в Ливане» предпринимается попытка сделать фундаментальные шаги в этом направлении: Joseph A. Kechichian, Demographic Developments in Lebanon, International Demographics, 2, number 6 (1983), pp. 3, 11.
[38] John E. Mack, A Prince of Our Disorder: The Life of T. E. Lawrence (Boston: Little, Brown, 1976), pp. 216-217.